Птицы, летящие на Восток

Тихо! На улице вечность!
Ангелы входят в сердца!
Ангелы, свет и беспечность -
Всюду, везде, без конца!

  Я вошла в аудиторию, она была пуста. Приступ волнения накрыл меня, отзываясь мелкой дрожью в коленях. Мой дебют в качестве преподавателя политологии готовился окончиться, так и не начавшись. Гуманитарная кафедра медуниверситета медленно погружалась в тишину. Еще несколько быстрых стремительных шагов по коридору, легкий стук в двери соседней аудитории и все полностью умолкло ровно на один академический час. За стеной раздался приветственный мягкий голос моего коллеги - преподавателя психологии, потом чей-то веселый смех, снова мягкий голос и еле уловимый шелест книжных страниц. "Счастливчик! - подумала с легкой грустью я, - Занятия только у русскоязычных групп - это привилегия". Мне не сильно посчастливилось. Моими слушателями оказались иностранные студенты. Более того группа состояла из представителей совершенно разных стран, классов, полов и религиозных исповеданий. Я взглянула в журнал: семь Мухаммедов и Сирии. Один из Ливана. Девочка из Йемена по имени Ахлам, две девочки из Дели с одинаковым именем Лакшми. Палестинец, азербайджанец. Все остальные граждане Туркменистана - парни и девушки. Всего двадцать пять человек. Двадцать пять пар глаз, судеб, стремлений и надежд. Двадцать пять будущих врачей. Пятьдесят рук, готовых бороться со смертью. Я стояла одна в пустой аудитории. Что делать, когда группа упорно отказывается осчастливить меня своим присутствием? Это был серьезный вопрос для молодого преподавателя. Бежать ли к заведующей кафедрой? Звонить в деканат? Или просто молчаливо ждать, глотая слезы своей собственной несостоятельности? Я выбрала последнее. Отвернувшись от входной двери, я обессилено подошла к огромному окну. На улице было тихо. Лишь веселые воробьи чириканьем своим донимали бездомного серого кота. Теплый сентябрь ронял на сухой тротуар пожелтевшие листья кленов. Встав на цыпочки, я потянула форточку на себя, и удивительный аромат осени с легким запахом ванильного мороженного ворвался в пустое помещение. Я все стояла и стояла, вглядываясь туда, где верхушки сосен на самой окраине города сливались с небом. Синий и зеленый. Солнце и красные гроздья рябины. Серый кот и серый асфальт. Мерно тикали часы на белой стене аудитории и тишина, которую нарушала лишь я своим частым дыханием.

  Дверь осторожно приоткрылась, растревожив осеннюю мелодию в пустом помещении. Я обернулась и увидела в дверном проеме смуглую мордашку в голубом хиджабе, которая широко улыбалась мне, обнажая красивые белоснежные зубы. Улыбка была настолько искренней и ослепительной, что я зажмурилась. А когда я все же открыла глаза, то с удивлением отметила, что парты, которые одиноко стояли в ожидании, начали потихоньку заполняться студентами, шорохами, тетрадями, карандашами и ручками. На мой вопрос, почему группа не пришла вовремя, они лишь улыбались, и от улыбок этих все вокруг казалось белее белого. Когда все окончательно расселись, я стала у доски и представилась. Имя, фамилия и отчество были слишком сложны для восприятия, поэтому я написала их на доске. Мои подопечные  открыли тетради и усердно пытались повторить на первом листочке то, что видели на доске. Я, молча, наблюдала за этими стараниями. Буквы выходили кривыми, неровными и непонятными им самим. Каждый себе под нос бубнил мое имя-отчество, ошибался, ломая язык, а после заливисто хохотал, пихая соседа в локоть. Двадцать пять пар черных сверкающих любопытных глаз смотрели на меня. Не глаза, а миндаль, солнце Востока! Аромат рынков и шумных площадей, чая, кофе, индийских благовоний, корицы, кальяна, плова, лепестков роз, шафрана и шаурмы - все смешалось воедино в этой скромной белоруской аудитории, у которой до этого дня не было запахов и красок. Все смешалось, как сотни разноцветных лоскутков тончайшей ткани смешиваются в кружащемся  летящем костюме восточной женщины во время чарующего танца.

