ГОДА ПРОМЧАЛИСЬ...

Еврейский Новый Год - 5771 (от сотворения мира) отмечается 8 сентября, в среду вечером, по григорианскому календарю. В этот день начинается десятидневный период духовного самоуглубления и покаяния. У иудеев есть десять дней, чтобы исправить допущенные ошибки, отдать долги и извиниться за нанесенные оскорбления. Последующие десять дней до судного дня ( Йом - Кипур) называют днями искупления, раскаяния и трепета. В это время решается судьба иудеев в целом и каждого человека в отдельности на год вперед, когда творец ввергнет в пучину морскую все грехи наши. Решается, кому и как жить, кому и как умереть. В этот день желают всем добра и благополучия, хорошего и сладкого Нового Года, а самое главное пожелание - быть записанным в "Книгу Жизни" на будущий год.

Новый Год начинается спустя 163 дня после Пейсаха, поэтому и начнем нашу историю с этого дня.

ПЕСАХ

Обычно это случалось ранним утром в воскресение в конце марта или в начале апреля. Каждый год. Меня бесцеремонно будили и вытаскивали доску, на которой я спала. Доску тщательно мыли и устанавливали на стол, и все это служило платформой для раскатывания теста. Поскольку бабушкин дом был очень просторным с большой печью, он идеально подходил для выпечки мацы. Религиозные женщины приходили со своей мукой и весь день сообща с утра до вечера пекли мацу. Бабушка в чистой одежде и повязанным на голове платочком  замешивала тесто из муки и воды в большом кошерном  тазу, пока тесто не приобретало определенную консистенцию. Всем, расположенным по периметру стола, выдавались кусочки теста, из которого раскатывался ровный и очень тонкий круг. Дедушка закладывал кружок в печь и пек до готовности менее 18 минут. По закону Торы, если на выпечку тратится более 18 минут, то это уже не маца, а хлеб. Горки сухой тонкой поджаристой мацы росли. Она была хрустящая теплая и очень вкусная. Мне тоже разрешалось вносить свой вклад. Было интересно смотреть, как пожилые женщины ловко и споро работали. По окончании дня все расходились домой, как подпольщики, со своей ценной ношей, поблагодарив бабушку и дедушку.

Через несколько дней наступал Песах, один из самых важных религиозных праздников - день избавления от египетского рабства, хотя только пятая часть евреев захотели вырваться на свободу. Это память об Исходе, когда каждый еврей в каждом поколении должен чувствовать себя так, будто он сам вышел из Египта с Моисеем. Нам удается вновь почувствовать и горечь рабства, и испытать ощущение поспешного бегства, когда нет времени испечь нормальный хлеб. Мацу называют "хлеб лишений" и "хлеб свободы". Отсюда и типичное диалектическое решение проблемы: хлеб свободы и хлеб рабства - это один и тот же хлеб. Разница между свободой и рабством отнюдь не в степени комфорта, а в свободе распоряжаться собственной судьбой. Однако два века рабства на этом не закончились: идущим по пустыне предстоял еще трудный путь к горе Синай.

В нашей весьма религиозной семье, где дедушка был раввином, как и его и бабушки отцы раннее, бабушка соблюдала все традиции. Кошерная и трефная посуда были отделены, молочная и мясная тоже. Я иногда путала их назначение, и бабушка сердилась на меня. К празднику бабушка скребла квартиру, убирала повседневную посуду и доставала завернутую в полотняную скатерть пасхальную кузнецовского и корниловского заводов нарядную посуду, серебряные столовые приборы, для дедушки - резной фужер, все было работы Карла Фаберже.  В эти праздники в бабушкином обиходе был тяжелый старинный половник из серебра, который ее мама вручила  по семейной традиции одной из своих дочерей  -  самой лучшей кулинарке. Затем этот половник был преподнесен младшей бабушкиной дочери, сейчас он хранится у меня в качестве сентиментальной памяти.

В этот день приходили близкие и дальние родственники и многочисленные племянники. Один из молодых бабушкиных племянников был Марк Магидсон, впоследствии оператор восемнадцати кинофильмов. Среди них были "Бесприданница", "Повесть о настоящем человеке", "Заговор обреченных", за которые он дважды удостоился звания лауреата Сталинской премии. Погиб он странно при непонятных обстоятельствах в автокатастрофе 17 июня 1954 года по дороге во Внуково.

