Поэзия перелётных птиц

100 лет русской зарубежной поэзии. Антология. Том III. Третья волна эмиграции / Под общей редакцией Гершома Киприсчи // Составление, редактирование, вступительная статья, био-библиографическая справка Владимира Батшева. - Франкфурт-на-Майне: Издательство "Литературный европеец". 2017. - 572 с.

В Германии, во Франкфурт-на-Майне, вышел в свет четырехтомник "100 лет русской зарубежной поэзии". В этих заметках мы коснемся только одного, третьего, тома - как говорится, нельзя объять необъятное[*]. Третья волна охватывает почти тридцать лет поэзии Русского Зарубежья в 70-х - 90-х гг. ХХ столетия, в основном сконцентрированной в Центральной Европе, США и Израиле.

В третий том вошли стихи ста двадцати пяти авторов, принадлежащих к различным поэтическим школам и направлениям в русской зарубежной поэзии во всем ее многообразии. Что любопытно: Москва и Ленинград (теперь Санкт-Петербург) представлены почти поровну - двадцать пять авторов, по России - семьдесят, Украина насчитывает двадцать авторов, остальные - бывшие союзные республики; сегодня шестьдесят из них, то есть половина, живет в США, более тридцати - в Европе (в основном во Франции и Германии) и остальные - в Израиле. Вот такая удивительная география, безусловно, менее экзотичная, чем у представителей первой волны эмиграции, которая докатилась и до Азии, Латинской Америки и Африки.

И сразу же хочется перейти к самому значительному поэту современного Зарубежья - Иосифу Бродскому (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР - 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США). Сегодня у Бродского есть целый ряд последователей и подражателей, которых шутя называют "бродскистами" или "Бродскими для бедных". Я вспоминаю один из забавных случаев в моей литературной жизни. В самом начале восьмидесятых я приехал в Нью-Йорк из Филадельфии, и мы с друзьями решили пойти на ланч в бруклинский ресторан "Кавказ" в районе Брайтон-Бич. Через два столика от нас сидела и оживленно беседовала по-русски компания троих мужчин. Помещение было полутемное и полупустое. Двоих я узнал: это были знаменитый американский актер кино и театра русского происхождения Юл Бриннер и звезда современного балета, "невозвращенец" Михаил Барышников, фотографии которого постоянно мелькали в прессе. А вот третий человек, сидевший между ними, был мне совершенно не знаком. Когда в очередной раз подошел официант, я его тихонько спросил о третьем посетителе. Он улыбнулся, наклонился, чтобы соседи не услышали, и сказал: "Это русский поэт местного разлива - Иосиф Бродский…" Поэт "местного разлива" через лет пять стал лауреатом Нобелевской премии по литературе. Но в то время у меня книг Бродского не было, и я знал только несколько его прекрасных ранних стихотворений из Самиздата да кое-что от общих знакомых из "Голоса Америки" о скандальном процессе над ним в тогдашнем Ленинграде.

Я хочу привести отрывок из моего давнего интервью с Татьяной Аист, поэтом и философом, профессором-востоковедом Университета Пасифик в Калифорнии, человеком, обучавшим Иосифа Бродского китайскому языку. На мой вопрос: "Как вы относитесь к творчеству Иосифа Бродского?", она ответила следующим образом: "С моей точки зрения, творчество Бродского полностью изменило поток русской советской поэзии в 70-е, 80-е и 90-е годы. По крайней мере, на 30 лет он стал тем образцом свободы, в которой русская поэзия могла оставаться живой и развиваться, а не просто выживать под игом советской империи и говорить эзоповым языком. В самом конкретном смысле, мне кажется, что он принес силу греческой драмы и трагедии в русское стихосложение, тем самым преобразив суть лирических конфликтов, обычно выражающих временные и советские неустройства. Его же поэзия уводила нас в титанические конфликты человека со временем и Богом, памятью, обществом и культурой. С его присутствием в российской литературе советские поэты всё еще питались отблесками Серебряного века, не зная, в чем еще найти подлинную сокровищницу поэтической красоты и вдохновения. Бродский органически принес в нашу поэзию мир Греции, античности, эллинистической философии. Как, например, конфликт между временем и индивидуальным человеческим сознанием, когда мы вдруг понимаем свое одиночество и беспомощность перед лицом космических сил, выражающих себя в бесконечных политических и социальных междоусобицах. Можно подумать, что в одной из прошлых жизней он действительно был Плинием Старшим, а переродившись в советском Петербурге, ему пришлось довольствоваться положением Плиния Младшего. Органичность его образных стилистических и грамматических нововведений соединяло советскую Россию с началом новой русско-славянской культуры,

которая в значительной степени была основана на греках. Итак, благодаря ему, трагедия жизни в Советском Союзе перестала быть местечковой; она достигла космического уровня вечной борьбы между Хроносом и Героем. Я хочу присоединиться к голосу тех, кто признает в Бродском поэта-стоика, осознающего, что его разум, логика и интеллект - это единственное 'спасение' для человека, швыряемого судьбой из одной неприемлемой ситуации в другую, из одного конца света в другой".

