ИЗ ЖИЗНИ

ТАТЬЯНА АРХИПОВНА

И ведь не в первый раз мне приходилось рисовать кубы и пирамиды. Это помешательство началось с первого класса. В детском саду (ах как там было хорошо!) мы еще рисовали всякую всячину, ну там цветы, фигурки, радугу, а как попали в школу, так и пошли кубы и параллелепипеды.

У моей первой учительницы было такое выражение лица, определить которое я смогла только очень много лет спустя, когда впервые увидела  сталинский плакат "Не болтай! Болтун ? находка для шпиона". В моей первой учительнице государство могло быть уверено: враг не пройдет. Цепкие и злые крошечные глазки смотрели зорко. И все мы были враги, находки для шпионов и нас надо было вовремя разоблачить и обезвредить, на будущее, заранее, навсегда.

Но все были просто враги, так сказать, потенциальные, а было нас еще несколько, уже настоящих врагов, теперешних. Я полагаю, моя вражеская личина проступила уже в журнале, так как фамилия была уже не совсем благонадежной. Хотя был еще шанс, что я могла оказаться белорусской (и попадались же такие святые люди, спрашивали меня, а вы не белоруска?), или, на худой конец, полячкой, что тоже сильно не приветствовалось. Но когда фамилия отяготилась лицом, все со мной стало ясно. Плохо только, я об этом ничего не знала, и сказать мне было некому. Воспитывавшая меня русская бабушка не замечала, что возлюбленная внучка на нее так не похожа, радостно принимая коварные комплименты, касающиеся моих необычно густых черных ресниц и больших темных глаз.

Был у нас один подготовленный мальчик, Миша Дуткевич, ему все заранее родители объяснили и он знал, чего ждать от этой жизни. Я с ним в паре стояла на первой линейке, и мы проболтали всю линейку и "ничего не видели", как меня потом упрекала мама. А что там было видеть? А вот с Мишей следовало бы и дальше болтать побольше. Чудный был мальчик, умница, уехал, как и мы все, в Израиль, Канаду, Штаты? Тогда у всех детей были гладиолусы, а у меня и у Миши астры. Может, нас и в пару поставили по этому признаку? Тогда мне очень хотелось гладиолусов, и я стеснялась своих сиренево-розовых, каких-то мертвенно-синюшных астр. Мама говорила, что не любит гладиолусы, а я ей не верила и думала, что мне купили астры просто потому, что они самые дешевые. И потом, у всех цветы были красиво завернуты, а у меня в мокрой газете и это было обиднее всего. Но я знала, что об этом нельзя говорить маме и Бусе, потому что они не виноваты.

Учительница была богатырских размеров, особенно меня поражали ее гигантские ноги-кегли в остроносых туфлях немыслимого размера. Все в ней было острое и жалящее: нос, глаза, уши, острия туфель. У нее мы тоже раз в неделю рисовали серые ромбы и шары из папье-маше, только она не оценила скрытую гениальность моих водянистых натюрмортов и ставила мне тройки, так как двойки по рисованию не ставили.

Однажды, на мое несчастье, в класс пришел мой отец, которого я знала так плохо, что при каждой встрече бабушка считала необходимым мне повторять что-то вроде "вот этот дядя высокий с бородой, это он, иди". Несмотря на все мамины старания, отцом я гордилась ужасно. Не то чтобы я его любила или он мне нравился, но в то короткое время, когда он обретал конкретное бытие, я именно этим и гордилась. Когда после урока рисования он узнал, что мне поставили за мой рисунок тройку, он взял и долго рассматривал мой листок. Потом он попросил других детей показать ему их рисунки. Отец отлично рисовал.

