ДОРОГА НА ГЕГАРД

Велики испытания, выпавшие на долю Армении в последние годы. И всё чаще в памяти всплывают имена умных, доброжелательных людей, с которыми автору довелось повстречаться, сидеть за праздничным столом, вести неспешные беседы — Сурен, Виктор, Гамлет, Шогик, Рипсиме… Эти заметки — дань уважения стране и её людям.

Много лет назад в Хостинском санатории художников принимал я по курсовке мацестинские ванны. Как всякий курсовочник, я ощущал себя здесь человеком второго сорта — лечебные процедуры давались во вторую очередь, обеды и ужины — тоже. Но особенно угнетало то, что жилье приходилось снимать в неуютной частной хибаре, лишённой элементарных житейских удобств. Хозяйка, высокая иссохшая старуха, по большей части недобро молчала. Когда же на неё находил стих поговорить, направляющим стержнем оказывались мрачные воспоминания о кознях постояльцев: мусорили, затаптывали половики, почём зря лили воду из рукомойника, не гасили электричество в сортире.

Однажды вечером, когда я в унылом настроении сидел в санаторном скверике, стремясь оттянуть время свидания с хозяйкой, ко мне подсел невысокий человек с посеребрённой бородкой и просто, как со старым знакомым, заговорил:

— Слушай, — энергично произнес он, очень естественно переходя на «ты». — Зачем скучный? Доктор говорит: хороший настроенье — Мацеста помогает, плохой настроенье — не помогает.

Глаза моего собеседника, широкие овалы с неожиданно синими зрачками смотрели приветливо и простодушно и сразу расположили поведать ему о моих печалях.

— Пойдем, слушай, к директору, — загорячился он. — Я ему скажу…

На другое утро, когда я подходил к вестибюлю, он меня уже поджидал. Пыл его за ночь нисколько не унялся, и через две минуты мы сидели в кабинетике директора санатория, и мой покровитель убеждал того оказать подобающее гостеприимство его другу, уважаемому человеку, ленинградскому профессору… Я пытался вставить, что я не профессор, но в его стремительно льющуюся речь невозможно было воткнуть ни словечка. Когда я потом сказал ему об этом, он характерным жестом, выбросив вверх ладони, горячо возразил:

— Слушай, что ты говоришь? Ты вылитый профессор. Спроси кого хочешь.

Как бы там ни было, наш визит оказался успешным, и я тут же был пожалован платной место-койкой в номере моего покровителя, армянского художника Рафаэля Налбандяна. На другой день во время «мертвого часа», так назывался обязательный послеобеденный отдых, Рафаэль негромко позвал меня:

— Микаэль, не спишь? Слушай, я записал тебя на этюды. Завтра едем.

— Рафаэль, — рассмеялся я, — побойся Бога. Вчера ты меня выдал за профессора, сегодня — за художника. Уголовщина какая-то!

— Слушай, зачем такой принципиальный. Какой художник? Какой этюды? Так пишется: «На этюды». Для псицы.

— Какой псицы?

— Какой, какой! Черный. Болшой клув. Ворон называется.

— Для галочки, — догадался я.

— Для галочки, — заулыбался Рафаэль, и вокруг глаз разбежались полукружия весёлых морщинок. — Для галочки! Сам знаешь, сам спрашиваешь, — упрекнул он меня попутно. — Коньяк возьмём, шашлык возьмем, пикник делаем.

Так я оказался в группе художников, которые, нагрузившись сумками со снедью и питьем, на двух открытых лимузинах покатили с ветерком по красивым и опасным дорогам Кавказского высокогорья. Классные шофёры знали свое дело, и дороги, как живые, извивались и корчились под мчащимися колёсами, кидаясь по изломам ущелий из стороны в сторону. Внизу, в пропасти, прыгали по камням и шумели дикие горные речки, вокруг кружили горные леса, а над ними вдалеке возникали и пропадали синеватые снежные вершины.

На одном из привалов, когда коньяк был выпит, шашлыки съедены и мягкая раскрепощающая истома повалила всех на траву, Рафаэль сонно спросил:

— Микаэль, слушай! Гиксос знаешь?

Вопрос был не из тех, что обычно мельтешили на устах отдыхающих, и я переспросил:

— Кого, кого?

