«ТОЙ» ЖИЗНИ ЖГУЧИЕ ПЕЧАЛИ

София ПЕРЛИНА
Worchester, MA

«Юдэ»

Мы вернулись в Москву из эвакуации, из Куйбышева, в 1943 году. Наш собственный дом, купленный дедушкой у самого Александра Керенского — будущего главы Временного Правительства России в 1917 году — был, конечно, в своё время экспроприирован молодой, но уже жёсткой большевистской властью. Однако мы продолжали в нём жить и платить квартплату в ЖЭК. Этот дом, служивший когда-то господину Керенскому летней дачей, построенный с изяществом, с многочисленными комнатами с высокими потолками, был расположен в яблоневом саду. До революции дедушка построил небольшой мыловаренный завод, а для рабочих и их семей, занятых на производстве, — три двухэтажных дома. После Октября дома конфисковали и передали в пользование рабочим. Нам исключительно повезло: моя семья лишилась имущества, но никто не был расстрелян или сослан в Сибирь.

По приезде из Куйбышева мы застали наш дом варварски разрушенным уже потомками тех людей, которых дедушка когда-то облагодетельствовал жильем и работой. Паркетный пол был зверски вырублен топором, пианино «Оффенбахер» — им же размозжено, стёкла выбиты. Керамические изразцы на печах вынуть было невозможно, поэтому их просто раскололи. Книги, любовно собранные папой, разорвали, и ветер из разбитых окон кружил обрывки страниц.

Жаловаться было некому, да и бесполезно. Соседи при встрече подобострастно раскланивались и деланно удивлялись увиденному разорению. Дедушка и папа начали восстанавливать разорённый дом, который только через два года приобрёл жилой вид.

После войны пленные немцы работали на строительстве мироновских бань недалеко от нашего дома. Пленных охраняли солдаты. Мальчишки и девчонки нашего двора, тайком проникшие на стройку, делились впечатлениями. Мне было строжайше запрещено даже выходить за ограду. Взрослые с утра спешили строить коммунизм, сестра уходила в школу, бабушка вечно занята на кухне. Я — пяти лет от роду — была предоставлена сама себе.

Совершенно отчётливо помню день, когда я случайно оказалась на этой стройке. Немцы, одетые в серую запыленную одежду, копали лопатами каменистый грунт. Увидев маленькую худенькую девочку с огромными голубыми глазами, немцы прекратили работу и, опёршись на лопаты, уставились на меня. Один из них, тыча грязным пальцем, злым скрипучим голосом произнёс незнакомое мне слово: «Юдэ». Солдат вблизи не было. Потрясённая неожиданной встречей, дрожащая от страха, сопровождаемая свистом озлобленных фашистов, я бежала домой. Развороченные камни закрывали мне дорогу, стараясь обогнуть их, я то и дело падала в ямы и обдирала хрупкие ножки. Я впервые слышала это слово, но само сочетание звуков и тон показались мне зловещим и оскорбительным. Дома, промывая мои окровавленные коленки, мудрая бабушка ничего не объяснила, только наказала больше никогда не приближаться к тому месту.

Спустя несколько лет мы с тётей шли по известной Мироновской улице, и встречные люди смотрели на нас с нездоровым интересом. Ася сказала: юдофобы. Что-то в этом слове мне показалось знакомым. Тетя объяснила мне, что это категория людей, ненавидящих евреев.

— А как они знают, что мы — евреи? — спросила я.

— Они знают. Они нас чувствуют, — грустно ответила тётя.

Я никогда не могла понять: что же всё-таки нас отличает от «них». Мы обе голубоглазые, с небольшими аккуратными носиками и немного волнистыми каштановыми волосами. Говорим по-русски без акцента, читаем по-русски, думаем по-русски. Что же происходит с «ними», когда они видят нас: изжога ли, отрыжка, моментальное несварение желудка, или, может, это «они» своим чутьём ощущают свою ущербность?

Мы идём по Москве, дедушка с бабушкой беседуют между собой на идиш. Я стараюсь держаться подальше от них, чтобы прохожие не приобщили меня к ним. Я шёпотом умоляю их замолчать или говорить по-русски. Ведь все слышат и оглядываются на нас. Бабушка говорит ласково: «Софочка, ведь это наш родной язык, на нём говорили мои предки в том местечке, что было чертой оседлости в Брянской области». Я стесняюсь их и стараюсь идти быстрее. Я не хочу, чтобы меня узнавали.

Мы едем в единственную на всю Москву синагогу «на Горке» за мацой, проходя по узкому переулку, как сквозь строй. Мы тщательно стараемся придать другую форму прямоугольной коробке с мацой, обернув ее газетами. Но мне всё равно кажется, что все встречные нас вычислили, и я невольно вжимаю голову в плечи, стараясь стать меньше и незаметней.

…После той злосчастной встречи с фашистскими военнопленными прошло 60 лет. Мой, как и я тогда, пятилетний внук родился в Америке, ходит в Jewish Community Center, но я даже сейчас не смогла ему объяснить, что он — еврей. Как ему понять, что в другое время и в другой обстановке одного этого слова было достаточно для причисления его к разряду «второсортных»? А ведь сколько приходилось с этим сталкиваться. Увы, не мне одной. Разве забудешь?

По окончании вуза меня направили работать в Институт цветных металлов. Мне очень обрадовались, зачитали тему будущей диссертации. Но кадровик, взяв для оформления мои бумаги и раскрыв паспорт, вдруг недоумённо заморгал глазами: ошибочка вышла, пока вы шли ко мне, это место оказалось занятым. А мой в то время, опять-таки, пятилетний сынишка недоумевал, услышав в детском саду в свой адрес незнакомые ему ещё слова: «Абрам» и «жид» за то, что не хотел есть жилистую печёнку. Я старалась терпеливо ему объяснить, что мы — евреи, но Павлик только горько плакал и отчаянно кричал: «Мама, я не хочу быть евреем!..»

15 лет мы живём в Америке, замечательной доброй стране, принимающей всех униженных и оскорбленных. Почему-то здесь нас упорно называют русскими. А иудей или еврей — это религия, которую ты выбираешь, если желаешь приобщиться к культуре своего народа. И всё же, увидев на улице мужчин в строгих чёрных костюмах и шляпах, ребятишек с кипой, я по привычке невольно вздрагиваю: как они не боятся идти столь откровенно, так независимо и открыто, и нет ли рядом тех, кто причинит им боль? И ощущаю тупой удар в напряженном затылке — напоминание о родных, расстрелянных фашистами в Бабьем Яру. Но, наконец, сознание возвращает меня в реальный мир, в Америку.

И я успокаиваюсь.