Жизнь как жизнь

Прошлое - это будущее, с которым мы разминулись; это родина души человека, когда нами овладевает тоска по когда-то испытанным  чувствам,  даже тоска по былой скорби.  Это воспоминание, когда нам кажется, что в минувшие годы,  мы могли бы жить лучше, чем жилось, и жилось лучше, чем в минуты воспоминаний.

За высоким чугунным забором каслинского литья, с массивными воротами находился большой московский двор, каких было множество в то послевоенное время. Вдоль дальнего края по периметру стояли четыре двухэтажных дома незатейливого внешнего вида, в которых тесно, бедно и убого жил рабочий люд. Когда-то, задолго до революции, эти дома строил мой дедушка для людей, занятых на его небольшом производстве.

В одном из домов жила большая семья Романовых, промышляющая воровством. Но мы знали, что своих они не трогают и эта "защита" успокаивала всех. Часто в их квартире происходили обыски, но ничего изобличающего милиционеры там не находили. Рядом мать обычно качала коляску с ребенком, который неистово плакал, но на руки малыша не брали. Однако, как только блюстители порядка удалялись, мальчика вынимали из коляски, на дне которой обычно пряталась награбленная одежда и столовые приборы, которые впивались в его нежную спинку.

Дом, в котором жила наша семья, занимал середину большого пространства двора.  Он отличался изящной архитектурой, наподобие скромной готики  с арками  и нарядным декором со сложным орнаментом. Это и неудивительно, так как для его строительства были приглашены немецкие мастера - дом, утопавший в яблоневом саду, предназначался для будущего Главы Временного правительства России и считался его летней дачей.

 Мой дедушка откупил для своей семьи этот дом с множеством комнат, высокими потолками, широкими окнами и изразцовыми печами.  Когда топились печи, цветной орнамент кафеля нагревался, и приятное тепло разливалось по всему дому. Из обстановки мне запомнилось пианино  фирмы "Offenbacher" с бронзовыми подсвечниками, на котором я бренчала, старинный трехстворчатый зеркальный трельяж шоколадного цвета с резными цветами, картины Шишкина "Лес" и Васнецова "Аленушка" в позолоченных рамах. Не отрываясь,  я всматривалась в изумительное  грустное лицо девушки с распущенными рыжими волосами, тоскующей по своему братцу. Черная вода озера, подступивший вплотную лес, босые ноги - все говорило о страданиях девушки и ее нелегкой сиротской жизни. В картине Шишкина изображены деревья, их стволы, ветви, листья во всех деталях. Под деревьями - камни, песок, неровности почвы - и все это живое, ощутимое, осязаемое. Эта картина и сейчас висит у меня. В гостиной на постаменте стояла бронзовая статуя - олицетворение любви: полуобнаженные молодые влюбленные сидят на камне, а в руках у них небольшое птичье гнездышко с птенцом.

Помню так же ломберный столик с мраморной столешницей. На ней выложены белые и черные квадратики для игры в шахматы. Шахматные фигуры, вырезанные из слоновой кости, хранились в ящичке. На большом столе, покрытом бархатной скатертью, часто стоял пузатый самовар, земляничное варенье в серебряной вазочке и бабушкино печенье: она любила потчевать гостей. Имели мы и патефон с пластинками Козина, Вертинского, Петра Лещенко и других, запрещенных советской властью, певцов.

В доме имелся глубокий погреб, в котором бабушка хранила кое-какую еду: молоко, масло и другие скоропортящиеся продукты. Там царил холод, как в склепе. Я часто по лестнице спускалась в это волшебное царство снеди лизнуть варенье или съесть хрустящий малосольный огурчик.

Винтовая лестница вела на чердак, из окна которого мы вылезали на крышу: летом там устраивался солярий, а зимой  - прыжки в сугробы. На чердаке находились старинные сундуки с когда-то дорогой одеждой, пересыпанной резко пахнувшим нафталином. Мои подружки любили наряжаться в светских барышень.

Но самым интересным для меня оставались стопки журналов "Нива", который, по-видимому, получал бывший владелец дома и после него мой дедушка. В газете "Правда", на которую каждая семья обязана была подписываться, всегда помещался портрет только одного человека, сравнимого лишь с богом. Журналы же рекламировали изящные одежды для красивых дам, нижнее белье, сюртуки и шляпы для джентльменов, брачные объявления, всевозможные услуги.

