КАРТИНА

Самолёт летел над океаном, и я летела в нём, намертво вцепившись в подлокотники. По всей видимости, я не была птицей в прошлой жизни. А может, как раз была, и что-то страшное прервало полёт. И с того мгновения душа сохранила ощущение жуткой неотвратимости стремительно приближающейся земли, невыносимой тошноты, остановившей дыхание, и страха, остановившего сердце. Страх высоты - это у меня врождённое.

Я не люблю лифты и всегда предпочитаю лестничные пролёты, потому что ступеньки - это устойчиво, хоть и утомительно, а лифт - это скольжение и зависание в воздухе, в плоскости, которую нельзя потрогать, а значит которой нельзя доверять. Я не нахожу ничего притягательного в горах. То есть, я не отрицаю их необыкновенную снежно-солнечную красоту и романтику, но красота эта слишком холодная, неуютная и требует слишком много усилий, чтобы ею насладиться. То ли дело - море… Впрочем, в штате, где я живу, лучше держать подобные мысли при себе. Скалистые горы д  ля жителей Колорадо - это святое.

Находясь в самолёте, я как-бы становлюсь его частью, чутко реагируя на малейшие изменения в шуме моторов, подрагивание крыльев и внезапные изматывающие турбулентные содрогания и швыряния. Я отношусь к нему, как к живому существу, падкому на лесть, и потому мысленно заискиваю, упрашивая не поломаться. А ещё есть Он, с кем я нашла особый путь общения. При взлёте и посадке я пытаюсь закрыть глаза таким образом, чтобы затем, в точечной темноте, увидеть яркое пятно. И вот если удастся это сделать, то временный контакт налажен и Его можно просить о милосердии.

Тот полёт в Израиль был моим вторым трансатлантическим полётом в жизни. Первый - Москва-Нью-Йорк - оставил самые неприятные воспоминания по многим причинам. После этого я не летала четыре года, и только наш переезд в Денвер вынудил меня залезть в самолёт, чтобы, оторвавшись от земли, снова испытать мерзкое ощущение беспомощности и страха.

Решение съездить в Израиль зрело давно, но реальная возможность  появилась только в 99-м году. Билеты были куплены за три месяца до поездки, и всё это время я буквально жила её ожиданием, предвкушая долгожданную встречу с друзьями, Средиземным морем и землёй, которую, никогда не видела, но всегда считала своей. Однако, пропорционально приближению дня поездки росли мои предсамолётные страхи. Потому последние пару недель я практически не спала, и вот в таком возбуждённо-депрессивном состоянии появилась на борту самолёта.   - Мой отпуск начинается с той минуты, когда я сажусь в кресло самолёта, - говорит моя подруга детства. - Работа, хоть и временно, осталась там, внизу, под облаками, вместе с боссом и его жлобскими шутками, вместе со всеми остальными проблемами. Теперь настало моё время отдыхать, и именно самолёт - отличное место, чтобы начать расслабляться и почувствовать себя человеком.

Я решила расслабиться и приняла снотворное. Все вокруг спали: мой муж, мои дочь и сын, многочисленные арабские дети с их завёрнутыми в чёрные вороньи балахоны матерями, и не менее многочисленные еврейские дети, облепившие своих чуть более разноцветно одетых матерей. Судорожно вжавшись в кресло, я сидела в полутёмном самолёте, освещённом лишь скудным светом дежурного освещения, ждала действия таблетки, принятой ещё три часа назад, и ощущала себя сторожевым ангелом, несущим вынужденную службу по охране самолёта и его пассажиров.

Надо же, есть на свете счастливые люди, которые могут спать в любое время и при любых обстоятельствах. К примеру, много лет назад в Кишинёве у нас был приятель, который умудрился проспать сильнейшее, семибальное землетрясение. Дело было поздним летним вечером. Надо сказать, что весь этот воскресный день Саша провёл, помогая тёще делать закрутки на зиму. Ну, как положено, гивеч, синенькие и, конечно, солёные огурчики. К ночи, спасаясь от духоты и кухонного пара, он прилёг отдохнуть на лоджии, предварительно плотно закрывшись изнутри. (А жили они на первом этаже.) Примерно в 11 был первый толчок, и уже через десять минут весь город, во всяком случае, вся ходячая часть населения, была на улице. Но Саша спал. На какое-то время жена Саши и её родители упустили из виду его отсутствие, так как были заняты пятилетней Эвелиной. Когда же, благополучно выбежав из волнообразно дёргающегося дома, они отбежали на безопасное расстояние и перевели дух, соседка сердобольно спросила Милочку:  "А что, муж твой сегодня дома не ночует?" Та ахнула и бросилась к дому, но тут опять тряхнуло, и на глазах у онемевших жильцов лоджия со спящим на ней Сашей слегка отделилась от стены и медленно сползла на газон.