  Наш первый вводный урок политологии. В январе - сложнейший экзамен, который предстояло достойно выдержать теперь уже моей многонациональной группе. По десятибалльной системе ниже шестерки им получить никак нельзя, ибо у себя на родине они просто не смогут поступить в ординатуру. Экзамен на русском языке, а с русским у моих слушателей полная беда. Я медленно, по слогам, начала объяснять, что же такое политология, ее предмет и объект, методы. Группу это мало интересовало. И, должно быть, многие слова были просто им незнакомы. Девочки из Туркменистана постоянно копошились, что-то искали в сумочках, хихикали и никак не могли устроиться поудобнее. Мальчики играли в морской бой. Ахлам из Йемена рассматривала в небольшое зеркальце свой голубой хиджаб. Палестинец склонился над мобильным телефоном, азербайджанец систематично поднимал руку и на ломаном русском спрашивал, что я знаю о Карабахе. Мухаммед из Ливана демонстративно зевал и, скрестив руки у себя на груди, изучал потолок. Сирийцы же наоборот проявляли неуемное любопытство в вопросах моего происхождения, замужества и количества прожитых лет. Две Лакшми из Индии жались друг к другу, словно им было холодно, и синхронно качали головами из стороны в сторону, как китайские болванчики, не переставая показывать мне обнаженные белые зубы.  Я смотрела на них округлившимися глазами, не зная, как, каким образом, какими усилиями и стараниями смогу вложить в эти головы политическое знание. Причем не просто вложить, а научить понимать, владеть, использовать его в своей врачебной деятельности, умело доставать из своей памяти в нужное время: грамотно и  непринужденно. За этот академический час мало что было достигнуто. Я печально отметила про себя, что на практических занятиях мне придется делать начитку лекций, ибо мои студенты в общем потоке с русскоязычными группами не успевают записывать за лектором. Нам предстояла серьезная большая работа. К сожалению, всю меру этой серьезности понимала лишь я одна.

  Едва время, отведенное для политологии, подошло к концу, моя группа, облегченно вздохнув, начала с шумом покидать аудиторию. Я смотрела им вслед - они, уходя, оборачивались, благодарили и упорно коверкали имя-отчество. Опустошенная, я вернулась в преподавательскую. Все тело ломило, дрожь в коленях не унималось, сердце стучало в висках. Что мне с ними делать? Как научить их проявлять уважение к себе и предмету, к друг другу, в конце концов? Еще на занятии я заметила, как умело они могут использовать жесты, взгляды, чтобы унизить недостойных себя. Арабы недолюбливали туркменов, девочкам-туркменкам пришлась не по душе Ахлам, и всем вместе им были неприятны студентки из Индии. Каждый сам за себя, за свой народ и государство, которое считает лучшим среди других таких же государств. Так не годится! С этим мне придется что-то делать! Но что именно? Советов здесь никто не даст. Среди преподавателей царит такое же мнение, где каждый сам за себя, за свои планы, амбиции, взгляды и внутренние ценности. Где нет никакого дела до проблем другого человека, где нет нужды делать над собой усилие, чтобы хотя бы попытаться понять своего оппонента. Одно единственное мнение на всех и всегда, когда другое просто не приемлется, потому что так было есть и будет, потому что кто-то давно один за всех решил, что это черное, а это белое, и голубым или желтым оно не станет никогда. Я стояла возле своего стола, так и не решаясь присесть, когда в преподавательскую начали заходить мои коллеги. Они ехидно улыбались и так же ехидно поздравляли с первым боевым крещением. Мне было неясно, что именно их так веселит, словно они и не люди вовсе, словно они родились сразу опытными преподавателями с двадцатипятилетним стажем своей научной деятельности и государственной наградой на груди.

  - Смотри, учи хорошо! Да, не опозорься с ними на экзамене! Я не посмотрю, что иностранцы! Требования для всех одинаковые! - угрожающе пыхтел лектор по политологии, для верности широко расставив ноги и выгнув грудь колесом.

  Мне стало неприятно, и я отвернулась к окну. Внизу моя иностранная группа быстрым шагом чертила серый сухой асфальт. Все шли врозь, не вместе, отдельно друг от друга. Так же как и мы, преподаватели, в своем кабинете, объединенные общей задачей, но растянутые внутренним эго по разным углам.  Призванные научить любить и уважать жизнь во всех ее проявлениях, национальностях, религиях, мироощущениях. Любить человека, ибо он и есть эта жизнь, любить целый мир внутри этого человека. Но, что мы могли им дать, когда этой любви и знанию о ней сами были не научены?

