Очерк «Причуды Теории Вероятностей»

Мой давнишний приятель, в прошлом одессит, а ныне профессор прикладной математики в Техасе, назовём его Фима — человек со многими талантами. Oн может, если его сильно попросить, сыграть на рояле, сочно рассказать анекдот, знает множество стихов, а также у него немалые лингвистические способности — с юных лет мог говорить по-английски и ещё на нескольких языках. Фима написал много книг и статей в своей профессиональной области и обладает редким даром, как паук паутиной опутать хитрыми вероятностными формулами любое явление или предмет. Он умеет показать, теоретически, разумеется, какой есть шанс чему-то произойти, как долго это всё продлится или когда может сломаться. На практике он много раз применял теорию вероятностей для предсказания надёжности таких больших предметов, как океанские лайнеры и таких маленьких, как чипы микроэлектроники. Сегодня он мне позвонил и сообщил, что по случаю карантина из-за коронавируса университет закрыт, он сидит дома и читает студентам лекции онлайн, а в свободное время, чтобы не скучать, решил вычислить гипотетическую вероятность зарождения на Земле разумной жизни. Фима не стал заморачивать мне голову деталями своих выкладок, а сразу сообщил, что шанс появления жизни во Вселенной ошеломляюще мал: 10-27, то есть одна октильонная. Невообразимо крохотная величина. Иными словами, ну никак разумной жизни тут у нас на Земле быть не должно. Никак! Это мне напоминает мудрое наблюдение: «шанс выигрыша в лотерее не зависит от того, купили вы билет или нет». Фимина теория говорит — нету реальных шансов нам быть, а вот поди-ж ты — мы есть, сидим себе по домам в карантине и беседуем по телефону. Значит, здесь какая-то неувязка: либо с теорией, либо с тем, как её применять.

Потом, чтобы меня снова озадачить, он задал мне на сообразительность ещё один вопрос. Спросил, знаю ли я, какой есть шанс у корабля развалиться во время плавания в мирное время, то есть, когда по нему не стреляют и не пускают в него торпеды? Я почесал затылок и пошутил: 50 на 50 — либо развалится, либо нет. Фима в телефон мило улыбнулся и сказал, что он давно всё посчитал и правильный ответ такой: 10-7, то есть одна десятая одной миллионной — совершенно ничтожная величина. Значит, почти невероятно, чтобы корабль мог развалиться во время плавания. Тут уж я ему возразил, что предсказания теории вероятностей должны проверяться статистикой, то есть тем, что уже произошло, а такая проверка часто не подтверждает теоретические пророчества. Вот смотри, говорю, в 1912 году былa в мире лишь пара десятков океанских кораблей, и самый большой и самый «непотопляемый» это Титаник, который развалился пополам в мирное время при первом же плавании. Ну, и где твой один шанс на десять миллионов?

Тут профессор Фима со мной спорить не стал и даже согласился, что в жизни порой действительно случаются совершенно неправдоподобные вещи, которые никакой теорией вероятностей предсказать невозможно. Ну вот к примеру: два человека стреляются на дуэли, и может ли получиться такое, чтобы оба выстрелили в тот же миг и пули в полёте столкнулись лоб в лоб? Скажете — никак такого быть не может. А вот и нет, бывает и покруче. После чего, в подтверждение этих слов, Фима рассказывает мне занятную историю. Вот она в моём изложении.

***

Много лет назад жил-был в Бруклине, что в Нью–Йорке, молодой человек по имени Морис. Он был женат, но детей у них не было. Жена его работала в библиотеке и на её скромный заработок они худо-бедно существовали, так как сам Морис нигде не работал. Он вообще никогда не работал и работать не хотел. После школы он ничему больше не учился, а потому специальности у него не было, да и к чему она ему была нужна? Любое занятие, а особенно такое, где надо было во-время приходить на работу и что-то там весь день делать, вызывало у него тоску и хандру. Так они и жили: с утра, пока он сладко спал, жена готовила ему завтрак и уезжала на работу в библиотеку. Морис просыпался поздно, долго и с удовольствием брился, чистил зубы, одевался, завтракал тем, что жена ему оставляла на столе, а затем выходил на свежий воздух слоняться по улицам или променаду вдоль океана.

Около полудня он садился на прибрежную лавочку и с наслаждением затягивался травкой, а затем отправлялся пить кофе в одной из забегаловок, которых на Брайтон-Бич Авеню в те годы было великое множество. Он уютно усаживался где-нибудь в уголке, заказывал себе чашечку кофе эспрессо, закрывал глаза и под дурман от прежде накуренной травки предавался мечтам.

Мечтал он всегда об одном и том же — о чудном будущем, в котором будет он сидеть, развалившись в кресле на большой веранде на своей роскошной вилле с видом на море. На нём будут белые шорты, в зубах дорогая сигара, а ноги в белых штиблетах будут лежать на столе, покрытом белой скатертью. В руках у него будет большая пачка попкорна, а на скатерти у ног — тарелка с гамбургером. Дальше гамбургера его фантазия не шла. Это был предел мечтаний.