- Саша! - заголосила тёща. - Выходи немедленно!

- Да он бы вышел если бы смог, - мрачно заметил тесть.

- Саша! - уже в два голоса вопили Милочка с мамой.

- Папа не любит, когда его будят, - напомнила Эвелина. В эту минуту с балкона наконец-то высунулась голова заспанного, недовольного Саши. На голове у него зрела внушительных размеров шишка.

- Саша, тебе что, упал на голову кирпич?  - поинтересовалась тёща.

- Нет, мама. Это ваши банки с огурцами посыпались мне на голову. Честное слово, просто невозможно отдохнуть. Уже ушёл спать на балкон так тоже достаёте.

- При чём тут я!- взвилась тёща. - Землетрясение! Мы тут чуть не погибли все. А он спит, как слон!

- Вы ещё скажите, что война началась! - рявкнул Саша и с грохотом задвинул стекло.

- Я же сказала, папа не любит, когда его будят, - зевая подытожила Эвелина.

Я бы хотела обладать подобным умением расслабляться, но, к сожалению, мне это не дано. Напротив, я ещё умудряюсь и всех окружающих довести до нервного состояния. Как-то мы возвращались из Калифорнии и, пролетая над Скалистыми горами, попали в грозу. Самолёт потряхивало, но народ не особенно реагировал и мирно дремал…до тех пор, пока я не заметила, что правое крыло, на мой взгляд, как-то необычно функционирует. Сначала я напряжённо вглядывалась, пытаясь понять последовательность этих странных подёргиваний и поворотов. Но не найдя этому объяснений, начала энергично озираться и говорить как бы сама с собой: " Хм, очень странно. Сколько летаю, никогда такого не видела…"

Само собой, заметив мои ёрзания и пришёптывания, ко мне направилась стюардесса, с которой я немедленно и уже в полный голос разделила свои опасения. Тут пассажирам стало не до сна: кто-то заметно напрягся, кому-то срочно захотелось в туалет, некоторые стали придирчиво сравнивать синхронность работы обоих крыльев, а особо впечатлительные даже успели обсудить статистику и причины авиакатастроф последних лет. Стюардесса подарила мне косую улыбку и сказала: " Именно так крылья и должны работать. Не создавайте панику."

Мой муж укоризненно посмотрел на меня и пристыдил: " Ну, ты ни себе, ни людям покоя не даёшь."

И вот в этот раз я молчала. К тому же не ела и не пила. Всю дорогу. Все четырнадцать часов.

Но всему приходит конец, и когда шасси всё-таки коснулось бетонной полосы, я моментально ожила и заторопилась на волю - только теперь, по ту сторону самолёта, начинался отсчёт вымечтанного, долгожданного путешествия.

С первой же минуты я чувствовала себя как дома. Такое странное, двойственное ощущение: вокруг говорят на непонятном языке, а ты почему-то уверена, что просто забыла этот гортанный язык много поколений назад, но вот ещё немного времени побудешь здесь - и непременно вспомнишь его, как внезапно вспоминают своё прошлое вынырнувшие из амнезии люди.