В следующую секунду он уже волок меня к столу учительницы, собиравшей свои вещи (урок был последний). Выставив вперед мое жалкое произведение, отец потребовал объяснений по какой причине мне одной поставлена была тройка, и чем мой рисунок хуже рисунков других детей. Она побелела от гнева, но сказала, что мой рисунок не соответствует стандарту. Стандарт лежал у нее в папке. Отец объяснил ей, что его дочка и дети вообще не соответствуют и не должны соответствовать никаким стандартам, что мой рисунок ничем не хуже чем у других, даже лучше, и что вообще она и права не имеет оценивать рисунки, так как сама, судя по предъявленному стандарту, нисколько рисовать не умеет".

Тройка превратилась в четверку, а мое дальнейшее пребывание в начальной школе ? в ад. Воочию убедившись в существовании сил международного сионизма, учительница взяла на себя благородную задачу по искоренению меня как личности. Но отцовская маленькая победа уже сделала свое дело, и последовавшие три года бессменного стояния в углу только укрепили во мне веру в мою исключительность. Ко мне навсегда прилипла гордая и мученическая репутация "воображули."

МАУЗЕР

                                                Посвящается школе 171 города Санкт Петербурга

К смотру готовились всю четверть. Афанасий страшно волновался и потому нагонял страху как мог. Контингент, понимашь, в этом выпуске такой попался бестолковый, и, главное, неуставной, ну шо с таким делать можно? С головой у них все в порядке, тут грех жаловаться, но с конечностями, особо с ногами, полный караул. Вне контекста строевой подготовки Афанасий был добряк, и относился к контингенту по-отечески, подбадривал и не критиковал. Но сейчас, перед самым смотром, все эти нескладехи неладехи приводили его в отчаяние. Как пойдут, срамота, половина не в ногу. Вон эта, например, с грибной фамилией. И смотрит вроде преданно, и старается, хорошая девочка, собранная, отличница, а как команду дашь, святых выноси, опять не с той ноги. Сколько она ему крови попортила. Как ее на рапорт вызывать? Ведь всех же требуется вызывать,

Господи, помилуй. Другая отличница и того хуже, эту всю прям набок перекосило, вся в одной плоскости, как из бумаги вырезали. И эти две, как назло, подряд идут, по алфавиту. Ну какое у начальства впечатление будет? Третья отличница, та, что с раскосыми глазами, вроде и ходит прямо, прямее некуда, как колонна расстрельная (у нее и фамилия подстать, огненная), но как поворачивать, как заколышится туда сюда задним фронтом, все, никакой формации. С ней еще шустрая такая всегда, смазливая на мордочку, на лисичку смахивает, но эта ноги волочит, стиль у нее такой, за версту шарканье слышно. Да к тому же у нее еще  и насморк хронический, вечно сопли втягивает, а как загундосит на рапорте, у начальства враз слезы потекут.

Есть там одна, правда, рыжая такая, с нормальной фамилией, ну, та боявая, хоть тоже отличница, но шагает, любо дорого смотреть, генерал! А гаркнет так, музыка! Побольше бы таких. Есть еще, правда, две девочки подружки строевые, прямо солдатики связисточки, и ходят справно, и росту почти одного. И фамилии у них бодрящие, как деревенский воздух. Эх! Да только обе пигалицы, вершки корешки, хоть и хорошо шагают, а несерьезно, несолидно выходит. С ними еще другая ходит, с бледной фамилией, и сама такая же, худенькая, кушает, видать плохо. Но ходит ничего, прилично.

Так, двух нашел. А эта нахалка лучше бы и вовсе заболела на тот день. Та уж нарочно не так идет, да еще и тапки такие на себя напялила огромедные, сама, видать шила, на них еще рожи со ртами и глазами прилепила, и в таких тапках на смотр! Смерти моей хочет.  Я ей указываю, а она в глаза смотрит: "А у меня других нет." И подружку свою спортила, та раньше нашто любила строем ходить, ей бы похудеть так и вовсе красотка будет, а теперь тоже дерзит.