Он мог просиживать в кофейне многие часы, рисуя в своём воображении эту сладкую жизнь. Мечты у Мориса были светлые, однако возможности для воплощения их в жизнь начисто отсутствовали, а как такие возможности найти, ему было лень думать. Так оно продолжалось до тех пор, пока во время одной из своих прогулок по набережной не встретил он своего давнишнего знакомого Сэма.

Сэм был тоже разгильдяй, хотя несколько иного типа. В отличие от Мориса, его лень была творческая — это был лентяй с инициативой. Он имел множество знакомых, в основном таких же бездельников, как и он сам, словно мусор по реке, дрейфующих по жизни без цели и желания внести в своё существование какой либо смысл. Увидев Мориса, он обрадовался, принял его под руку и сообщил, что решение всех проблем найдено! Дело в том, пояснил он, что есть такая политическая система под названием «коммунизм», где с каждого будут спрашивать по способностям, неважно, какие бы малые они ни были, а давать будут каждому по его потребностям, сколь большими такие потребности ни окажутся. Это ли не мечта: хочешь работай, а хочешь — сиди себе на диване перед телевизором, кури травку или жуй попкорн, а тебе по первому желанию подадут всё, что только пожелаешь!

Морис, будучи человеком не совсем наивным, усомнился, что на земле могут существовать такие волшебные места, но Сэм с энтузиазмом его уверил, что пока ещё нет, но светлое будущее не за горами и коммунизм вот-вот наступит в Китае. Люди там уже живут радостно и счастливо, и все их потребности удовлетворяются по приказу председателя Мао. Им, правда, приходится работать, но это только тем, кто хочет, а не хочешь — так и не надо.

— Поехали, Морис, в Китай, — предложил он с жаром, — у нас уже большая группа набралась, мы едем! Чего тебе здесь прозябать! А там — заживём!

Этим они и занялись. Морис с женой и ещё дюжина лоботрясов со свихнутыми на коммунизме мозгами выяснили, что в США интересы Китая представляет посольство Пакистана (в те времена у Китая дипломатических отношений с Америкой ещё не было), пошли в пакистанское консульство и там заполнили бумаги на эмиграцию. Гражданам США было запрещено посещать Китай, но кто мог запретить им эмигрировать? Через некоторое время они получили из Китая визы и всей группой туда улетели.

Их встретили очень приветливо, фотографии американских коммунистов напечатали местные газеты, и каждый из них получил бесценный подарок — красную книжечку с высказываниями Председателя Мао в переводе на английский язык. После чего всю группу направили в небольшой городок у Жёлтой Реки, где в окрестных зарослях рубили бамбук и делали из него лыжные палки для экспорта в СССР. Приставили к бывшим капиталистам несколько соглядатаев, учительницу китайского языка, поселили в общежитии, всех в одной комнате и определили работать на фабрику. Каждое утро за беглецами из капиталистического ада заезжал допотопный автобусик и отвозил их на фабрику в социалистический рай. Работа была нетрудная, но ужасно скучная и однообразная — с восьми утра до шести вечера Морис привинчивал кольца к лыжным палкам. Кормили их два раза в день в огромной столовой вместе с сотнями китайцев; на еду каждому выдавали миску риса и фарфоровый чайник с чаем. Рис надо было кушать палочками. Ни о каких гамбургерах, попкорне или кофе эспрессо тут никто и не слыхивал. После работы были занятия языком, но велись они довольно странным образом — американцы должны были заучивать наизусть цитаты Председателя Мао, а какой в этих витиеватых фразах был смысл, никто объяснить не мог.

Мориса такая жизнь совершенно не устраивала: заучивать непонятные звуки ему не хотелось, работать не нравилось, кушать рис палочками он так и не научился, а потому часто оставался голодным. Нет, на коммунизм, о котором мечтал, это совершенно не походило. Морис приглядывался к китайским рабочим на фабрике и вскоре заметил, что никто из них не выражал никаких претензий, и все добросовестно делали лыжные палки и, похоже, были вполне довольны своей жизнью. Он подумал, что, видимо, их потребности совершенно не такие, как у него, и вообще китайский коммунизм оказался каким-то странным. Морис поговорил об этом с Сэмом и тот согласился, что они ошиблись: надо было ехать не в Китай, а в СССР — вот там-то коммунизм самый, что ни на есть правильный.

Они с великим трудом смогли объяснить соглядатаям, что им необходимо поговорить с начальством. Вскоре на том же автобусике отвезли их в районный центр Жинан к самым большим начальникам, где Морис с женой и Сэм объяснили (там был переводчик), что им в Китае очень нравится, но есть серьёзные языковые проблемы, а потому они хотят уехать в Советский Союз, так как русский язык очень похож на английский и поэтому им там будет много проще стать настоящими коммунистами. Долго ли, коротко, но в конце концов им позволили уехать, а СССР согласился принять в свои заботливые руки незадачливых американских коммунистов.