Хочу привести отрывок легендарного стихотворения Бродского "Рождественский романс", ставшего классикой:

Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

Я думаю, что вся третья волна, всё, что было создано ею в Зарубежье, было завершением Серебряного века русской поэзии, и что Иосиф Бродский был самым ярким представителем этого конца. Поэт сумел возродить дух Серебряного века на основе традиций древнегреческой и, частично, древнеримской поэзии. Я бы назвал этот период творчества Бродского "новосеребряным" или "неосеребряным". Собственно говоря, на имени Бродского и заканчивается Серебряный век русской литературы. Бродский был не только признанным поэтом, гениальным, но и культовой фигурой - как в эмиграции, так и в России. Поэтому незримо он присутствовал и там, и здесь: там как невидимка, здесь как Нобелевский лауреат. Как говорила Анна Ахматова, в России, чтобы дождаться чего-то хорошего, нужно жить долго. С его уходом со сцены русской зарубежной культуры, освободилось место… Впрочем, это тема для отдельной статьи. Третья волна как явление еще не изучена. Всё еще впереди.

Давайте поразмыслим о сути вопроса. Как понять и принять факт, что существуют две взаимодействующие родственные ветви одного дерева русской литературы - России и Зарубежья, их обоюдная миграция, обмен на уровне языка, философских идей, литературных приемов, появления героя нового типа, взаимовлияния. Эти пересечения сюжетов, мыслей, образов пронизывают обе литературы, служат общему просвещению и внедрению духовных ценностей как части мирового культурного процесса.

Третий том можно разделить на две неравные части. К первой относятся т. н. "изгнанники", ко второй - все остальные. Иосиф Бродский, Александр Галич, Наум Коржавин, Наталья Горбаневская, Андрей Амальрик и некоторые другие, писатели мирового уровня, были изгнанниками; они оказались в эмиграции одновременно с теми, кто по доброй воле покинул родные края, не желая по тем или иным причинам участвовать в построении "социализма с человеческим лицом".

Многие деятели культуры объявляли о вынужденной эмиграции из СССР. "Мы были изгнанниками, а не иммигрантами", - говорила жена гениального кинорежиссера Андрея Тарковского, Лариса. Да, на Западе их называли гениями, а в СССР им не давали творить - издавать книги, снимать кинофильмы, писать музыку, заниматься живописью, скульптурой; травили в прессе и загоняли в психушки, отправляли "на поселение". Но самое ужасное - их лишали родины; власть их боялась, как инфекционной болезни.

Зарубежная русскоязычная поэтическая элита пыталась и пытается "возвратиться в Россию стихами". За редким исключением, ее там не особенно ждут и почитают, но понемногу печатают время от времени, возможно, ради исторической справедливости. Составитель тома Владимир Батшев во вступительной статье довольно категорично заявляет: "По пальцам одной руки можно перечислить поэтов, которые вернулись к родным погромщикам после крушения советского коммунизма. - Но достаточно большой список тех, кто сегодня, живя на Западе, не брезгует публиковаться на т. н. исторической родине. Цинизм этих людей дошел до того, что им безразлично, где и что печатать". Несмотря на этот суровый приговор, Батшев составил потрясающий документ, издал объективное полное свидетельство того времени.

Первой волне, за редким исключением, и в голову бы не пришло создавать "единое поле" русских зарубежной и советской культур; она была резко поляризована политически и идеологически. Вторая волна может быть и хотела бы попасть в такое "поле", но к "предателям родины", как их определяли в СССР, отношение было однозначным: запретить. Лишенные гражданства эмигранты третьего потока, с ностальгией и страхом перед будущим, уезжали добровольно и без особого риска (конечно, не считая немногочисленных диссидентов; кстати, сам Владимир Батшев - бывший советский диссидент и ссыльный поселенец). Слабые обоюдные попытки построить "мосты" между российскими и зарубежными литературами, к сожалению, не привели за прошлое столетие к развитию двусторонних связей, хотя сообществ и организаций пруд пруди по обе стороны границы.