— Гиксос, говорю. Нация такой. Не знаешь?

В данной курортной экумене я, возможно, был единственным, кто хоть что-то об этом знал. Подобно метеору мелькнули гиксосы на небосводе древнейшей истории Востока и подобно метеору бесследно затерялись. Так что уже в древности воспоминания о них стали смутны и неопределённы.

— Не знаешь, — удовлетворенно ухмыльнулся Рафаэль. — Гиксос — очень старинный нация, самый старинный. От гиксос армен пошел — армянская нация.

— Откуда ты это знаешь? — изумился я.

— Зачем «откуда знаешь»? Зачем так говоришь?

— Не сердись, Рафаэль, — ответил я. — Действительно, никто не знает, кто такие гиксосы.

— Зачем никто не знает? — возразил он. — Книга знает.

И он поведал, что в ереванском хранилище древних рукописей Матенадаране есть старинная книга, где говорится, что армяне — отпрыски гиксосов. И евреи — отпрыски гиксосов. Две ветви, растущие из одного ствола, и значит, эти два народа — братья. Это ему, Рафаэлю, рассказывал один старый уважаемый человек, который слышал это от другого старого уважаемого человека. Родство с порывистым, отзывчивым, наивным Рафаэлем представилось мне, во всяком случае, симпатичной рабочей гипотезой, и я не стал ему докучать относительно «гиксосской» книги Матенадарана.

…Светило солнце. Сомлевшие от сытости и покоя художники сладко посапывали, восстанавливая свои силы для новых этюдов. Заснул на полуслове и Рафаэль, перевалив свои гиксосские заботы на мой задрёмывающий мозг.

— А может, мы действительно от одного ствола, — лениво шевелилось в голове. — И внешне армяне и евреи как-то похожи… Дети в особенности… Генетический код, он… Тысячелетия…

Когда я покидал санаторий, мы обменялись с Рафаэлем адресами и условились приехать в гости. Но как это часто происходит, добрые намерения откладывались, потом заглушались «трудовыми буднями», терялись связи и адреса. Но что-то этой встречей было во мне заронено, какие-то древние зовы всколыхнулись в душе – Армения, Арарат, Ной, где-то в этих местах покинувший свой ковчег.

– И открыл Ной кровлю ковчега, и вышел, и ступил на обсохшую Землю, и жена его, и сыновья, и жёны сынов, и всякая плоть из живых и птиц, и скотов, и всех гадов, пресмыкающихся по земле. И разошлись, и стали плодиться и размножаться на земле.

– Так – в еврейской Торе. В анналах же реальной истории запечатлелось, что около четырёх тысяч лет назад вокруг горы Арарат возникло государство, именовавшееся, созвучно горе, Урарту. Его первой столицей была крепость Эребуни, и руины её открылись археологам на одном из холмов Еревана.

Так сплелось минувшее и сущее. Эребуни-Ереван оказался сверстником древнего Вавилона, старшим братом Рима и младшим – Иерусалима. И наши с Рафаэлем далёкие пращуры вполне могли повстречаться, прогуливаясь по одной из улиц этих городов.

...И вот – счастливый случай. После почти пяти часов полёта, в составе десанта, возглавляемого известным рижским математиком, пожаловавшим к своим армянским ученикам, и небольшого отряда его родственников, я вступаю на землю Еревана.

Нас встречали. Нас отвезли в гостиницу. Нас подняли в наши номера. Нам принесли чемоданы. Нас повели кушать.

Гостиничный ресторан заканчивал работу – был час закрытия. Но наши хозяева с кем-то поговорили, и вскоре официант стал сервировать стол. Появились вина, коньяки, еда. Мы были голодны, и нам позволили немного насытиться без церемоний. А потом началось таинство тостов.

Первый тост был провозглашён за наше благополучное прибытие, наполнившее сердца наших хозяев и их домочадцев радостью, что они имеют возможность приветствовать долгожданных столь уважаемых друзей и познакомиться с приехавшими с ними уважаемыми родственниками, которые стали новыми уважаемыми друзьями и своим приездом ещё больше умножили радость и удовольствие, получаемые от встречи со старыми друзьями.