Наша гостиница в Тель-Авиве на берегу моря… Давным-давно, в посылке от Джойнта, вместе с искусственной дублёнкой, мы получили цветной фото-альбом "Знакомьтесь, Израиль." ( Я храню его до сих пор.) Там под одним из снимков было написано Тель-Авив, набережная. На ней, незаконченным полукругом высились белокаменные гостиницы, а перед ними песок и полоска моря, слегка загороженная свежевыкрашенными грибками. Я вышла на залитое солнцем заднее крыльцо Марриотта и ахнула: вот же он, этот пляж, зажатый между ребристыми отелями и безмятежной голубизной моря. Тот же топтаный-перетоптанный песок, те же грибочки, возможно те же, но уже выросшие дети, и я, словно появившаяся на этом снимке из другого измерения. А когда спустилась по трём раскалённым ступенькам и подошла к воде, фотография и вовсе стала панорамной: море было повсюду, а за полосой высоток открывался вид на Яффо - причудливые дома с плоскими крышами и пришвартованными под ними лодками. Именно тогда пришло явственное ощущение смещённости, неопределённости пространства и времени, уже не покидавшее меня на протяжении десяти последующих дней.

Той ночью я почти не спала - стояла на балконе до трёх часов и разглядывала толпы людей на набережной, в переполненных ресторанах под тентами. Там, внизу, кипела ЖИЗНЬ, от которой я так отвыкла в замолкающем после шести вечера Денвере. Только к утру набережная постепенно опустела, а я всё никак не могла заснуть - от перенасыщенного раствора впечатлений и осознания безграничного счастья. Оно оставалось со мной и в коротком цветном сне: лёжа на песке лицом к морю, я трогала, растирала между пальцев белые гребешки волн. А потом на ладонь упала тёмная дождевая капля. За ней другая - на грудь. Расползаясь, они тяжелели, причиняя боль, и когда дышать стало невозможно, я проснулась. Сердце билось уже где-то вне моего стиснутого спазмами тела. Взглянув на свои скрюченные судорогой пальцы, ещё секунды назад игравшие с волнами, я  поняла, что черта, отделяющая реальность от субстанции, не имеющей названия, весьма размыта, и что зыбкая эта линия может иногда разомкнуться, чтобы впустить странствующую душу, а потом вытолкать её обратно, в смятении и невнятной тоске. Между спазмами я пыталась понять, что со мной происходит. И будь промежутки между ними короче, может, я бы и догадалась, что захвативший меня врасплох приступ паники - не что иное, как пост-реакция моего организма на 14-часовой перелёт и все этому предшествующие страхи. Но как известно, испуг порождает ещё больший испуг. И потому моя мыслительная деятельность на тот момент ограничивалась лишь одним назойливым выводом - вот оно, еврейское счастье - задохнуться от этого самого счастья на земле предков, чтобы всем испортить отдых.

Через час мы с друзьями уже ехали в госпиталь.Честно говоря, в мои планы не входило знакомство со страной и её обычаями настолько изнутри, и уж во всяком случае не в качестве пациента скорой помощи.

Тель-Авивский госпиталь своей скученностью и многочасовыми ожиданиями сильно напоминал автовокзал. Разве что народ был явно общительнее. Пациенты обсуждали друг с другом свои симптомы, анализировали их развитие, а за тех, кто был не в состоянии или настроении разговаривать, это делали пришедшие с ними родственники. Вокруг оказалось много русских, и вся атмосфера напоминала посиделки, когда жалуясь и заодно подбадривая друг-друга, люди отвлекаются от боли и тревоги.

Рядом с нами сидели две пожилые женщины, благообразные "русские еврейки". Одна - полногрудая, с аккуратным, крупным перманентом, другая - помельче, с поредевшими рыжеватыми волосами и странной для её возраста чёлкой, в проборе которой проступала сильная седина. Я так и не разобралась, которая из них была пациенткой, а кто сопровождающей, поскольку обе они терпеливо, без малейших признаков раздражения, ждали своей очереди. Беседовали они о жизни и смерти. Причём, у той, с чёлкой, голос был, как иерихонская труба. Она рассуждала о том, что каждый человек должен иметь право уйти из жизни тогда, когда сам примет решение это сделать. Например, доктора должны выдать всем желающим по шесть таблеток (почему именно шесть, а не три или вообще одну для простоты?), и если человек узнал, что неизлечимо болен и обречён на страдания, он просто примет эти выданные загодя таблетки - и всё. Не надо мучиться от нестерпимых болей и мучить окружающих. И буквально сразу, на том же дыхании: " Зина, вы любите маслины? А маслины с хлебом? Да? Так я вас угощу бутербродом." - и она энергично полезла в сумку. В течение последующих десяти минут Зина сосредоточенно пережёвывала бутерброд вместе с полученной информацией, а затем задумчиво произнесла: "Вы таки правы, Рая, только эти таблетки должны иметь большой срок годности".

