ПОСЛЕДНЕЕ

Вы зачем эту крысу завели? (о хомячке).
Лучше собаку, та хоть укусить может.

Внучечка, ягодка, чтоб у вас у всех повылазили глаза. Вы не видела мою внучку? А что вы вообще видели в этой жизни? Иди сюда, красота моя, дядя тебе сейчас место уступит. Что вы тут сели одной жопой на два места? Уступите место ребенку, пока я вас еще прошу.

Вся наша, ничего ихнего нет. Нашу кровь не перебьешь! И запах наш, семейный. За ухом. Своих она по запаху отличала. За своих ? глотку разорвет, зубами, без инструментов. А не свои ? так уйди с дороги. Сам. Тут и свои-то, дай волю, из-под носа унесут, а не свои… Видала она, что делают не свои. А запах не подведет. Запах и деньги. Запах для своих, деньги от чужих.

Чего я сижу? Надо Мишке звонить. Пока он долетит, дотянет ли? Телефон на стенке. Белый, все белое. В жизни она в такой чистоте не жила. Это все он, сын. Не жалел средств. Ей было без разницы. Все, что не имело отношения непосредственно к выживанию, значения никогда не имело. Она не знала, какая там революция и против кого. Все революции и войны были лично против нее, против Голды.

Сын, сын … У меня же их два. Нет, три: Миша, Владик и Миша. Мы гуляли. Нет, в гастроном шли. Визг, чей это визг? Кто это так визжит посреди улицы? Улица в Ленинграде. Староневский. Это Мишу задавило. Трамвай. Женщина кричала на меня, а что кричать?

Голод, детский голод вернулся к ней в последние годы. Лучше в нас, чем в таз, слыхали вы такое? Она и всегда ела, будьте нате, а тут накормить невозможно. Растолстела, ходить перестала.. А сладкое прячет. Сестры, пока спит, повытряхнут. А все есть просит, жалостно так.

А он все есть просит, брат Федя. Плачет, всегда был слюнтяй. Люк. В люках тепло. Как сейчас. Свернулся, упершись головой в трубу, и воет от голода.

- Заткнись, никто не услышит. Или возвращайся к мачехе! Там накормят, небось.

- Не, я с тобой.

- Со мной!  Что, со мной? Жди тут.

Пошла. Рослая, как мужик, лет на двадцать выглядит, ни в жизнь не скажешь, что  только четырнадцать. Сама по себе, если младшего брата не считать. Нэп. Украсть есть чего, не военный коммунизм. Опасно только, прибить могут. Били их уже, но она больше не дастся. Не маленькая. Рынок, лавки, помойки. Мы не из брезгливых. И она несет брату в люк вонючий пакет. На тебе. По дороге отщипнула себе кусок получше. А что? Она же добыла. Брат притих в углу, жует. Заснуть нельзя, только по очереди, провалишься к черту. Ноги согнуты, спиной упираться в трубу. Двадцать девятый год. Спать хочется.

Федя все спит. Давно ее очередь спать, но разве его разбудишь? Нет, уж лучше подъезд. Там хоть разогнуться можно. А в подъезде ей казалось, что уж лучше люк, там теплее. Так и перебегали они из подъезда в люк и из люка в подъезд. Родни много, а никто не взял. Времена были  ненадежные, и дураков, чтобы взять к себе парочку оборванцев, не нашлось.

Не нашлось и не надо. Так оно и лучше, спасибо говорить никому не пришлось. Она в прислуге, и, по сравнению с люком, сундук в коридоре ?гигантский шаг вперед. Здоровенный такой сундук был, в углу, под вешалкой. Ляжешь, пальто столько сверху понавешано, прикроют, даром, что без одеяла. Тепло. От сундука к койке, от койки к своему углу, от угла к комнате, от комнаты к двум, от коммуналки к квартире … побольше, и еще побольше, и еще побольше. А тесно! Тесно Голде на Охте. Тесно Голде на белом свете.

Спать хочется, устал я. Не мальчик. Духота летом в Бостоне. Мишка сказал, что вылетает. И то ладно. Денег, не даст, наверное. Все один, всегда я один. Как мама, я ? как мама, именно я. Еврейский сын любит маму. И он любил. Чем дальше, тем больше. Чем бессвязней и бессмысленней она становилась, тем сильнее он ее любил. Можно сказать, только теперь и полюбил. Сын смотрит на то, что осталось от ее некогда мощного, наводившего на него трепет, корпуса: куча. Неделю назад еще, как и три года назад, как и пять лет назад: "Мама, ты меня узнаешь? Я кто?" Мотает головой: "Мужчина". Он прилетал из другого штата, мотался чуть не каждый месяц, и слышал: "Чего вы тут сели? Идите домой". Спит. Она все время спала. Ей кололи что-то, чтобы не болтала ерунды, и ей хотелось спать. Всегда. Она храпела, а он сидел у ее кровати. Часами. Навещал. Сын.

Сын женился на гойке. Отец, правда, был еврей, но толку от этого никакого. Бестолковая, смотреть тошно. Только и может, что на работу ходить. Любимое слово "боюсь", а видала ли она, чего бояться-то? Мать забаловала ее, а денег не скопила. А в жизни для баловства деньги нужны. Это только в детстве бесплатно баловаться можно, да и то, смотря в каком. С медалью закончила, что она, что сын. Два медалиста. Медалями будем завтракать, обедать и ужинать. Мать у ней, такая приличная женщина, а ходит в чем? Мне и то жалко. Им и давать-то ничего неохота, беднее себя найдут и отдадут.

Но я дам, ради внучки дам. Внучка, умничка, золотко, кровушка. Как посмотрит, рублем подарит, котинька моя сахарная.Эти шлемазлы жалуются, что ни спасибо, ни пожалуйста из нее не выбьешь. Куколка моя, им надо, пусть они и говорят.