  Я еще некоторое время постояла у окна. На ум приходили разные мысли, вложенные в голову еще в детстве моей мамой. Честность, порядочность, стремление к поставленной цели путем собственной борьбы и достижений. И никогда, ни за что на свете, не идти по головам. Уважать человека, понимать его и принимать со всеми достоинствами и недостатками! Мама всегда была для меня ориентиром в преподавательской деятельности. С малых лет я наблюдала, как она возится со своими учениками-огранщиками. Прощает многое им там, где другие преподаватели отворачиваются, уходят в сторону, пишут разного рода бумажки, вызывают на беседу родителей. И все без толку. Часто я видела этих истерзанных работой отцов и матерей, собранных в актовом зале из всех уголков Советского Союза. Они сидели, низко свесив головы, вытирали украдкой слезы и мяли в руках носовые платочки. Но от бесед этих становилось лишь хуже. Их дети озлоблялись на весь мир, не верили никому и продолжали с еще  большей силой злить и доводить до нервных срывов своих преподавателей. Моя мама, наоборот, старалась отыскать в каждом из них личность, рассмотреть внутреннюю боль и душевный излом, защитить от всех жизненных невзгод, и они раскрывались, обнажали перед ней свои судьбы, искренне любили ее, вставали на крыло и становились лучшими из лучших. Вот мой пример работы. Верить и бороться за душу каждого, даже тогда, когда они сами в себя уже не верят, тогда, когда все вокруг равнодушно махнули рукой и отвернулись.

  Наше следующее занятие началось с того, что группа снова опоздала. "Не удивляйтесь, - веселились они, - мы же дикари, живем по песочным часам!"

  Дикари, слово-то какое! Должно быть, не раз слышали они это от преподавателей в лицо или за спиной легким шепотком. Должно быть, так говорили на них русскоязычные студенты. И вот уже они, граждане других государств, искренне поверили в это и научились ловко использовать в своих собственных целях.

  Я рассадила группу по местам и с трудом успокоила. Они выходили из-под контроля. Каждый из них, как тугая натянутая тетива, готовая вот-вот лопнуть. Каждый из них, как живая кровоточащая рана. Как же я сразу этого не заметила, не смогла рассмотреть за белоснежными улыбками? Не увидела, что глаза их блестят не радостью, а влажной тоской по дому, по родителям, по родине?

  Группа демонстративно выложила на парты учебники по анатомии. Они протестовали. Протестовали против всего, что было для них чужим, против меня, моего предмета. Против нашей страны. Им было тяжело, грустно, скучно, страшно и холодно одновременно. Я взглянула на двух Лакшми. Они сидели за первой партой, как сиамские близнецы и дрожали. Сегодня весь день моросил холодный мелкий дождь. Их обувь! Она была совсем старенькая, изношенная и порванная. Можно было увидеть даже какого цвета носочки на моих студентках. Ноги их промокли. Сами девочки были увернуты в какие-то непонятные мужские свитера, под ними сари. Горькое зрелище. Какая неласковая для них эта белорусская осень. Дома, в Индии, все по-другому. Здесь нужно долго и упорно привыкать ко всему: к людям, климату, к менталитету. Но это нужно сделать, необходимо переломить себя, чтобы в один из дней не сорваться с места, плюнув на все, и не удрать туда, где можно не дрожать под ворохом одежды.

  Я перевела взгляд на арабских студентов. Их смуглые руки сиротливо лежали на партах, подергивались тонкие пальцы, словно вспоминая что-то и вновь забывая. Еще совсем мальчики, оторванные от материнской груди, заласканные до неприличия и теперь такие одинокие. Вся эта радость их напускная, лишь для того, чтобы не расплакаться.

  Я была немногим старше их. Мне тоже хотелось расплакаться оттого, что не хватало сил выносить эту их внутреннюю неприкаянность. И все же мне следовало держать себя в руках. Я подошла к каждому и бережно собрала учебники по анатомии. Они фыркали на меня как ежи, хватали за руки, не позволяя отнять то, что по праву принадлежало им. Когда двадцать пять потрепанных книг легли ко мне на стол, я предложила просто поговорить.

  - О чем? - удивилась группа.

  - Ну, не знаю, давайте поговорим о доме, о семье, о родителях.

  Они заерзали на стульях, ожили. Глаза заблестели с еще большей силой. Лица стали мягче, потеряв недавнее каменное напряжение. И незаметно даже для самих себя они засияли улыбками. Первыми заговорили туркмены. Они красочно описывали родную землю, города, пейзажи, мечети. Мечети! Едва услышав о них, на все лады затараторили арабы. Самые лучшие мечети - у них. Робко подал голос палестинец, сказав, что он христианин. Засмеялись дрожащие Лакшми, вспоминая свой великолепный Тадж-Махал  в Агре, сказочную любовь и берега реки Джамна. Наперебой все они говорили о своих семьях, братьях и сестрах, отцах и матерях. И в этот час видели они, что нет между ними разницы, нет разделения на черных и белых, хороших и плохих, мужчин и женщин. Есть человек, подобный другому человеку. Человек, который хочет одного и того же. Человек без национальности. С одной религией на всех. В своих рассказах они были объединены и сплочены самой главной ценностью на земле, которая зовется любовью. Любовью к родителям, к дому, к земле, что взрастила и  дала крылья для первого жизненного старта. Я смотрела на них и чувствовала, как веселые огоньки загораются в моей душе. Как хорошо быть частью этого необъятного мира, погруженного в студенческую аудиторию. Видеть какой он, этот мир, живой, меняющийся и динамичный, уютный, теплый, многогранный и хрупкий. Я смотрела на своих родных студентов и видела уже не белый лист бумаги перед собой, а удивительную сложную и одновременно простую картину человеческих судеб, на которую все опрокидывались и опрокидывались баночки волшебных красок, как в индийских красильнях. Мне нужно было лишь взять кисти, немного смелости и ответственности, чтобы этот совместный шедевр получил свою завершенность.