То ли осознание того, что необходимая помощь находится тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, то ли сам по себе этот перенасыщенный людской раствор придал мне уверенности, но через три часа ожидания я почувствовала себя гораздо лучше, и тут меня зазвали в отделённую задёргивающейся ширмой комнатку. Появился врач, судя по имени - араб. Да, еврейского счастья не бывает мало. А тут оно просто наступало на пятки. Вот правда, удачная - приехать в Израиль, в страну, которая славится своей медициной во всём мире и попасть именно к врачу-арабу! По-английски он говорил с трудом, мучительно подбирая слова. Учитывая это обстоятельство, я стралась как можно доступнее объяснить ему, что произошло. Он долго мял мой живот, почему-то в области удалённого лет пятнадцать назад аппендикса. Потом подозвал медсестру и жестом, не оставляющим сомнений в его брутальных намерениях, указал на клизму, змеёй зависшую на стене. Я сказала, что клизму делать категорически отказываюсь.

- А что, он ещё там? - обеспокоенно спросил врач, указывая пальцем на мой живот.

- Кто?

- Ну он, animal.

Тут до меня дошло, что врач принял произнесённое мной слово enema (клизма) за animal (животное) и потому  решил, что у меня в животе поселилось некое животное, которое и стало причиной моего визита в госпиталь. Именно в тот момент непонятное заболевание отпустило меня: я начала хохотать, до колик, до слёз. Медсестра, доставившая каталку, на которой меня должны были отвезти в рентгенкабинет для изучения желудочного монстра, с недоумением и некоторым сожалением (как смотрят на душевнобольных) взирала на моё трясущееся от смеха тело. В довершение ко всему, из-за ширмы сбоку раздался скрипучий голос: "Имейте уважение, мне вот-вот начнут смотреть в прямую кишку, а из-за вас я не могу сосредоточиться." Я уже не могла смеяться, а просто стонала, держась за живот. В таком состоянии меня и увидел пришедший на помощь ещё один врач, на этот раз - русский. На иврите он перекинулся несколькими словами с арабом и, строго посмотрев на меня, сказал: "Туристы, а? Что, у нас тут кроме госпиталя смотреть больше нечего? Нашли место цирк устраивать!" Непроизвольно продолжая похрюкивать, я ввела его в курс дела, а когда непосредственно дошла до enema-animal части, его глаза неожиданно окрасились еврейской грустью и он произнёс: " Вам ещё повезло, что он не назначил срочную операцию по извлечению этого самого зверя. А вообще он хороший врач, если так быстро вас вылечил. Не знаю, правда, от чего. И всего за…" - Триста пятьдесят долларов, бодро закончила я его мысль, взглянув на счёт.

С этим мы и уехали из госпиталя. На всякий случай, последующие дни я сидела на диете, питаясь в основном изумительной израильской брынзой, маслинами, помидорами и сочными длинненькими яблоками, напоминавшими давно забытую антоновку. Вся эта история, сама по себе на тот момент, не очень важная, имела своё продолжение, и её второй этап пришёлся на следующий же после нашего возвращения из Израиля день.

На этот раз дорога от тель-авивской гостиницы до дверей нашего дома заняла двадцать три часа. Сидя в аэропорту, я изо всех сил старалась не думать о предстоящем полёте, заблокировать своё воображение, упорно рисующее картину

ночного неба и нашего самолёта, разрезающего грязную стекловату густых облаков. Я прокручивала в памяти всё увиденное мною в Израиле: наши бесконечные экскурсии, залитые солнцем пляжи, извилистые улочки Акко, петляющую дорогу наверх к Иерусалиму, и сам город, внезапно открывающийся с холма, как истина, открывшаяся после блужданий. Я подумала, что этих счастливых воспоминаний мне хватит на обратную дорогу. И тут я услышала разговор. Собственно, это был монолог, потому что расположившийся напротив пожилой человек хоть и смотрел на своего собеседника, но скорее обращался к себе.