Особенно интересным примером в "Антологии" могут служить стихи, жизнь и биография удивительного, легендарного поэта, нашего современника, недавно скончавшегося Наума Коржавина. Приведу ироническую строфу из его стихотворения "Что будет - будет":

Так что ж, поэт! Вставай! Гляди!
На - курам на смех - Пи-Эйч-Ди,
Шифровщиков стихии.
На глубину бессвязных строк,
На мутных гениев поток,
Текущий из России.

…Когда писались эти строки, неожиданно по интернетовской ленте я прочитал сообщение "Радио Свободы": "В Соединенных Штатах 22 июня 2018 г. скончался поэт, прозаик, драматург и мемуарист Наум Коржавин. Ему было 92 года  Около семи лет провел в ссылках. После реабилитации печатался в московских журналах, выпустил несколько поэтических сборников, выступал в защиту Андрея Синявского, Юлия Даниэля, ряда правозащитников, что привело его к вынужденной эмиграции в 1973 году. Коржавин поселился в Бостоне..." Трудно поверить, но нашему "патриарху поэзии" шел девяносто третий год! Действительно - патриарх! Мне же казалось, что он человек без возраста, вечно молодой. О нем всегда ходили легенды.

Вспоминаю, как меня попросили представить Коржавина местной публике, когда он приехал читать стихи в Филадельфию. Я помог ему выйти на сцену, так как он уже тогда очень плохо видел (в Америке таких людей называют legally blind). Мне запомнилась одна потрясающая деталь этой встречи. На сцене перед тем, как читать стихи, он сказал: "Я поэт средний. Россия страна б?льших поэтов, поэтому быть средним - это тоже большая честь". Живя уже много лет в литературной среде, среди людей с повышенной самооценкой и самолюбием, Коржавин сделал сверхскромное заявление, которое меня сразу же покорило.

Следующая встреча с Наумом Коржавиным произошла на кафедре славистики Пенсильванского университета. Он читал лекцию на тему из области этики и эстетики. Обычно на такие встречи приходило человек семь, ну от силы десять. В тот раз на Коржавина пришло человек пятьдесят. Я был очень удивлен: поляки, украинцы, чехи, словаки, югославы... Позднее, уже в перестроечные времена, когда Коржавин приезжал в Москву, на его встречи приходила и политическая элита - от правых до левых. Он всем был интересен, его действительно уважали. Зал всегда был переполнен. Американский литературовед Ирина Панченко писала в статье "Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле" в филадельфийском журнале "Побережье" (№ 14, 2005): "Постепенно к нам приходит осознание того, что значит для русской культуры поэт и прозаик Наум Коржавин. Читателям близка его благородная идея личной ответственности каждого за всё происходящее в мире. Они разделяют его стремление к сохранности системы безусловных нравственных ценностей (честности, совестливости, порядочности, достоинства). В эпоху международного терроризма всем понятна его боль и тревога за судьбу западной цивилизации, без которой, по его словам, 'всё, чем мы в жизни дорожим, стало бы неуместным и невозможным'". Ирина Панченко завершала свою статью строчками из стихов Наума Коржавина, кредо поэта:

Жизнь бьет меня часто. Сплеча. Сгоряча.
Но всё же я жду своего трубача.
Ведь правда не меркнет и совесть не спит.
Но годы уходят, а он - не трубит.
И старость подходит. И хватит ли сил
До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.

В зарубежной литературе третьей волны хорошо знакомо имя большого, значительного и замечательного поэта Бахыта Кенжеева. Его творчество обращает нас к возрожденному неоклассицизму. Иногда его еще называют "казахский поэт Зарубежья", так как родом он из Казахстана (а с 1980 г. жил в Канаде, затем переехал в США). Кенжеев - русский поэт эмиграции, награжденный многочисленными литературными премиями, в том числе "За заслуги перед отечественной словесностью".

Любому веку... Брось, при чем тут век!
Он не длиннее жизни, а короче.
Любому дню потребен нежный снег,
когда январь. Луна в начале ночи,
когда июнь. Антоновка в руке,
когда сентябрь. И оттепель, и сырость
в начале марта, чтоб под утро снилась
строка на неизвестном языке.