  После долгих тягостных дум я приняла самостоятельное решение, которое на кафедре никто не одобрил. Но как единственный политолог в медуниверситете, у которого было документальное подтверждение наличия политического знания в виде диплома, я имела на то полное право. Решение это было непростым, требовало много усилий, знаний и трудолюбия. Я поставила целью отойти от программы обучения и преподнести свой предмет таким образом, чтобы это было интересно и увлекательно для иностранных слушателей. Чтобы они не просто заучивали, а понимали науку о политике, чтобы даже в головах их не возникала мысль, для чего нужна политология будущему врачу.

  На своих занятиях я рассказывала им о людях, пришедших в политику. Рассказывала о том, какой нелегкий это путь. Пыталась открыть им все стороны жизни, когда политология и знание о ней помогают достойно себя нести людям. Приводила примеры выдающихся личностей, занимающихся разной деятельностью никак не связанной с госуправлением, а потом по стечению обстоятельств, оказавшихся у руля. И они слушали! Они понимали, задавали вопросы, спорили, делали пометки в тетрадях. Они получали знание! Это была уже не сухая наука, скупая на образы, это была жизнь. Девочки-туркменки восхищенно рассказывали о Туркменбаши и проводили параллели между тем, что говорила я и тем, что знали они. Я видела, как на лицах их рождалась сначала слабая догадка, а потом уже уверенность, что каждый из нас существует в этом политическом море, которое зародилось вместе с миром людей и первыми попытками построения государственности. Мальчики-туркмены вспоминали своего любимого туркменского поэта и философа Махтумкули, цитировали на русском его произведения. Я тоже училась у них. Мои студенты открывали для меня новые горизонты. Мне было интересно с ними. Я учила их политическому знанию, они меня - поэзии.

  Арабских студентов больше всего интересовали войны. Мухаммед из Ливана перестал зевать. Палестинец отложил в сторону свой телефон. Ахлам убрала в сумочку зеркало. Азербайджанец успокоился, когда мы все же поговорили о Карабахе.  Две Лакшми без остановки писали конспекты.

  Всю группу вместе увлекала геополитика, о существовании которой они даже не догадывались. Хартленд, Римленд, "Эффект анаконды", внутренние и внешние полумесяцы - сделали свое дело. Им было интересно. В конце занятий они больше не спешили уйти. Подолгу задерживались возле меня и все просили новых и новых любопытных фактов. Мы стали командой, прочной цепью, которую нельзя было разорвать ни косыми взглядами других преподавателей, ни шепотом за спиной русскоязычных студентов. Единожды осознав, что я вместе с ними, а не против них, группа перестала опаздывать на занятия, пререкаться и хамить. В их лице я получила самых преданных и благодарных студентов. Других таких в моей преподавательской деятельности больше никогда не было. Они навсегда остались для меня эталоном терпимости, толерантности и единства, человечности, доброты и отзывчивости.

  В октябре моя группа была освобождена от занятий на три дня по причине проведения мусульманского праздника Курбан Байрам. Но едва истекли эти три праздничных дня, как мои слушатели, так и не дождавшись очередного академического часа по политологии, с шумом ввалились в преподавательскую. И снова скупое на запахи и краски помещение наполнилось ароматами и звуками жаркого востока. Преподаватели сердились, кряхтели, неловко прятали в столы кошельки и мобильные телефоны. Я видела это, мне было неприятно. Но я не гнала своих студентов прочь из кабинета, они пришли ко мне, они вспомнили, что я одна осталась без праздника, погруженная в свою работу. Ребята из Сирии протянули сверток из фольги. "Там мясо для вас, мы сами приготовили! Только вы нас простите - не баранина, коза!" И они наперебой начали рассказывать историю этой козы. Я слушала их и не могла сдержаться от смеха.