- Нет, вы только представьте, он рылся в шкафах. Искал спрятанные деньги. Знал, что старые люди имеют привычку засовывать десятку-другую под стопку полотенец там, или в карман старой душегрейки. Потом забывают…

А находят - радуются. Ну, вот и он радовался. Там пару шекелей, тут ещё заначка. И это на следующий после похорон день, вместо сидения Шивы, когда душа ещё не разорвала связи с телом и, возвращаясь, оплакивает его. И что эта душа увидела? Копошашегося в белье племянника. Так вы мне скажите, где он есть, этот покой?

- Не мне вам говорить, - вступил его собеседник, - когда человек хочет вываляться в грязи, никто не в силах его удержать.

- Правда, - вздохнул первый, - но этот племянник со всеми своими грехами летит с нами в одном самолёте. Вы думаете, его грехи не притянут самолёт к земле раньше времени?

Объявили посадку. И снова всё повторилось: бессонный перелёт, безуспешные попытки расслабиться с помощью таблеток и скорая помощь, уже в Денвере. Местные врачи тщательно провели все исследования, проверили всё, что можно, но ничего не нашли. Только через пол-года, зимой, мне поставят правильный диагноз. А тогда я тихонечко лежала под капельницей, и со мной происходили странные вещи. Я видела, или в этом случае правильнее сказать, смотрела сон. Да, именно смотрела, потому что это был необычный сон, разворачивающийся, как холст картины.

Я видела дорогу и бредущий по ней недлинный караван, погоняемый несколькими женщинами в длинных тёмных одеждах. Они шли вдоль невысокой изгороди, мимо двухэтажных домов с балконами, по узкой кривой улочке, вымощенной булыжником, покрытым налётом песка. Смеркалось, и голубизна южного неба сменилась глубокой синевой. Караван двигался в полной тишине. Я летела над ним и удивлялясь тому, как неслышно идут животные. Воздух был очень тёплым, и пахло какими-то цветами.

Почему-то, я была уверена, что находилась в Израиле, хотя само место было мне незнакомо. Я вовсе не была заблудившейся странницей, а наоборот, чувствовала себя абсолютно причастной к происходящему. Мне было очень хорошо, комфортно и интересно в этом состоянии парения.

Но затем что-то стало мешать моему полёту. Неприятный, надоедливо повторяющийися звук врывался в моё сновидение, и картина начала рваться, как старая киноплёнка, пока и вовсе не исчезла. Очень недовольная, я открыла глаза и поняла, что раздражающий звук исходил от монитора, измеряющего моё давление. Медсестра колдовала над капельницей.

- У тебя сильно понизилось давление, ниже допустимой отметки, - сказал мой муж, - и они никак не могли привести тебя в чувство. Дыхания почти не было. К тому же, ты явно не хотела просыпаться и всё время, пока они тебя тормошили, старалась покрепче зажмурить глаза.

Я взглянула на прищепку, сжимавшую мой палец и ведущий от неё тонкий провод, соединивший на несколько минут больничную реальность с реальностью видения, и ответила: " Это правда. Я смотрела очень необычный сон. Я в нём летала, и мне там было хорошо и совсем не страшно. Почему нельзя было оставить меня там хоть ненадолго?"

С тех пор прошли годы, но в отличие от множества других снов, которые обычно легко таяли и испарялись из памяти, вытесненные рассветом и суетой жизни, этот сохранился в мельчайших деталях, может быть благодаря тому, что я много раз пересказывала его друзьям и знакомым. Я вообще не уверена, что это был именно сон, потому что у меня осталось ощущение перемещения в другое измерение и, что самое удивительное, ощущение естественности этого состояния.

И как подтверждение, поздней осенью прошлого года, эта история неожиданно получила продолжение, когда самым странным образом виртуальный мост перекинулся из Израиля в мою теперешнюю жизнь.

В тот день, как обычно во время обеденного перерыва, я залезла в интернет, проверила почту, а потом пошла в Google и почему-то начала бродить по израильским художественным галереям. И вдруг…я увидела ту самую картину. Это было так неожиданно, что в течение нескольких минут я просто сидела, уставившись на монитор. Та же узкая, извилистая улочка, перетекающая из прошлого в будущее, та же настороженная безмятежность, разлитая в предвечернем воздухе. Вот только каравана нет: он, видимо, уже прошёл, не оставив следов на стёртой веками мостовой.