В прошлом Кенжеев был одним из организаторов группы поэтов "Московское время", куда входил еще один участник "Антологии" - Алексей Цветков.

Трехцветную память, как варежку, свяжем,
У проруби лет соберемся втроем.
Я вспомнил, что дома, в Елабуге, скажем,
Испытанный мне уготован прием.

Товарищ мой верил в стихи, как в примету,
В подкову, как всадник на полном скаку,
И ясно, что я непременно приеду,
Коль скоро не вычеркнул это строку.

Мне выдан в дорогу пятак полустертый
В конце отпереть кольцевое метро
И шесть падежей, из которых четвертый
на крестном листе распинает перо...

Особое место в Зарубежье занимал поэт, профессор-славист Дармудского колледжа, США, Лев Лосев (1937-2009), друг и соратник Иосифа Бродского, собравший вместе с Валентиной Полухиной под одной обложкой критические материалы и публикации о Нобелевском лауреате -  "Поэтика и эстетика Бродского". Он всегда был, к сожалению, в тени Бродского - необычайно скромен, человек широкой эрудиции, подлинный поэт, блестящий литературовед, эссеист, педагог. Я запомнил Лосева еще и потому, что он был единственным, в разговорах всегда избегавшим говорить о себе. В литературном творчестве он любил интеллектуальную игру, иронию, пародийность. Я помню его блестящую статью "Памяти Сьюзен Зонтаг", которую он прислал мне в "Побережье", журнал, который я тогда редактировал. Еще я навсегда запомнил строчку из его стихотворения "В гроссбух": "Не перечесть моих потерь - стихов, приятелей, ключей, в дымину пропитых ночей…" Умер он после тяжелой болезни в Нью-Хемпшире.

...В Бостоне живет "литературная семья" - поэт, прозаик, мемуарист, эссеист, переводчик, автор более двадцати книг Давид Шраер-Петров и его сын, профессор Бостон-колледжа, Максим Шраер. А жена Давида - Эмилия Шраер - профессиональная переводчица. Максим Шраер - двуязычный прозаик и поэт, автор десятка книг. Мне всегда было приятно дружить с ними и наблюдать за семейной русской литературной традицией, которую развивают они на американской земле.

В "Антологии" Давид Шраер посвятил сыну стихотворение "Третья волна": "Мы с тобой из третьей волны / Листобой истлевшей вины / Мы с тобой из третьей волны / Ты прибой извечной весны".

В семейной перекличке у Максима есть такие строчки:

Ставить на сочинителя
Русских стихов в Америке,
Ставить на сочленителя
Судеб в пропащей метрике.

...Однажды на лекции в Университете Вилланова, на которой мне довелось присутствовать, Василий Павлович Аксенов подчеркнул, что эмигрантская литература - это литература одного поколения. В каком-то общем смысле он прав. Но перед третьей волной открылись совершенно новые перспективы и возможности, у нее появились другие задачи, в том числе и идейно-духовные, нравственные. А вот материальных забот у третьей волны было намного меньше по сравнению с первой и второй. Они не голодали, не нищенствовали, в большинстве своем владели хорошими профессиями, имели крышу над головой... Если перефразировать литературоведа Ирину Панченко, "…печатаются профессиональные писатели, поэты, философы, культурологи, литературоведы, литературные критики, переводчики, а также пишущие инженеры, программисты, врачи, педагоги, для которых литературный труд является второй (а может быть, по внутренней шкале ценностей, даже первой и главной) профессией ("Поём, чтоб жить, живем, чтоб петь")".

Третьей волне повезло. Когда она появилась на Западе, здесь уже были налажены издательские дома и журналы Зарубежной России: "Грани", "Посев", "Новый Журнал", газеты "Новое русское слово" (Нью-Йорк) и "Русская мысль" (Париж) и многое, многое другое, всего не перечислишь. И самое главное: издавались книги в Анн-Арборе, Нью-Йорке, Мюнхене, Филадельфии, Париже... Третья волна, в составе которой было много представителей творческой интеллигенции, на этом, уже подготовленном поле, приступила к созданию собственных периодических изданий и книгопечатного пространства. Эмигранты организовывали новые кружки, группы любителей поэзии, издавали газеты, проводили чтения, приглашали местных и заезжих знаменитостей. Некоторые из этих творческих объединений были на высоком профессиональном уровне; лекции и встречи велись опытными филологами, критиками, переводчиками; работали на разных площадках - в клубах, на университетских кафедрах, в библиотеках и даже в кафе и ресторанах. Одна из таких подвижниц - поэт и прозаик Елена Литинская, выпускница славянского отделения филологического факультета МГУ; она организовала Клуб поэзии при Бруклинской библиотеке. Хочу привести строфы из ее стихотворения "Телефонный звонок в вечность".