   Так положено, чтобы на Курбан Байрам было приготовлено в пищу жертвенное животное. Как правило - баран. Его нужно съесть со своей многочисленной семьей, часть отдать нуждающимся, угостить соседей. Где в Беларуси достать живого барана ребята не знали. Они просмотрели объявления в газетах, и нашли небольшую заметку о козах, которые продавались недалеко от города. "Коза, так коза! Тоже мясо!" - решили они и отправились по указанному адресу. Искать его пришлось долго, в умирающем селе. Когда ребята вошли во двор, их встретил пожилой мужчина и подтвердил, что действительно продает коз. Они молочные, умные. Ребята рассказали, для чего именно им нужно животное. Хозяин расстроился. "Что ж, хлопцы, - сказал огорченно он, - надо, так надо!" Но для порядка, как это заведено у славян, плотно накормил ребят картошкой с жареными грибами. После чего они все вместе снова вернулись на улицу, и хозяин подозвал к себе самую молодую козу Машку. Долго мучились мои мужчины, решаясь привести свой приговор в исполнение, ничего у них не выходило: дрожали руки, подступала тошнота и слезы. Хозяин, глядя на эти неудачные попытки, плюнул раздраженно себе под ноги и со словами: "Эх, вы! А еще хлопцы!" потянул козу на себя. Он подвел ее к огромной бочке с водой, погладил по голове, гучно поцеловал в белую шерсть и погрузил Машкину голову  в холодную мутную воду. Арабские студенты кричали, призывали именем Аллаха мужика остановиться, но тот завершил начатое. Вот таким образом  было совершено жертвоприношение в честь великого мусульманского праздника, и часть жареной со специями Машки в блестящей фольге оказалась на моем столе, принесенная в дар преподавателю. Ребята засыпали меня вопросами о грибах, не из Чернобыля ли они, может ядовитые?

   - А что так? - удивилась я, - Неужели грибов никогда не ели, или невкусно?

  - Нет, было очень вкусно, - смущались арабские студенты, - только знаете, мы после них из туалета все праздничные дни не выходили. Наверное, они оказались радиоактивными!

  Смеялась я, заливисто хохотали туркмены, палестинец, азербайджанец и ливанец. Хваталась за живот озорная Ахлам. Счастливо улыбались две дрожащие Лакшми, глядя на нас. Девочки-туркменки достали небольшой бумажный сверток: "А это от нас!" И сыпались на мой стол пряные белые шарики соленого гурта из верблюжьего молока. Сколько чудес открылось для меня! Сколько нового, ранее неизвестного приносили они с собой! Мир мой! Как важно, что он такой многогранный, разный, многокультурный. Как жила я раньше, не зная его? Неужели могла до этого считать я себя образованным человеком, когда все образование мое началось лишь здесь, рядом с ними?

  В ноябре ударили морозы. Лужи на асфальте покрылись тонкой ледяной глазурью. Я шла на работу и заметила, как возле одной из таких луж суетятся мои Лакшми. Они не замечали меня, были слишком увлечены своим занятием. Что они делают? Я тихонько подошла к девочкам сзади и заметила, как те ковыряют пальцами лед, поднимают к небу и смотрят сквозь него на деревья, дома, машины и людей. Глаза огромные, черные как кофе, удивленные худенькие лица, длинные косы, растрепанные холодным ветром. Они трогают осторожно ледяные стеклышки, пробуют на вкус, хватаются за губы - холодное! Я стояла совсем близко и видела, что одежа на девочках не по сезону тонкая, свитера вряд ли защитят их от белорусских морозов, а купить новую студентки не могут - они слишком бедны. Мы обсудили этот вопрос с группой, пока мои Лакшми пили в буфете горячий сладкий чай с булочками, чтобы согреться, и группа меня поняла. Мы собрали одежду. Голубой хиджаб Ахлам перекочевал на маленькую головку одной из Лакшми, теплые варежки туркменки на руки другой. Пуховики, сапожки, шерстяные носки - все пришлось им впору, и, наконец, мои смуглянки перестали мерзнуть на занятиях. Группа опекала их, заботилась и помогала с русским языком. Лакшми отвечали преданной благодарностью, они стали петь. Я впервые отметила, какие чудесные их голоса, тоненькие, звенящие как ручей. И вот уже на глазах всей группы распускались два нежнейших бутона, открывалась тайна загадочной Индии.

  В декабре случилась беда, которая заставила меня взглянуть на моих подопечных под другим ракурсом. Я и прежде замечала чистоту их душ. Но здесь я убедилась в том, что нисколько в них не ошибалась. Прямо в общежитии умер студент из Туркменистана. Умер от сердечного приступа. Парень знал о своих проблемах с сердцем, но все же надеялся выучиться на врача и помочь себе, когда другие специалисты в этой области были бессильны. Это потрясло мою группу до такой степени, что они рыдали прямо на занятии. Умерший студент из подготовительного отделения, но все-таки земляк. Для арабских студентов земляком он не был, как не был земляком азербайджанцу и двум Лакшми. Но группа приняла эту смерть как свою собственную потерю.