"Lanes of Safed" (Переулки Цфата) - так Moshe Yair (Моше Яир) назвал свою картину. В общем-то, я нисколько не сомневалась, что увиденное мною в полу-бессознательном состоянии место, действительно существует или, во всяком случае, существовало. Я была абсолютно уверена, что оно находилось в Израиле, но Цфат? Все мои познания об этом городе ограничивались  вскользь обронённой фразой  моей подруги из Беер-Шевы о том, что Цфат - город художников и что она приобрела там несколько картин. Более того, к своему стыду, я даже не знала, что Цфат и Сэйфед - одно и то же. Теперь же мне необходимо было узнать как можно больше об этом месте, спрятанном в горах Галилеи. Я выяснила, что именно благодаря своему местоположению, Цфат оставался хорошо скрываемым, секретным местом даже для большинства израильтян. Согласно великим еврейским теологам прошлого, на своём пути в Иерусалим Мессия пройдёт через Цфат. А великий каббалист Ари ХаКодеш сказал, что до того времени, когда наконец-то будет возведён третий храм, именно над Цфатом будет сильнее всего ощущаться присутствие Б-га. Цфат, вместе с Хевроном, Иерусалимом и Тиверией олицетворяет одно из четырёх святых мест Израиля. Он символизирует воздух и, как указывает Зохар, один из основоположников еврейского мистицизма, воздух Цфата - самый чистый в Израиле. Ребе Менахем Мендель, основавший в Цфате хасидскую общину, вынужден был оттуда уехать, объяснив это тем, что из-за необыкновенной чистоты и святости воздуха он непрерывно слышал небесные голоса, нарушавшие его сон. Я так же узнала, что в 16-м веке многочисленные знаменитые религиозные учёные переселились в Цфат из Испании, спасаясь от инквизиции, и именно тогда этот город стал духовным центром еврейского мира, где Каббала достигла своего расцвета.

Моше Яир - как раз и является потомком испанских беженцев в седьмом поколении. Его семья непосредственно участвовала в строительстве Цфата, а

пра-прадед, ребе Моше Рахамим, 400 лет назад построил там синагогу, где Моше-младший молится и сегодня. Она находится в старой части города, которая представляет собой узкие, мощёные булыжником улочки, вдоль которых теснятся многочисленные художественные галереи, средневековые синагоги, гостиные дворы и частные домики. Словом, именно туда каким-то необъяснимым образом меня занесло, скажем так, моё больное воображение.

Каждый день я открывала интернет, вглядывалась в картину, и каждый раз меня охватывало странное ощущение причастности к этому месту. Причём, рамка картины совершенно не ограничивала её диапазон, потому что я прекрасно помнила что находится за очерченным ею пространством: я ведь тогда смотрела на это сверху.

В итоге, я всё же послала Моше Яиру электронное сообщение. Ответа не было довольно долго - несколько недель. А потом, неожиданно, ответ пришёл :

" Извини, был на сборах." И я вспомнила, - читая весьма скупые сведения о Моше, наткнулась на упоминание о том, что он шесть лет служил штурманом в лётных войсках.

Интернет невероятно экономит время. Не нужны больше почтовые гонцы, тряские поезда, вечно застревающие из-за непогоды самолёты и неповоротливые океанские лайнеры. Всего лишь нескольких нажатий кнопки достаточно, чтобы обо всём договориться.

И вот в один из первых весенних дней, вернувшись с работы и войдя в гостиную, я почувствовала какую-то перемену. Сначала не могла понять, в чём дело, но, увидев загадочные лица детей и мужа, оглянулась, подняла глаза - и увидела на стене картину. А на столе - квитанцию о пересылке и записку на английском: "Zoya, Shalom. This is the painting you've asked for. I hope you will enjoy it. This is the painting of the Holy City of Safed. Thank you for everything. Moshe Yair."*

______________________

* Здравствуй. Вот картина, о которой ты просила. Надеюсь, она тебе понравится. Это вид Святого города Цфат. Спасибо за всё.