Много они за свои спасибо разбогатели? Если бы Мишка мой с работы не тащил, во что бы ты была одета, котя моя ненаглядная? В то, что в магазине? Так у них и на это нету. Делай, что хочешь, никого не слушай, и будешь жить как человек. Тебе спасибо говорить будут.

Не в них пошла! Дурой меня обозвала. Гениальный ребенок! Та бабка покраснела, разохалась, извинись, говорит, Леночка, перед бабушкой. А, что, скажите, ребенок сказал не так? Рядом с ней, кто же я еще? Дура я и есть неграмотная. Май кинд, характер!

Мама умерла в двадцать шесть лет от аборта. Им с братом было семь и шесть. Сестра еще была, умерла. Все говорили, характер у матери был тяжелый. А характер, он либо есть, либо его нет. Если он  есть, то все кричат, что он тяжелый. Вам тяжелый, а нам в самый раз. Как же! Мама модница была, красавица, растолстеть боялась. Четвертый ребенок в двадцать шесть  лет, смеетесь вы? Ну, не хотела. А кто их хочет? Особенно, когда тебя никто не спрашивает. И она, Голда, вся в мать. В нее, да! Молчать и терпеть, это для Нинки, жены брата, а она, Голда, терпеть не будет. Дудки! Лучше сдохнуть. Они с Федей пробьются, а сдыхают пусть другие.

Тесно Голде. Свет большой, а Голда одна. Ни свет не видал Голду, ни Голда света. Что она, хуже других? Никогда. Весь советский блок исколесила, это с ее-то паспортом и акцентом. Феномен. Легенда. Из любого учреждения делала день открытых дверей. Наткнулась на железный занавес, дальше не пускают. Ну, так не поздно еще, шестьдесят два только. Муж давно в могиле, внучку еле застал. Бессмысленный был человек, ни заработать, ни украсть. Так, хомут. Но хоть не перечил. А одной ей не пристало, одна она и сроду не была. Так у  сильной-то кобылы никогда в седаках недостатка нет. Да и мужчин любила как другие выпить.

Не могла отказать себе в удовольствии. Нашла старую любовь, троюродный брат, свой. Укатила в Тель-Авив. В Тель-Авиве было хорошо, и она расслабилась от неожиданности. Тепло, дом большой, муж знаменитый, лауреат чего-то там, умница. Он и всегда был умница, и тогда, до войны. И сейчас, ничего не просил, ни о чем не спрашивал. Она оценила. Гордилась, млела, притихла даже. Любила его. Посмотрела-таки свет, накаталась: Франция, Испания, Италия, Швейцария (внучке часы), Греция, Турция, Египет...

А как муж скончался, душно стало Голде в Израиле, совсем сморило от жары, и для здоровья вредно. Семьдесят пять лет все-таки. Села на самолет и в Америку. Что, там, в Америке, места ей не найдется, что ли? Поехала к подруге в Бостон. Сын чуть не рехнулся, добиваясь, чтобы ее не выслали. Все кричал, что без документов нельзя. Что вы из всего делаете проблему?  Подруга умерла, муж остался Голде. Хороший муж, приличный человек, нейрохирург, из Склифасовсого, знаете? Там еще бюст кому-то во дворе стоит.

Душно в Бостоне в июне. Дышать нечем. Внучка с сыном приехали навестить, с этим, который им машину вел. Надо угостить, а то ты, котя моя, будешь так худеть, я скоро тебя не найду.Это твой новый муж? Он еврей?

- Он француз.

- Я тебя спрашиваю, если он еврей.

Душно. И так спать хочется с самолета. Глаза закрываются. И всегда я эту разницу во времени так плохо переношу. А с возрастом так вообще. В Париже сейчас четыре утра, самый сон. Надо сделать скорбное лицо, соответствовать. Брат такую рожу скорчил, щас заплачу. Шипит на меня, что опоздал. К чему тут можно опоздать? Не узнала и не надо. Что там узнавать? Она забыла, может, и он забудет. Не надо, ничего не надо. Скорее бы уже.

- Сестра, что она бормочет?

- Да вот, уже какой день о внучке какой-то причитает, про Аляску что-то, не поймешь. Внучка, говорит, у нее там. Все позвонить на Аляску хочет, и откуда только взяла? Совсем плоха. Мы бы и внимания не обратили, но очень упорствует. Вон и сейчас все на телефон показывает, беда.

- Неужели? На Аляске? Как нехорошо получилось. А мы-то думали, бредит.
Сестра плачет, бабушку жалко. Кто мог подумать, что она вспомнила? Хорошая бабушка была, смешная, смирная. Все в куклы играла и сахар просила. Всем была довольна.

Из горла пошла какая-то слизь. Подбежали сестры с трубками и отсосами. Меняют белье. Младший сын отвернулся. Зато лицо само сделалось по всей форме. Если не входить в нюансы, вполне подойдет. А если смотреть на белый телефон у изголовья, то и взгляд получится как  бы в том же направлении.
Что это с ней? Владьке руки целует. Три года ни того, ни другого не узнавала, а тут просветление у нее, что ли?

- Поцелуй мать.

- Не толкай меня, что ты можешь понимать?

- Целуй, говорю. Это она тебе, урод.
Ему? Сыночек, сыночек. Дявяносто лет прошло и вот, стал сыночком? Ему, сомневаться нельзя, что ему. Раз по имени назвала, значит, ему. Миша, это ведь он? Он? Или нет? Тот ли Мишенька? Тот, другого нет. Остался только этот: седой, злой, иностранный. Сгорбленный старый мальчик на казенном стуле. Ее мальчик.

Мама?