  - Его нельзя вскрывать! Это грех! - горячились арабы.

  - Нужно защитить тело нашего земляка! - кричали туркмены-мальчики.

  - Родители вылетают завтра, мы должны дежурить у морга! - беспокоились девочки-туркменки.

  - Я знаю здесь одного мулу… - копалась в записной книжке умница-Ахлам.

  И лишь две молчаливые Лакшми вытирали крупные слезы мокрыми платочками и страдальчески, как старушки, качали темными головами.

  Мои отчаянные герои дежурили возле морга двое суток, и когда родители умершего парня приехали за ним, тело сына было передано без единого надреза, не нарушенное ничем, в том первозданном, священном виде, в котором создал его Всевышний.

  Зима в этот год была морозной. Снег сыпал с утра до вечера, заметая в сугробы машины, остановки и веселую шумную детвору. Путь на работу  превратился для меня в сущее наказание. Дорога туда и обратно занимала четыре часа. Каждое утро затемно я садилась в маршрутку, которая неспешно двигалась следом за снегоуборочной техникой. Люди в холодном салоне жались как воробьи друг к другу. Сквозь запотевшие стекла ничего нельзя было разобрать. Я не чувствовала онемевшие ноги, дышала на холодные руки, ожидая возможности поскорее покинуть шумную маршрутку. Но выйдя на своей остановки возле здания университета, мне приходилось еще долго месить глубокий снег, чтобы, наконец, добраться до теплого кабинета преподавательской. Поднимаясь по широким мраморным ступеням, я видела постоянно нашу уборщицу тетю Катю. Щеки ее горели от мороза, полная грудь тяжело дышала, опухшие руки совершали привычную работу. Тетя Катя всегда была сердита: на студентов, преподавателей; летом на солнце, осенью на листья, зимой на снег. Сейчас же она была разгневана как никогда. Женщина высоко к небу поднимала свой красный кулак, ругалась на погоду и тяжелые облака, на порывистый ветер и на ректора, который, решив сэкономить на персонале, заставляет ее выполнять неженскую работу. Тетя Катя широкой лопатой чистила дорожки, но едва она заканчивала свое занятие, как снова ей приходилось возвращаться к нему. Снег не щадил ее труда. Сыпал и сыпал, ему были безразличны возгласы уставшей женщины и угрозы пурпурным смешным кулаком.

  Группа снова задерживалась. Неужели они взялись за старое? Или заметенные снегом дороги заставили их опоздать? Дверь без стука резко открылась и мои студенты - встревоженные, шумные, раскрасневшиеся - вбежали в аудитории. Они сразу направились к преподавательскому столу и громко, перебивая друг друга, начали засыпать меня вопросами, почему в Беларуси мужскую работу выполняет тетя Катя.

  Мне снова пришлось, как в первые наши занятия, их успокаивать и рассаживать по местам.

  - Так не должно быть! - кричали арабы, это ненормально. Нам стыдно на это смотреть!

  - Что вы предлагаете? - сердилась я, - Отменить занятие и пойти убирать снег вместо тети Кати, или написать письмо ректору?

  - Нет, ну что вы?! Ни в коем случае, позвольте нам помочь ей!

  - И кто же у нас пойдет помогать? - еще больше злилась я, - Вместо политологии вы предлагаете группе заняться уборкой снега?!

  - Послушайте, мы вас очень любим и уважаем, у вас доброе сердце, отпустите с занятия только мальчиков, мы хотим помочь женщине, она же чья-то мать, жена, сестра и дочь. Ей тяжело, эта работа унизительна и непосильна. Пожалуйста!

  Они смотрели на меня с надеждой. Глаза были грустными, словно каждый из них в этот момент вспомнил свою маму. Они были далеко от родного дома, их руки не могли принести пользу родителям, поэтому помочь чужой женщине, чьей-то матери, сейчас было важным, нужным, необходимым для них. Словно если они помогут здесь  - там, на родине, кто-то тоже поможет их родителям.

  Я согласилась. Ребята без верхней одежды побежали на улицу. В окно нашей аудитории я видела парадный вход университета, тетю Катю. Она старым платком повязала голову и ломиком колола лед на ступенях. Пряди седых волос налипли на лицо, женщина то и дело убирала их распухшей рукой, хваталась за сердце. Я видела спешащих русскоязычных студентов, которые проходили мимо нее, даже не здороваясь. На белом полотне снега начали один за другим появляться мои ребята. Они окружили тетю Катю. Та безвольно опустила руку с ломиком и в страхе отшатнулась от них. Я не могла слышать, что они ей говорили. Но тетя Катя поправила платок на голове и подняла глаза на мое окно, она улыбалась. Впервые в жизни я видела ее очаровательную улыбку. Глаза стали совсем юными как у девочки, она помахала мне рукой.

