ВИЗИТ К МИНОТАВРУ

Михаил ГОНЧАРОК
Израиль

Мы ездили в американское консульство на интервью — просить гостевые визы.

Родственникам неймется лететь в Чикаго этим летом. К моему удивлению, визы нам дали. Это тем более странно, что консулом было отсеяно больше половины посетителей, выходивших от него, консула, с перекошенными лицами. Этим посетителям, видно, нужно было в Америку позарез, а им не дали; мне в Америку не нужно, но визу я получил. Так оно всегда бывает. Там хорошо, но мне туда не надо. Перефразируя известную завистливую поговорку, мне хорошо там, где я есть.

Разрешение на въезд в Америку дали всем нам, можно сказать — всучили. Визу дали даже моему тестю, который совсем не знает английского, и который с готовностью покивал головой в ответ на вопрос, не является ли он участником незаконных террористических формирований. Чудны дела Твои, Господи.

Надеясь на то, что визу мне не дадут и что, таким образом, я не окажусь перед мучительной дилеммой — ехать или не ехать при наличии положительного решения американских властей, я доверительно сказал консулу, что сам являюсь маргиналом, дружу исключительно с маргиналами, пишу только о маргиналах, печатаюсь исключительно в маргинальных издательствах и, более того, с удовольствием исследую психологическую составляющую индивидуального террора. Я решил, что этого будет достаточно, и поэтому с недоумением услышал, как консул сказал: это очень хорошо. Тогда я сказал, что иногда мне снятся странные сны, которые мой психоаналитик рассматривает как проявление некоего Эдипова комплекса, весьма опасного для окружающих: во сне я вижу себя убийцей президента Мак-Кинли. Никакого психоаналитика у меня нет, но я хотел отбрехаться.

Консул ухмыльнулся и сказал в ответ, что в своих снах он видит себя каннибалом из Занзибара, но его психоаналитик не видит в этом никаких препятствий к исполнению им, консулом, служебных обязанностей. Я понял, что мои шансы не получить визу спустились ниже планки, и мрачно замолчал. Консул поднял палец и сказал со значением, что к женщинам нужно относиться так, как относятся к мужчинам, и что между мужчинами и женщинами нет решительно никакой разницы. Потом он выжидательно взглянул на меня. Я немного удивился, так как не понял, что он имел в виду, и промямлил, что всегда терпимо относился к суфражисткам. По его глазам трудно было понять, знает ли он, кто такие суфражистки.

— Гм, — сказал он, умоляюще посмотрел на меня и спросил: не являюсь ли я противником толерантности по отношению к сексуальным меньшинствам? Он спросил об этом с такой надеждой в голосе, что я насторожился и уклончиво ответил, что всегда уважаю общественное мнение страны, где в данный момент нахожусь. Наступила неловкая пауза.

— Гм, — сказал он, — может быть, ты спонсор подпольной лаборатории по изготовлению героина?

— Чего нет, того нет, — с сожалением ответил я, — я и траву-то курил всего два раза в жизни.

— А я, когда был студентом, каждый день ее курил, — мечтательно сказал он. — Кстати, а ты знаешь, что у нас теперь нельзя курить ни в каких общественных местах: и в ресторанах, и в самолетах?

— Знаю, — сказал я, — и это одна из причин, почему я не хочу к вам ехать. У меня за десять часов лету без сигареты уши опухнут, они и сейчас уже опухли, пока я три часа сидел к вам в очереди.

— Не хочешь к нам ехать, тогда зачем ты хочешь визу? — удивился он.

— Я и визы не хочу, — сказал я, — это жена хочет, вот ее и спрашивайте.

Он перевел взгляд на Софу, но та, покраснев, сказала:

— Блажен муж, не идущий на собрание нечестивых, и не ведает, что творит.

— А-а, — облегченно протянул консул, — так у него есть справка от психиатра?

— К сожалению, нет, — сокрушенно ответил я.

Консул зачавкал жвачкой и пригорюнился.

— Не знаю, — сказал он наконец, — я не вижу решительно никаких причин для отказа, просто поразительно, это со мной в первый раз.

— Ну, придумайте что-нибудь, — сказал я, — и запишите. Ну, что я педофил или зоофил, что ли. Или напишите, что я для того прошу визы, чтобы реализовать мечту детства — выкопать из могилы и осквернить труп президента Трумэна на Арлингтонском кладбище.

— Кажется, он не на Арлингтонском кладбище, — неуверенно сказал консул, — я не знаю, нужно будет спросить у Мэри.

— Мэри, — крикнул он в приоткрытую дверь, — ты не знаешь, где Трумэн похоронен?

Мэри тоже не знала.

— Плохо же вы знаете свою историю, — сказал я негодующе.

— Плохо, — согласился он, — но это неважно, потому что я все равно не могу написать про кладбища и зоофилию — это неправда, и меня при первой же проверке засекут, так что придется дать вам визу.

— Эврика, — сказал я, — встань там и слушай сюда: дайте мою визу вон той девице, которой вы отказали и которая плачет в коридоре, потому что не может полететь в Бостон на тетины именины.

— Не могу я дать ей визы, она молодая, у нее вся жизнь впереди, она наверняка захочет после именин в Бостоне и остаться, — сказал он. — Мы вообще никому из молодых и одиноких виз не даем.

— Безобразие, — сказал я, — вы горячей головой насильно всучаете, нет, всучиваете, визу человеку, который к вам не хочет, и холодными руками отказываете тем, кому виза нужна позарез.

— Так в том, что ты ее не хочешь, и есть гарантия того, что ты не захочешь у нас и остаться, — доверительно сказал он. — Мы больше всего боимся, что приезжающие у нас останутся, их невозможно потом выловить, они остаются правдой и неправдой, ищи их потом, у нас и так от официальных иммигрантов деваться некуда. Они дикими приезжают и дикими остаются даже после получения Грин-кард, как это говорит русская пословица: сколько волка не кушай, то есть не корми?

— Ладно, прекратим эту бесполезную дискуссию. Позвольте ваши пальчики, — сказал он и приложил мои указательные пальчики на какое-то светящееся табло.

— Чего это? — с любопытством спросил я.

— А это теперь твои пальчики уже в банке данных Фэ-Бэ-Эр, — сказал он, — так что когда ты пойдешь на Арлингтонское кладбище копаться в могилах, тебя сразу найдут и депортируют.

— Поскорей бы, — мечтательно сказал я.