Я б хотела тебе позвонить. Только знать бы, куда!
В твой последний приют, где на ложе убогом покоится плоть
И сквозь щели в граните упорно растет лебеда?
Или в рай, где твоя обитает душа? Не идут поезда,
Не летят самолёты в тот край. Ты бы весточку хоть
Мне послал, хоть сигнал из того далека...

Еще один автор Антологии - Павел Бабич, сын легендарного полярника (позднее репрессированного), - ленинградец, дитя войны, семилетним переживший блокаду. Его стихи трогательные, иногда печальные, ностальгические - это воспоминания о прошлом, о России. Его конфликты глубоко трагичны, в основе их - противоречие между личными стремлениями и реальностью: "На чужом берегу у чужого огня / Ты чужими глазами рассмотришь меня". Слова точны, мысли лаконичны, поэтические образы крайне скупы. К примеру, вот такая простая метафора: "Дома на улицах, как кобели, / В заборы прячутся, как в конуру". Мотивы грусти превалируют во многих его текстах, но это не пессимистическое восприятие жизни, скорее - неприятие, непокорность судьбе. Особенно это заметно в цикле стихотворений о блокадном Ленинграде.

Виктор Фет - ученый и поэт. Мы знакомы с ним много лет, и каждый раз он удивляет своей памятью и прекрасным чтением стихов.

Я спал, и необычные виденья
Пришли ко мне. Ведь как во сне бывает?
Заговоришь нелепым языком,
Но все понятно. Пятистопным ямбом
Бред понесешь о всякой чертовщине,
Шекспировский как будто монолог
Из Гамлета, из Лира, но слова -
Не те, и вроде бы вполне похожи,
Да не о том. А смысла не ищи.

Нельзя пройти равнодушно мимо стихов парижского поэта Виталия Амурского.

Журавли не поют. Журавли улетают без песен,
Только кроны деревьев качают ветра-звонари,
А в сургучные тучи впечатал неведомый перстень
То ли тайную вязь, то ли просто узоры зари.

Да и сам я, возможно, тем перстнем особым отмечен,
Если в шорохе листьев мне слышится давний романс
И, славянскую грусть разбавляя французскою речью,
Обнимает по-братски меня Иль-де-Франс.

Виталий Амурский, приехав в Париж в 1973 году, посвятил этому чудо-городу много теплых и нежных строк. Но часто в подтекстах или присутствует или подразумевается и Россия. Так уж устроена душа поэта.

Ноябрь. В России выпал первый снег.
Ну, что сказать о нем в парижском гаме?
Давай закурим и о том не будем,
Не будем - о парижском сплине,
О непонятной русской ностальгии...

Непонятная "русская ностальгия" в разные исторические времена проявлялась по-разному. Сложились легенды, что первая волна "сидела на чемоданах" и ждала возвращения в Россию, а вторая волна мечтала "вернуться стихами", зная, что пути на родину отрезаны. А вот третья волна, похоже, справляется с чувством ностальгии. В каком-то смысле и потому, что появилась возможность, при желании, проехать маршрутом "туда и обратно", уже не говоря о телевидении, интернете, "Скайпе" и другой коммуникационной технике. Тем не менее, судьба эмигрантского поэта всегда сложна и непредсказуема. И часто за видимым благополучием, с фотографии на задней стороне обложки изданной где-нибудь в Париже книги на нас смотрит уставший, доброжелательный человек, сердце которого пульсирует французской русской поэзией.

Вспомним еще об одном парижанине - знаменитом поэте той жестокой эпохи Александре Галиче (1918-1977) - русском поэте, сценаристе, драматурге, прозаике, авторе и исполнителе собственных песен, члене политической организации Зарубежья НТС. В России он был запрещен; умер при загадочных обстоятельствах - на этот счет есть разные версии и мнения. Его биография настолько известна, что я просто приведу отрывок из его стихотворения "А было недавно, а было давно…", впервые прозвучавшего в Париже на концерте в зале Плейель в 1974 году. В прижизненные сборники автора оно не включалось.

Ну, ладно, и пусть ни кола, ни двора
И это Париж - не Москва,
Ты в окна гляди, как глядят в зеркала,
И слушай шаги, как слова.