По приезде в страну Советов Мориса с женой направили жить в Одессу, а Сэма — в Минск. В Одессе Морису выделили однокомнатную квартиру с мебелью, о чём местные жители даже и мечтать не могли. Его направили работать на судоремонтный завод, а жена стала преподавателем на кафедре иностранных языков в местном политехническом институте. Поначалу Морису всё очень нравилось — тепло, солнечно, море рядом, продукты вкусные, квартирка уютная, люди приветливые, и даже одесские улицы чем-то напоминали ему Бруклин, хотя, как и в Китае, никто по-английски не говорил. Казалось, к заветному коммунизму стало много ближе, мечта начинала сбываться и всё бы хорошо, если бы не работа.

Мориса определили в бригаду сварщиков. Так как он ничего делать не умел и не понимал, что ему говорили, работяги усаживали его на пустую бочку, давали в руки журнал с картинками и знаками показывали, что надо просто сидеть и не мешать. Работали там бригадным методом, и два раза в месяц весь заработок честно делили поровну между всеми. Это Морису очень понравилось — сиди себе на бочке, ничего не делай, а деньги платят — почти коммунизм! Только уж очень скучно так сидеть без попкорна, да и русский язык для него был не много понятнее китайского. Так он «проработал» на бочке месяца два или три, но постепенно его коллегам-сварщикам такой расклад стал надоедать. Им почему-то не нравилось делиться своими деньгами с американским бездельником, и они стали его заставлять делать хоть что-то полезное: притащить какую-то тяжёлую железяку, прикатить или укатить баллон с газом, подмести пол, кое-что ещё в том же роде. Морис обозлился — на заветный коммунизм походить перестало, мечта рушилась на глазах и скоро ему захотелось обратно в Америку.

Он отправился в заводоуправление на приём к директору. Вот тут-то и произошла его встреча с моим другом Фимой, который после распределения из института работал инженером на том же судоремонтном заводе. Как я уже упомянул в начале моего повествования, у Фимы были лингвистические способности, и он мог с грехом пополам понимать и говорить по-английски. На весь завод Фима был единственный, кто мог по-английски, и все это знали, а потому секретарша директора позвонила в проектный отдел и пригласила Фиму срочно зайти. Фима пришёл, директор его представил Морису и попросил переводить, так как сам директор, кроме русского и украинского, никаких других языков не знал.

Фима не на шутку перепугался. В дополнение ко многим талантам у него была хорошая память, и он прекрасно помнил, что в не столь далёком прошлом происходило с советскими гражданами из-за их связей с иностранцами, «восхваления» западного образа жизни или за «клевету» на советский образ. А тут его посадили рядом с настоящим американцем и велели переводить его крамольные речи. Это был первый и единственный американец, которого Фима встретил за всё время своей жизни в СССР. Деваться было некуда, и он стал добросовестно переводить, а чтобы, не дай бог, директор не принял слова Мориса за собственные слова Фимы, наш переводчик каждую фразу начинал со слов: «Морис говорит» или «Морис просит» или «Морис хочет».

Американец вежливо, но настойчиво убеждал директора, что в этой стране ему жить совершенно невозможно без попкорна, гамбургеров и полуденного кофе эспрессо, а потому он просит, чтобы директор завода обратился куда надо и передал морисову просьбу позволить ему с женой уехать из СССР обратно в проклятую Америку, где он непременно продолжит борьбу за победу коммунизма во всём мире. После разговора директор сказал Фиме «спасибо, можете идти», а что там было с Морисом дальше нам неизвестно, да и не очень интересно.

***

Прошло долгих семнадцать лет и Фима с женой и дочкой эмигрировал в Америку. В аэропорт им. Кеннеди самолёт прилетел поздно вечером; встретила их представительница Хиаса, бывшая соотечественница, и отвезла в снятую для них квартиру в Бруклине.

На следующее утро, пока жена с дочкой готовили завтрак, Фима решил выйти на улицу и при дневном свете впервые взглянуть на Америку. Спустился вниз, открыл наружную дверь и сразу же увидел перед собой самого настоящего живого американца — первого своего американца на американской земле. От американца пахло алкоголем и марихуаной, он протянул руку и заплетающимся языком попросил у Фимы 25 центов. Фима взглянул в лицо попрошайки и оторопел. Угадайте с одного раза, кто это был?

Вы правы, читатель, это был Морис! Постаревший, опустившийся, ободранный, но тот самый Морис из Одессы семнадцать лет назад. Удивительно, но он тоже узнал Фиму, страшно смутился, пробормотал что-то вроде «сколько лет, сколько зим», смущённо убрал руку за спину, торопливо попрощался и ушёл.

— А теперь подумай, — сказал мне Фима, закончив эту историю, — ну какова вероятность того, чтобы самый первый американец, кого я увидел в Америке, оказался тем самым первым и единственным американцем, кого я лишь однажды встретил в Одессе много лет назад? Тем самым! Ну может ли такое быть? Это тебе почище, чем две пули в полёте ударятся лоб в лоб!

_________________
©Jacob Fraden, 2020.

Рассказы и эссе Якова Фрейдина на его веб–сайте: www.fraden.com/рассказы
Книги Якова Фрейдина можно приобрести через: http://www.fraden.com/books