Этот  иллюстрированный   журнал, издававшийся в Петербурге с 1868 по 1918 годы, считался самым распространенным.   Он излучал ауру дореволюционного очарования. Текст читать было трудно из-за старославянского написания. В журнале публиковались литературные произведения, исторические очерки, репродукции и гравюры картин известных художников. Там печатались криминальные истории, детективы, происшествия, анекдоты, как например:   
                                                                                              
Истинная радость. 

- Сегодня у меня большая радость. Я встретил твою тещу.

- Что же это за радость для тебя?
                                                                                                                               - Я радуюсь, что это твоя теща, а не моя.

Ресторатор.

- Ну что, сударь, довольны остались жарким из зайца?

Посетитель.

- Что сказать вам? О мертвых либо хорошо, либо ничего.

Встречаются два выпускника Оксфорда. Один говорит:   
                                                                                 - Надо же как жизнь сложилась. Вот ты заседаешь в палате лордов… а я все так и работаю клерком.   
                                                                                                                                                                       - В Оксфорде надо было учиться.    
                                                                                                                        -  Да ты что, мы же вместе с тобой учились!

-  Не  тебе. Дедушке твоему.

Или такой афоризм: Друг другу руки артисты иногда жмут притворно, но ножку подставляют всегда искренне.

Апофеоз "Нивы" - публикация романа Л.Толстого "Воскресение". Тираж был огромный, а годовая подписка  стоила  всего 6р. 50 к. В журнале печатались: Фет, Тютчев, Вяземский, Лесков, Чехов, Блок, Есенин, Гумилев, Ахматова и другие авторы. К подписке прилагались  различные собрания сочинений, которые отдельно стоили значительно дороже. У дедушки сохранился шеститомник  Генриха Гейне, книги стихов Есенина и Фета, напечатанные на прекрасной глянцевой бумаге.

Там же, на чердаке, я нашла книгу в кожаном переплете, корешки страниц ее отливали золотом. Название ее  -  "Екатерина Великая" издания 1836 года. Многочисленные  портреты в книге переложены тончайшей прозрачной бумагой, защищавшей их от старения и порчи. Много раз я читала эту интереснейшую книгу, в которой рассказана судьба России, деяния дерзкие и прогрессивные императрицы Екатерины Великой, (в девичестве - немецкая принцесса Софья Фредерика Августа. ) Первое же издание в двух томах придворного биографа Жан-Анри де Кастера появилось еще в 1798 году и называлось "Жизнь Екатерины Второй, Российской Императрицы".

Как же я изумилась, когда много позже стала читать советского писателя Пикуля о Екатерине, где он заимствовал значительную часть текста той старинной книги, видимо думая, что никто то издание не читал.

Кроме яблонь, во дворе росли лиственные деревья - липы и березы, кустарники белой и сиреневой сирени, а ковровым покровом служила бурно растущая трава с вероникой дубравной, ромашками и тысячелистником. Гегемон революции постановил вырубить плодоносящий сад, чтобы никому не досталось, а четыре дома, равно как и наш, стал принадлежать жилищному управлению, взимавшему квартирную плату. Кроме того, Шариковы и Швондеры уплотнили нас, подселив в дом соседей, пьющих и дравшихся постоянно.

  Между двумя домами стоял щербатый стол с двумя скамьями. За ним всегда засиживались мужики после работы.

Они резались в карты или стучали в домино. "Рыба!" - радостно  раздавались пьяные голоса. Кто-то играл на гармони и заунывно пел. На скамейке неизменно как естественный атрибут всегда сидел жалкий молчаливый человек с костылями. Его, раненого и контуженного во время войны, отвергли жена и дочь, так как стало известно, что на фронте у него была ППЖ (походная жена). Прожил он недолго из-за тяжелых ранений, и боль ошибок и утрат закончили его страдания.

В самой заброшенной части двора вдали от домов стояло бревенчатое строение на три очка с незакрывавшимися дверцами. Летом уборной еще как-то пользовались, а зимой там образовывался обледенелый желтого цвета пригорок, на который взобраться или спуститься без риска сломать конечности, возможности не было. Поэтому в это время года по утрам из каждого дома, озираясь по сторонам, чтобы не встретиться с соседом, кто-либо из семьи, брезгливо вытянув руку, нес опорожнить горшок или ведро для ночного пользования, которые затем сушились недалеко от входа в дом. Рядом находилась дурно пахнувшая помойка, которая редко очищалась. Это  самое неприглядное место двора жильцы старались использовать редко и по необходимости быстро.