Кто там еще? Ну, эта вполне, крупновата, но ничего. Главное, шагает с чувством. Голова соломенная, с косичкой, только руки страсть какие красные, стирает она все время, что ли? Но ходит как мужик, любо-дорого смотреть! Комсомолький задор у ней настояший, прямо Молодая Гвардия. Не девушка, а боевой товарищ. И фамилия флотская.

Так, три, значит. Подружка у нее не подходящая только, такая вертяка, и фамилия трудная, ошибиться можно. Этой ну все смешно, насмешница. Идет, а сама со смеху давится. Пропасть с ней, ну ее.  Близняшки, те не подведут, шагают как почетный караул, ноздря в ноздрю, загляденье, не то, что другие, разнобойка сплошная. Так, девиц вроде всех перебрал? Как же, балерину то нашу забыл! Вот уж ходит, так ходит. И носок тянет, и голову держит, глазами хлопнет, ансамбль советской армии в одном лице. Ну, вот, значит шесть.

С парнями немного лучше, но не много. Один этот бедолага может весь смотр испортить. Этого всего в другую, чем ту отличницу, сторону, скособочило. Смирный мальчишка, совсем безобидный, но хошь убей, идет как краб.  Голову этак наклонит, жалостно смотреть. Они за него горой, гений, говорят. А мне что? Будь ты гений, я же не против, но шагай как человек!

Второй там тоже доходяга имеется, тоже, верно, гений, но тот еще и идейный. В чем душа теплится, а власть не уважает. Тот как пойдет, заплачешь. С ним мелкий ошивается, воображулистый, курчавый, тот все куражится, вроде и в ногу идет, а все плюнуть хочется. Никакого чувства боевой дисциплины. Ну и этот, красавчик, в дорогих очках, тот вроде и придраться не к чему, а ведь издевается, гад, прямо в глаза. Вызовешь на рапорт, волосами тряхнет, распустили их тут совсем, волосы до плеч, понимашь, губки полные, бантиком, глаза синие, с поволокой. Пошел, пошел... Пальцы тонкие, автомат разбирает, сволочь, как Бог, а отдать честь руку взметнет, глаз так и подмигивает, что, Афанас, ну не хорош ли я? Фу, нечисть, да и ногу приволакивает, криво ставит, привычка дурная.

Но зато остальные не подведут, русские богатыри, молодцы мои. Уж эти трое, и ростом вышли, и мастью, и фамилиями. Один чуть тощеват, но это возрастное, но зато рвение к строю настоящее, таким только родиться можно. Как носок тянет, прямо к мавзолею его! Готов! Надо с ним о военном училише поговорить, с головой у него, правда, не так чтобы очень, но душа, душа наша, советская. А главное - душа.

Друг у него тож рослый такой, скромный, серьезный комсомолец. Не подведет. И третий, скуластый, хоть и темная лошадка, без царя в голове, но патриот, патриот, и фактура отличная, шаг чеканит. Голос только, жаль, тонкий и нос, ну чисто пятачок свиной. Не то, что любимец мой, надежа моя и гордость. Подбородок квадратный, глаз острый, красавец. В училище собирается, голова, умница. Тот уж идет, земля поет и сердце замирает. Все бы хорошо, да только много о себе понимает, спорщик, и съязвить может, даром что и фамилия колкая.  Нехорошо это в службе, начальство этого не любит.

А друзья у него и вовсе ему не к лицу. Нашел тоже с кем ходить. Один, вроде и не вредный элемент, да все ему неохота: мол, надо тебе, чтобы я автомат разобрал? на тебе, разобрал. Тебе еще и надо, чтобы я его собрал? На, отвяжись. Не уважает. Голову в плечи вобрал, веки тяжелые, пальцы клещи, ну, точно гриф. Курит, знаю, что курит. А уж марширует и вовсе из рук вон: ссутулится, руки как плети висят, кисти боксерские болтаются. Даром, что отец военный, а распустили.