  Моим студентам потребовалось всего лишь двадцать минут, чтобы выполнить то, что женщине пришлось бы делать до самого вечера. Они резво бегали с лопатами, которые тетя Катя им принесла, кололи снег. Все движения моих ребят были точными, быстрыми, легкими, словно они не работали, а играли. Я любовалась ими и удивлялась чистоте их сердец, смекалке, состраданию, на которые способны единицы. Я гордилась ими.

  После занятия меня вызвали в деканат и сделали строгий выговор за сорванный академический час и принуждение иностранных студентов к труду. Я попала в немилость и в записную книжку декана. Но все это было неважно. Важным оставался лишь тот факт, что я верила в людей, верила в протянутую руку бескорыстной помощи. Эта вера помогает мне идти по жизни. Сколько бы ни встречала на своем пути я подлецов, всегда перед глазами моими эти суетящиеся фигурки студентов на белом снежном покрывале в желании помочь ближнему, небезразличные, сопереживающие, способные чувствовать и страдать.

  Новогодние праздники пролетели мгновенно. Незаметно наступил самый волнующий и ответственный день, в котором моей группе предстояло держать серьезный экзамен. От него зависело слишком многое. Экзамен у иностранных слушателей был назначен на последний экзаменационный день.

  Университет притих, опустели аудитории, зато подоконники наполнились книгами, конспектами, вырванными листочками, ручками и карандашами. Возле них топтались взволнованные студенты. По воспаленным красным глазам было видно, что ночь перед своим испытанием на знания они провели без сна.

Я была включена в экзаменационную комиссию. День за днем вместе со строгим лектором по политологии мы тряслись в холодной, плохо отапливаемой, аудитории, слушая грамотные и совершенно глупые ответы студентов русскоязычных групп. У моего коллеги были свои любимчики, которым он без зазрения совести рисовал в зачетках и экзаменационных ведомостях девятки и десятки, даже тогда, когда студенты не могли ответить что же это за предмет политология. Я понимала, что к моим слушателям такого лояльного отношения быть не может. Они с самого первого дня раздражали преподавателя своим шумным присутствием на его лекциях, плохим поведением, неумением быстро писать. Когда группе было позволено эти лекции не посещать, а слушать их на моих практических занятиях - отношение к студентам и вовсе испортилось.

  - Ну, ну, не сердись, что оценочки натягиваю. Молодая ты еще. Подрастешь, поймешь. Только по отношению к своим двоечникам такого не жди, выше четверки все равно ничего не поставлю. Лентяи они, да и ты совсем зеленая, ничему таких научить не сможешь! - улыбался деловито лектор.

  - Каких таких? - разозлилась я, - Что у вас за суждения? По-моему, это уже попахивает национализмом!

  Мой коллега переменился в лице, побледнел:

  - О, да это серьезное обвинение, быстро ты оперилась, я смотрю!

  - Ни в чем я вас не обвиняю, прошу лишь оставаться человеком и не забывать, как сами учились!

  Лектор сидел, молча какое-то время, а потом резко поднял на меня глаза, словно его озарила гениальная мысль.

  - Знаешь, как мы поступим?  Я не буду засыпать их вопросами, оценю лишь те знания, что ты им дала. Ну, и помогу немного, если хамить не будут.

  Я улыбнулась:

  - Вот это разговор взрослого умного человека!

  Коллега улыбнулся в ответ и, довольный собой, поправил галстук.

  Моя иностранная группа в день назначенного экзамена очень волновалась.  Они расположились, как и русскоязычные студенты, на подоконнике возле окна, с противоположной стороны облепленного снегом. В руках ребята держали конспекты, повторяли материал про себя, шевеля губами. Они жались друг к другу, подбадривали и желали удачи. Умная Ахлам объясняла всей группе, как правильно вести себя на экзамене. Еще на наших совместных занятиях я отметила живость ее ума, способность моментально реагировать на информацию, легко усваивать ее и подавать другим. Более того у девочки была уникальная способность к языкам. Она с легкостью освоила туркменский  и помогала в учебе своему другу Кариму - студенту из Туркменистана.

  Начался экзамен. Я волновалась не меньше своих студентов. Они входили в  аудиторию, нарядно одетые, тихие, вежливые. Здоровались, тянули билет. Потом располагались по одному за партами, писали на листочках ответы и даже не пытались подсмотреть в учебнике. Мой коллега удивленно взглянул на меня и прошептал на ухо:

  - Культура! Как только тебе это удалось?! Перевоспитала ты их что ли?