Вода набиралась из колонки за забором. Ведро подвешивалось на крюк и двумя руками, нажимая на ручку, накачивали воду. Наши два ведра я заполняла за четыре приема. Пока донесешь до дома, полведра выплеснется. Бабушка всегда говорила мне стишок расстрелянного детского поэта Льва Кривина "Разве донесла б ты полное ведерко?" Естественно, что коромысла, как в деревнях, никто не имел. Еда готовилась и разогревалась на керосинках. Детям доверялась покупка керосина в жестяные бидончики, а также темного хозяйственного мыла для стирки. Белье стиралось в корытах и сушилось на веревках, натянутых,  как паутина, между деревьями двора.

Однажды из окна гостиной я увидела через тюлевую занавеску парня, пытавшегося отмычкой открыть нашу дверь. Я бросилась на пол и поползла на бабушкину половину, с ужасом поведала ей о готовящемся ограблении. Бабушка с удивительной для ее возраста подвижностью распахнула дверь, парень отскочил, как ужаленный, сиганул через забор, а бабушка еще громко кричала вдогонку стремительно удиравшему вору. Потом она пожаловалась Романову об этом эпизоде, так как тот знал всех, занимавшихся этим промыслом и до слома всех домов в 1962 году, ничего подобного не повторялось. Правда, во время переезда мы не досчитались нескольких связок книг, названия которых я помню по сей день. 

По воскресеньям в единственный выходной день я с мамой ездила на трамвае в баню, выстаивая длинную очередь. "Не графья, - как сказал бы герой Аркадия Райкина, заполняя ванну огурцами, - на 1 мая и Новый год будете мыться в бане". Голые женщины с детьми оставляли сложенную одежду в большом зале на скамье и, захватив хозяйственное мыло и берестяную мочалку, ныряли в густой парной туман. Осторожно двигались по скользкому полу в поисках свободной шайки, которую только что кто-то использовал, заполняли водой, и начиналось действо, конца которого я не помню, потому что всегда теряла сознание. Никто не думал о санитарии и брезгливости. Когда появились душевые кабинки, со мной происходило то же самое. Очнувшись, я видела банщицу, державшую перед моим носом ватку с нашатырным спиртом. Ударялась ли я головой, не знаю, но головные боли мучили меня всю жизнь.

Росла я очень болезненным ребенком, нос был постоянно забит, и я всегда дышала ртом. Одна из моих тетей всегда кричала:  "пойди высморкай нос". В какой-то поликлинике на улице 25 октября мне вырезали аденоиды. Обещали дать мороженое, но не дали. После операции мы с мамой ехали на метро домой.  У меня кружилась голова и тошнило. Свободных мест в вагоне не было. Пожилой человек уступил мне место, так как видел, что мне очень плохо. Дома я, измученная операцией и уставшая от дороги, легла отдохнуть. Врач выписал для меня капли в нос для быстрого заживания, чему я ужасно противилась. Мама и сестра с самыми лучшими побуждениями старались побороть мое сопротивление или силой или убеждением, но им никогда не удавалось закапать мне капли.

Я была домашним ребенком - за мной приглядывала бабушка; дедушка, папа и мама работали, а сестра ходила в школу. Иногда во время еды у меня в горле застревала рыбная косточка. Тогда бабушка клала свою руку мне на голову, что-то шептала и косточка уже не задевала горло. Мне 6-тилетней доверялись хлебные карточки, по которым  в то время распределялись продукты.
 
 Пройдя целый квартал и перейдя улицу, я попадала в полутемный бревенчатый магазин, где полновластной хозяйкой являлась толстая продавщица в грязном фартуке и с грязными ногтями. Задняя стена была выложена консервными банками с крабами и морской капустой, но их никто не покупал. С двух сторон стояли деревянные бочки с красной и черной икрой, которую могли бы есть ложками, как это делал Верещагин из кинофильма "Белое солнце пустыни". Но далеко не каждый мог себе позволить подобные траты. В один из таких походов я потеряла хлебные карточки, но не помню, чтобы меня наказали.