А уж третий с ними, очкарик крохотный, не злой мальчонка, но лунатик, все витает. Этого, что ни спроси, его будто и вовсе здесь не было. Улыбатся и горя ему мало. Ему серьезно, а он скалится, зубы белые, всякий вздор городит, а эти двое любят его как дитя родное, буквально на руках носят. Он и в строю кучевряжится, ботинки немыслимые надел и галстук попугайский. Одно слово, клоун. 

Есть еще два, вроде, подходяших. Один великан, у здоровенный, сила, биомасса, можно сказать, да ведь без толку, увалень, ему будто и все на свете без разницы, вялый, чисто тюлень белобрысый. Но ничего, ходит не хуже всех, мне не до жиру.  Пойдет. Второй, еще того белобрысей, но совсем другой компот: мрачный, волосы всклокочены, все под нос себе бурчит, исподлобья смотрит, глаза щурит, а дальше носа не видит. Этот, вроде, и не говорит ничего такого, а ты все дураком круглым выходишь. Не разберу я его. Тоже, говорят, гений, светлая голова, звезда аж. А в строю идет, тоска берет за душу. Не старается. И оружия не любит, все носом в книжке. Я его, как бы, еще и отрываю. Не наш кадр. Не рискну. Один остался, блондин этот лупоглазый, без ресниц, с губами как у красной девицы. Но идет ничего, терпимо, и того, значить, опять же шесть.

Закончив с перебором контингента, Афанасий решил создать себе план действий. Его осенила идея не вызывать по алфавиту, чтобы избежать неблагоприятного тендема двух кособоких отличниц, нежелательного контраста между мавзолеевской сменой и кудлатым, а также других сочетаний, вроде кашмарного  каскада на  'К': курчавого болтуна, сутулого несоглашенца и опасно накренившегося гения.

Список Афанасий знал наизусть и памятью своей гордился. Он будет вызывать по одним ему известным, тайным принципам, выработанным для максимально благотворного эффекта на районное начальство. Он представил как задрожат, заволнуются ученики, обнаружив его неподдающуюся раскрытию стратегию, когда увидят, что их вызывают не по алфавиту, но неизбежно, неизбежно! Афанасий торжествовал. А уж эту, грудастую нахалку, он вызовет из последних, чтобы спесь сбить. Пока до нее очередь дойдет у нее уж, небось, пропадет всякая охота безобразничать.

Великий день наступил. В актовом зале выстроились оба класса. Афанасий больше не нервничал. Сухой и поджарый, в безупречно выглаженном кителе, он привставал на носочки, любовно, без строгости, оглядывая темно синий ряд своих воспитанников. Марш вокруг зала прошел без происшествий и начались рапорты. Один за одним ученики чеканили шаг поперек зала, отдавали рапорт, разворачивались, и с облегчением возвращались в строй.

Стратегия работала, главный из района был, кажется, доволен. Еще пара-тройка и вызову эту, как бишь ее? Он поискал ее глазами в строю. Она стояла ни жива ни мертва, бледная, и в туфлях. Ага! Радовался Афанасий, хваля себя за изобретательность. Все почти уже прошли, а ее все не вызывают, так вот тебе, впредь не будешь вредничать, добродушно подумал он. Надо, однако, и ее вызвать. Да как же ее? Ах, как он не любил нерусские фамилии, всегда с ними что нибудь не то. Не то что там Михайловы, Богдановы, Мироновы, мило,
по- домашнему, и без затей.

Афанасий не был антисемитом, ни в коем случае. Ему даже в голову не приходило сопоставить нерусские фамилии с нерусскими лицами. Просто он, белорус из глухой деревни, крестьянский сын, и по-русски то говорил с акцентом, превращая, к радости ехидных учеников, все 'щ' в 'ш', а иностранные и длинные слова его, как говорил Винни Пух, только расстраивали. Они так и  наровили его подставить, поэтому он их боялся и по возможности избегал.