Тост был восточный, пышный, ви тиеватый на языке русском, но с сим патичной подливой армянской акцен тации. Он, а также напитки, побудили к ответному тосту. И мы выполнили его на должном уровне, быстро усво ив характер и реквизит этого древнего искусства.

Потом пошли тосты за каждого из гостей в отдельности... Уже погасли все люстры, за исключением одной. Уже отправился на покой ресторанный персонал, за исключением нашего бедолаги-официанта. А мы всё купались и купались в амброзии тостов, произносимых за нас, наших почтенных родителей, за наших детей и их детей...

Наутро мы двинулись в автомобилях по Армении. За городом открывался обычный для этих мест пейзаж – широкие сухие долины, безлесье, осыпи камней, серо-жёлтая иссохшая от жажды трава, зелёные пятна садов и огородов. Ранняя осень. Солнце. Тепло. По пути возникали небольшие посёлки с двухэтажными каменными домами. Личными – подсказывали нам хозяева. Ребятишки с ореховыми глазами – совсем еврейские по типу дети, приветственно махали нам ручонками. Девушка на крыльце дома заплетала отливавшую бронзой косу, посматривая с лёгкой улыбкой поверх окружающего её мира – трусящих по дороге осликов с седоками, проезжающих машин, соседских парней. Она знала, что на неё засматриваются, что чьё-то сердчишко учащённо бьётся от восторга, и не отвечая взглядом никому, молодо наслаждалась этими флюидами обожания.

Было воскресенье, и оно разворачивалось сразу в трёх ипостасях. Вопервых, в своём непосредственном качестве воскресенья – дня отдыха, когда можно не торопиться и расслабиться, посмотреть на дела рук своих и оглядеть тёплыми сыновними глазами окружающую земную твердь.

Во-вторых, в этот день заканчивался всесоюзный плановый художественно-музыкальный фестиваль, на Эчмиэдзине к этому дню (раз в семь лет) из оливкового масла и 49 индийских трав варят елей, и со всех армяногригорианских церквей мира приезжают депутации, чтобы получить и увезти к себе свою долю.

Это делало очень оживлёнными все дороги и, когда наши хозяева вырулили на Гегард, казалось, вся Армения, кто на чём, двигалась в эту сторону.

Завернули к Гарни. Здесь недавно реставраторы возродили из руин древний античный храмик, и наши хозяева не преминули угостить им приезжих. Чистенький, стройный, на высоком цоколе красовался он, как бы похваляясь своими изящными классическими формами – колоннами, капителями, фронтонами. Это была местная резиденция всевидящего греческого бога солнца Гелиоса, ежедневно спозаранок объезжающего на огнедышащих конях свои латифундии. А рядом с храмом, на траве, на лотках, на тележках высились всхолмления даров матери-земли и бога-солнца – пышнотелые завидного здоровья помидоры, завораживающие, как бы зовущие «съешь меня» персики, пышногрудые, источающие негу груши, могучие гроздья винограда, задиристый красномордый перец, неведомые пахучие травы... Не в силах устоять, туристы вытягивали из карматила огромные валуны, огладила их до мягких овалов и умерла. И сейчас меж камней крадётся хилый, неприметный ручеёк – всё, что осталось от той могучей праматери. Но эти выбеленные дождями и солнцем валуны, словно развороченные кости гигантского динозавра, обозначают «скелет» некогда живого русла. Вокруг валунов наслоилась почва, проросли травы, то тут, то там возникали зелёные полянки, и к ним устремились аборигены в это праздничное воскресенье. С семьями, с музыкальными инструментами, со снедью. Возжигались костерки, огонь слизывал жирок с нанизанного на шампуры мяса. И по всей долине тянуло терпким шашлычным дымком.

Гегард – один из самых ранних памятников древнего христианства в Армении. В IV в. здесь возник монастырь. Много раз на протяжении веков его достраивали, расширяли, жгли, уничтожали и снова отстраивали. И сейчас этот архитектурный ансамбль, как бы самой природой вживлённый в скалы, смотрится как необходимое дополнение к ним. Герард жив. Горят люстры в церквах. Идут службы, продаются тоненькие восковые свечи-макаронины, и прихожане несут их к полюбившемуся месту, зажигают, прилепляют к стене, что-то шепчут.