Я кланяюсь низко сумевшим сберечь,
Ронявшим легко, невзначай,
Простые слова расставаний и встреч:
"О, здравствуй, мой друг!", "О, прощай!"

Вы их сохранили, вы сберегли,
Вы их пронесли сквозь года!..
И снова уходят в туман корабли
И плачут во тьме поезда…

И в наших речах не звенит серебро,
И путь наш всё так же суров.
Мы помним слова "Благодать" и "Добро"
И строчки всё тех же стихов.

Поклонимся ж низко парижской родне,
Нью-йоркской, немецкой, английской родне
И скажем: "Спасибо, друзья!
Вы русскую речь закалили в огне,
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя!"

И нам её вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там, где жива наша русская речь
Там - вечно - Россия жива.

Вспомним и еще одну поэтессу-парижанку - Наталью Горбаневскую (1936-2013), переводчицу, правозащитника, участницу диссидентского движения в СССР. Это она была на знаменитой демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию. Горбаневская - автор полутора десятков книг стихотворений, переводчик с польского, чешского, словацкого, французского.

Поди усни в такую ночь,
в такую темь, в такую звень,
когда срывает ветром прочь
гнездо и птицу, листву и сень…

как ломким сучьям и как листве
за горизонт, за косогор,
где всё иное: и тень, и свет,
и крик, и шёпот, и разговор…

Перечислить поименно и остановиться на творчестве всех поэтов третьей волны Русского Зарубежья, вошедших в "Антологию", нет возможности. Юз Алешковский, Ина Близнецова, Дмитрий Бобышев, Александр Вольпин-Есенин, Юрий Кублановский... - россыпь имен, собранных под одной обложкой. Каждый писатель уникален по-своему, это как бы отдельная планета. Для того и была издана эта книга, где упомянуты все значительные авторы.

Есть к составителям несколько замечаний. Прежде всего - хотелось бы расширенных биографий всех участников. Не упомянуты почему-то и имена Марины Гарбер и Гари Лайта (США), хронологически попадающих в эмиграцию третьей волны, - двух прекрасных поэтов, представителей младшего ее поколения.

Есть основная, "материнская" ветвь русской литературы - та, что создана в России и питается классическими гуманистическими традициями. Есть литература на русском языке, созданная в 70-х - 90-х гг. ХХ столетия в разных странах - Германии, Франции, Австралии, Болгарии, Финляндии, Канаде, Израиле, Америке... И есть совсем "новая" литература, созданная теми, кто родился на Западе или приехал сюда в юном возрасте, - литература, богатая современными идеями, философией, новым пониманием гуманизма и глобализма - без религиозных, национальных и политических регламентаций.

В идеале, о каждом из авторов "Антологии" нужно писать исследования, литературоведческие статьи и рецензии, как минимум - брать интервью. Ибо в литературе всегда нужны и важны новые творческие имена, своими текстами определяющие сам процесс ее развития. На сегодняшний день более тридцати миллионов представителей русскоязычной многонациональной диаспоры проживает практически во всех странах мира. Я совершенно уверен, что среди этих миллионов уже родились талантливые новые поэты, художники, музыканты, ученые…

Русские писатели всегда остро чувствовали свою гражданскую позицию и ответственность перед Россией. Марк Раев (1923-2008), профессор русской кафедры Колумбийского университета и куратор Бахметьевского архива в Нью-Йорке, писал: "Революция и Гражданская война в буквальном и переносном смысле раскололи Россию надвое. Одна ее часть утратила свое исконное имя - Россия - и стала называться РСФСР, а затем СССР. Другая, не признавшая РСФСР и бежавшая из нее, образовала Россию за рубежом - Русское Зарубежье". "Статус беженца - вечный. / Возраст - тысячи лет. / Путь сквозь мир бесконечный. / Нам - нигде места нет", - написала поэтесса Надежда Банчик ("Статус беженца"). Верно сказано о нашей цивилизации и о месте в ней эмиграции и эмигрантов. Давайте же сохранять культуру для будущих поколений - нашу литературу как часть процесса мирового прогресса. И поблагодарим всех, кто трудился над этой "Антологией…", за прекрасно проделанную сложнейшую работу. И много раз будем повторять в назидание честолюбию слова поэта второй волны эмиграции - Ивана Елагина:

Как доходит до славы - мы слабы.
Часто слава бывает бедой.
Да, конечно, не худо бы славы,
Да не хочется славы худой.

Нью-Йорк.