У дальнего края забора жители построили сарайчики, в которых держали кур - несушек и разное барахло. Утром бабушка давала мне корзиночку и просила принести свежие яйца на завтрак. Замки были символические - кусок проволоки соединял две дужки. Я поднимала теплую пеструю курочку, которая безропотно разрешала отнять ее будущее потомство. Я все думала, почему говорят "куриные мозги", наверное, потому что она даже не пытается сопротивляться и защищать свое гнездо. Но иногда кто-нибудь успевал забрать яйца раньше, и это случалось до тех пор, пока дедушка не поставил амбарный замок, что лишило возможности воровать, поэтому часто нам вслед шпана кричала непотребные грязные слова, оскорбляющие достоинство человека.

Придя с работы, мой тихий, молчаливый дедушка, заложив руки за спину, как ходят старые люди, прогуливался вокруг нашего дома. Какие мысли роились в его мудрейшей голове, радовался ли он тому, что семья осталась жива, горевал ли о потерянном имуществе в Москве и о деньгах, вложенных в дома и апельсиновые плантации в Палестине, куда не успели уехать? Никто этого не знает. Как-то из окна я увидела, как за дедушкой, копируя его походку, шел соседский парень Толька Медведев, но дедушка его не замечал. Тогда Медведев стал обзывать старого человека мерзкими обидными словами, но дедушка не изменил своего поведения. Во мне закипела ненависть, обида и ярость, я выбежала из дома, схватила камень, подлетела к Медведеву, который был выше меня на целую голову и тяжелее на двадцать килограммов, и стала неистово, как в рассказе "Мексиканец" Джека Лондона, колотить камнем по его голове. Я не могла остановиться даже тогда, когда все это хамское лицо заливала кровь. Я его победила, я отомстила за дедушку. А мне только исполнилось семь лет. И родители Медведева не пожаловались за разбитую голову их сына.

Во дворе жило много детей, и мы играли в незатейливые игры с мячом, прыгалками, в испорченный телефон, в пряталки.  Многие росли после войны без отцов. Телевизора еще никто не имел. В театре я была раз на "Синей птице" Метерлинка, в кинотеатре "Родина" около нас демонстрировались трофейные фильмы "Девушка моей мечты" с Марикой Рокк - немецкий (на этот фильм дети до 16 лет не допускались, но маленьким разрешался вход с родителями) и американский фильм - мечта "Тарзан"  c Вайсмюллером. Желающие посмотреть фильмы часами выстаивали длинные очереди за билетом.
 
И мы, уже школьники, ходили в единственный кинотеатр, билет тогда стоил три рубля.  Мне было невыносимо стыдно просить у мамы деньги, хотя она никогда бы не отказала. Просьба такого рода ставила меня в унизительное положение попрошайки, и это чувство неловкости сохранилось на всю жизнь. Когда позже у меня просили  одолжить деньги, я, не дослушав, вручала необходимую сумму, если имела, так как думала, что человек испытывает такое же смущение и стыд, как и я когда-то.

Источником познания стали для меня книги, хотя посещение библиотеки не доставляло мне удовольствия. Вдоль прилавка  стояла одна очередь к библиотекарше, чтобы сдать старые, прочитанные книги, и взять новые. Но получить книги разрешалось только после заполнения читательской карточки, где, как и везде и всегда, значился пятый пункт - национальность. Какое для библиотеки имело значение,  взял ли книгу русский, татарин или еврей? Или это социологические статистические данные определяли, какой народ более грамотный и умный? Или еще раз унизить, чтобы знал свое место в этом "справедливом" обществе, где нижнюю ступень по шкале Маркса - Сталина - Гитлера занимают евреи?

Прямого доступа к книгам не существовало: перед тобой лежали 3-4 книги для выбора, а во время обмена ты должен рассказать сюжет прочитанного, иначе новую книгу не получишь. Какой же наступил восторг, когда, наконец, разрешили самим выбирать книги с полок и возвращать их, не отчитываясь, как в КГБ при допросе.

По вечерам к нам часто наведывался участковый милиционер, которому папа всегда наливал "горилки". Он рассказывал о происшествиях в районе и спрашивал совета. Участились кражи, появились карманники, которые, наверное, никогда и не исчезали, просто действовали более осторожно. После "великой" амнистии 1953 года страшно стало ходить по улицам. Однажды я ехала в почти пустом троллейбусе, дома сняла свое поношенное пальто и обнаружила лезвием сделанный порез во внутреннем кармане.   Сделано  все настолько профессионально, что я даже не заметила, как ко мне приближался щипач. Счастье, что глаза не порезал.