  - Никого я не перевоспитывала, - с чувством гордости за своих подопечных тоже тихо ответила я, - они всегда были культурными и воспитанными, просто вы все в упор этого не хотели видеть. Они же не глупые, знают, как вы их называете.

  Лектор покраснел и потер вспотевший лоб. В аудитории - не выше двенадцати градусов, а моему коллеге вдруг сделалось жарко.

  Ребята блестяще сдали экзамен. Особенного строгого лектора поразила Ахлам. Он извинился перед ними и пожалел, что был против посещения его лекций. Моя группа, счастливая, отправилась на каникулы с семерками и восьмерками по политологии в зачетках. А пораженный до глубины души лектор еще целый месяц рассказывал о восточной гениальности  красавицы Ахлам нашим коллегам-преподавателям.

  Во втором полугодии моя иностранная группа осталась при мне. Они протестовали против других преподавателей, поэтому мне, политологу, доверили преподавать им культурологию. Предмет моим слушателям давался легко, увлекал их. Каждый в нем находил что-то родное для себя. Я ввела систему рефератов и докладов таким образом, чтобы каждый готовился, искал информацию о своей культуре, стране. Им это понравилось еще больше. Ребята искали фотографии, открытки, сидели в библиотеках. На занятиях происходило удивительное погружение в культуру других государств, красочно, ярко. Они слушали друг друга и ощущали, как информация оживает, когда ее несет представитель этой культуры. Когда черные сухие строчки превращаются в образы, картины. Когда оживают скульптуры, лики на иконах и еще только строятся пирамиды. В такие минуты казалось, что время остановилось, напряглась реальность, и стрелки часов помчались вспять. Очарованные туркменки слушали арабов, удивленные арабы спорили об индуизме с хрупкими Лакшми. Палестинец и азербайджанец открывали рты, когда умная Ахлам рассказывала, совершая легкие движения рукой, на которой позвякивал золотой браслет, о ведении хозяйства в Йемене. Это были не обычные занятия - это была настоящая жизнь. Казалось, так будет всегда, они выучатся на моих глазах, станут врачами. Я буду стоять с цветами на их выпускном вечере, я стану желать им успехов в работе, а потом отправлю своих птиц в разные уголки нашего земного шара вить свои гнезда и служить людям. Они полетят высоко над нашей страной. Я буду махать им рукой и просить не забывать меня, возвращаться  хоть иногда уже со своими птенцами.

  Весна была на удивление солнечной и ранней. Эта весна разделила жизнь моей группы на "до" и "после".  До - были надежды, мечты, вера, желания и стремления, амбиции и будущее. После - черный пепел, разрушенные здания, серое небо, саваны и пустота.

  Я сразу поняла, что случилось что-то непоправимое. Еще утром из новостей… Потом прямо в группе от арабских студентов. В Сирии - война. Вот и все! Мой мир качнулся и полетел вниз. Все! Двое сидели уже с сумками. Какая учеба - там родители, дом, маленькие сестры! Там брат воюет против брата, свой против своего. Там нет захватчиков! Там глупая пустая игра, от которой много крови, где мишени - чьи-то сердца. Сначала уехали двое, потом еще и еще. Мы оставались, они улетали на огромных рокочущих стальных птицах. Я чувствовала, что все их стремления, надежды, мечты остались лежать на моем преподавательском столе и еще пахнут ими. Оставшаяся группа погрузилась в мертвое оцепенение. Лица снова окаменели, погасли глаза. Мир в нашем мире разрушился. Мы перестали быть этим миром. Сразу с отъездом двоих студентов пришло горькое осознание, как важен каждый из нас, как сильно нарушается равновесие и гармония, если кто-то уходит, даже если этот кто-то всегда лишь тихо сидел за последней партой. Но он был, дополняя этот мир своим присутствием, а теперь без него невозможно сделать вздоха. Улетали мои близкие люди, уходили, прощаясь навсегда. Я крестила их мусульманские спины, и желала скорейшего возвращения. Никто так и не вернулся. А я не нашла в себе сил каждую зиму смотреть на снежное пушистое полотно, на котором одинокая тетя Катя сиротливо поправляла свой пуховой платок, а мимо нее все спешили и спешили русскоязычные студенты, которым стало некого  называть дикарями.

   Я ушла из университета. Ушла потому что почувствовала себя очень несчастной. Мои коллеги крутили у виска и не понимали, для чего я это сделала. А я сделала это лишь для того, чтобы оживить лица моих ребят хотя бы на бумаге, чтобы их фигурки суетились на этих белых листочках как тогда на белом снежном покрывале. Мои тревожные чистые ребята, убежденные в том, что счастье всех вместе невозможно, если хотя бы одни несчастен.

Октябрь 2016.