Да как же ее? Он помнил, что ее фамилия напоминала марку немецкого револьвера, он так ее и запомнил. Он так и другую такую каверзную фамилию запомнил, по созвучию с наганом. Сейчас, сейчас, главное, спокойно, он все марки наизусть знает, сейчас найдет и его разблокирует. Браунинг? Парабелум? Люгер? Шварцлозе? Мм…. Зихерунг? Фу, ты, прости Господи, вслух сказать стыдно. Перебирая марки, Афанасий глаз не сводил с проклятой девчонки, которая под его сверлящим взглядом и вовсе скукожилась, при этом не переставая шепча и шевеля губами. Бергман? Шнеллфоер? Симплекс? Мысленно перебирая немецкий арсенал, вслух Афанасий продолжал вызывать, правда, с заметными паузами, оставшихся учеников. Дрейзе? Вальтер? Зауер? Господи, да что же это! Хеклер? Шмайсер? Афанасий запнулся.

Все, вызывать было больше некого. Он растерянно огляделся. Главный из района пожимал ему руку, он ничего не заметил. Затем начальство дало команду вольно и лаконично поблагодарило учащихся. Прозвенел звонок. Главный справлялся у Афанасия насчет обеда, но у того звенело в ушах. Ученики радостно потекли к дверям, он различал в веселом потоке и ее чернявую голову. Тут он вдруг задохнулся, рванулся вперед, врезался в толпу школьников и уже на лестнице вцепился ей в плечи, сдавленно шепча: "Мазур, Мазур, твоя фамилия!" Ребята скакали по ступенькам, кругом стоял юный гомон, а они стояли напротив друг друга. Он все шептал, как заклинание, окаянную фамилию, прижавшись лопатками к стене.

У нее просто не шли ноги, адовое напряжение, когда все ее существо сконцентрировалось в одной фразе "Господи, сделай чудо, чтобы меня не вызвали", теперь уходило из нее по капле. И она смотрела на него любя, почти с нежностью, пьянея от тайного счастья, от неописуемого облегчения, не веря, что спасена. Сработало! Спасена, от этого смотра и от всех последующих, навсегда. Аминь.

Эпилог.

После этой истории, известной по сих пот только ее действующим лицам, Афанасий решил, что пора, наконец, уйти на покой. Ветеран, он уже давно мог быть на пенсии и по возрасту, и по контузии, в школе он был самый пожилой, но никак не мог уйти из за любви к подрастающему поколению. Он был энтузиаст своего дела, и свято верил во все, во что положено было верить. Когда, всего через несколько лет после того смотра, все, чему он посвятил жизнь и все, что старательно вдалбливал ученикам, официально было объявлено вздором, а  патлатые пижоны в джинсах оказались правы, Афанасий оторопел и сразу умер. Мир его праху. Хороший был человек.  

ДРУГАЯ ЛЮБОВЬ

Мы не можем согреться. Я утыкаюсь носом тебе в плечо, а ты мне в щеку, под глазом. Твое обычно неслышное дыхание из-за прижатого носа теперь сопровождается легким, смешным присвистом, а выдыхаемый воздух щекочет мне ресницы. Чувствуя, что мне еще холодно, ты вытягиваешься во всю длину под одеялом и, повозившись, упираешься своим лбом в мой. Живое, мягкое тепло щедро переливается из твоего любящего тела в моё. Загадочная, незаслуженная нежность, чистая как цвет твоих всегда заботливых, преданных и вечно тревожащихся обо мне глаз, убаюкивает меня снами о великой любви двух странников во вселенной - большого и маленького.

Большой умел и знал многое, но очень от этого страдал, а маленький не умел и не знал ничего, кроме того, что он любил большого. Маленький чувствовал, что большой страдал, и старался любить его ещё сильнее. Но больше уже было невозможно, и маленький серьезно заболел от своей слишком большой любви. И чуть не умер - также тихо и ласково, как жил. Потому что маленький не боялся любить до смерти. И тогда наступила очередь большого еще сильнее любить маленького.

Мы согрелись, ты давно спишь: моя няня, мой дружочек, мой кот.