А мой папа - наивный идеалист, энциклопедически образованный человек, всегда бескорыстно помогал нуждавшимся в дельных советах и добрых делах. Так, из эвакуации вернулась семья Казик, мать и две девочки такого же возраста, как моя сестра и я. Их квартира была заселена людьми, приехавшими раньше. Папа пригласил их жить у нас, пока он не выхлопочет им комнату. Мы жили как одна семья, питались вместе, проблемы решали сообща. Тетя Катя Казик всегда просила папу по дороге на работу опускать письма в почтовый ящик. Порядочному человеку не пристало перлюстрировать чужую почту. Папу даже заподозрить в чем-то неприличном было невозможно. Но в тот раз письмо как бы жгло карман его пиджака. Папа интуитивно почувствовал  острую необходимость  узнать, что пишет живущая на всем готовом в его доме Катя. Первые строчки застали его врасплох: "Дорогой Гриша, пока ты проливаешь свою кровь на фронте, эти жиды наслаждаются в своем доме, а я с детьми мотаюсь по подвалам"…

Я не помню, как папа отреагировал на эту ложь, знаю только, что он устроил Катю на работу, а детям доставал путевки в пионерский лагерь в Нахабино; он работал тогда в Министерстве Геологии. Мне, как и папе, все время хочется помочь людям, не ожидая благодарности. Когда нам платят за благородный поступок, его у нас отнимают. Но почему говорят: благими намерениями усеяна дорога в ад; не делай добра, не будет зла или ни одно доброе дело не остается безнаказанным? Но все равно, после каждой пощечины я стараюсь не отказывать в помощи людям.

Родившиеся в тот период люди довольствовались тем, что имели, а мои предки еще немного помнили хорошие времена и могли их сравнить с широкой поступью "процветающего" социализма. Я намеренно не упоминаю здесь страшное погромное время, через которое прошли почти все российские евреи, включая семьи моих дедушек  и бабушек. Напомню, что первый еврейский погром случился в Одессе в 1821 году. Не говорю о Холокосте, жертвами которого стали и наши родственники в Киеве и в белорусской деревне около Клинцов, расстрелянные и сброшенные в овраги и рвы. Ни один мужчина из нашей семьи с войны не вернулся - сырая земля им могила. Страницы истории еврейского народа, его мук и страданий, отваги одних и низости других еще не дописаны. Страшно. Сердце холодеет от этих воспоминаний.

Вот, пожалуй, и все очень краткие мои воспоминания о нашем дворе, все дома которого снесли,  землю расчистили, разровняли грейдерами и катками, как бы стирая навсегда прошлое, а на этом месте построили завод тепловой автоматики. Люди разъехались в разные районы и никогда больше не встречались. Как много было прожито, пережито и нажито в былой жизни, много дурного и немало хорошего, чего зачеркивать не следует.

Некоторые скажут, что были сотни подобных дворов со сходными ситуациями и что ж из этого следует? Но это была моя единственная неповторимая жизнь, мое детство, мои смутные воспоминания, когда не было игрушек,  кроме мяча и прыгалок. Мы радовались куску черного хлеба с солью, который обычно все ребята ели во дворе, а дома мы макали хлеб в блюдце с водой и солью, немного разбавленными подсолнечным маслом, и были сыты этой мурцовкой. Мы жевали жмых, и это тоже было вкусно. Мы верили, что живем в самой лучшей стране мира. Это своего рода история не так уж далекого времени, всего каких-то 65 лет тому назад. Жизнь этого двора как бы отражение истории и экономики всей страны, ее нравственности и человеческих отношений того времени. Эволюция цивилизации не приостанавливается. Жизнь продолжается благодаря неустойчивости. Мир вечно тревожен, и тем живет.

Вот такое послевоенное детство выпало нашему поколению, поэтому и болели постоянно, питались скудно, умирали молодыми, многие не дожили до сегодняшнего дня, и не было проблем с ожирением.
 
Жизнь человеческая так далека от совершенства, так хрупка и быстротечна. С точки зрения молодости жизнь - бесконечное будущее, с точки зрения старости - очень короткое прошлое.  И   рано или поздно наступает минута, когда впереди только прошлое.

"Да, нашей жизни такова основа. Так было, так пробудет - вечно ново" (Фирдоуси, Х век).