 
Марк Магидсон слева с моей прабабушкой Ципой-Шейной

Другой племянник, Миша Голанд, стал деканом технологического факультета Нефтяного института. Когда я поступала в этот институт, бабушка, которая усыновила осиротевших ребят, попросила помочь мне. Миша тогда сказал: если сдаст на все пятерки, я ей помогу.

Стол был накрыт положенными этому торжеству кушаньями. Каждый предмет имел свой исторический смысл, и олицетворял всю горечь и слезы народа, жившего в рабстве, и надежду на будущее. На столе должны лежать три целых мацы как напоминание о трех частях еврейского народа: священники (Коганы), служители храма (Левиты) и простые евреи, называемые Израиль. В середину стола ставилось блюдо  с шестью предметами и обязательно стаканчик с соленой водой - слезы, пролитые в Египте. Вся последовательность этого ритуала, первого седера, описана в соответствующих книгах. На столе в красивом блюде подавалась фаршированная рыба, форшмак, куриный бульон, цимес и много других сладостей, таких как тейглэх, лекэх, ангимахтц, недоступных в другие дни.

Я всегда смеялась, что только евреи могли придумать такую сложную процедуру приготовления рыбы. Оказывается, в черте оседлости, где жили наши предки, только богатые, состоятельные люди могли купить дорогую вкусную рыбу. Беднякам же оставалась только костлявая с жесткой кожей щука. Они ее долго вымачивали от запаха тины, вырезали мякоть, очищали от костей  и далее, как положено. Вот так и появилась фаршированная рыба. То же и с селедкой, бедняки покупали ржавую, лежащую на дне, отвратительно пахнущую, селедку. Они ее вымачивали в чае, молоке, уксусе, мелко рубили, ну а остальное вы знаете.

Отец Марка Шагала тоже торговал селедкой, и этот запах заполнял все пространство бедного дома и оседал на одежде их обитателей.

В одном из разделов молитвы упоминается о десяти египетских казнях, и каждый из присутствующих отливает немного вина из своего бокала, что символизирует, что наша радость (и наша чаша) не полна, ибо мы испытываем угрызения совести, и что наше искупление пришло за счет страданий других.  Песах - это такой святой праздник, что даже в Варшавском гетто, люди, лишенные всего, старались организовать себе маленькое торжество, потому что это был день Победы, Исхода  еврейского народа из рабства.

Я очень хорошо помню другой день. В нашем доме собиралось очень много народа, и они молились с раннего утра до захода солнца. В этот день все постились. Бабушка всегда очень плакала. Потом я узнала, что это - судный день, Йом-Кипур. Люди раскаиваются в своих ошибках, просят прощение за невольные обиды, причиненные другим, и молят Бога записать их в книгу Жизни на будущий год. Православный народ может замолить свои грехи, покаявшись проповедникам в любой день года, сколько раз грешная душа пожелает. Евреям же отпускают грехи только раз в год.
С наступлением октября 1917 года народу было объявлено, что никакого бога нет, ни русского, ни тем более, еврейского. Церкви разрушили, разграбили, превращали в овощные склады, синагоги постигла та же участь. Классик революции сказал, что "религия - опиум для народа". Раньше верили в бога, царя и в отечество. А в октябре постановили, что бога нет, царя убили, отечество постепенно разрушили. А восточный любитель острых блюд последовательно и хладнокровно уничтожал миллионы своих граждан, чтобы народ жил в постоянном страхе, при этом говоря: "Жить стало лучше, жизнь стала веселее".

Мой папа был человеком светским, в партии никогда не состоял и на настойчивые предложения начальства вступить в КПСС всегда отвечал: я еще не достоин этой чести.  Он разрешал верующим евреям собираться по пятницам у нас дома и справлять религиозные обряды, так как размеры дома позволяли такое скопление людей. Для совершения богослужения необходим кворум из десяти взрослых мужчин, что называется миньян.  Дедушка с помощником торжественно доставали Тору, снимали с нее бархатный, расшитый золотом, мешочек, раскрывали на нужной главе, и кто-то из присутствовавших мужчин читал совершенно непонятный для меня текст, ведя специальной указкой, чтобы не потерять нужное место. Я училась в классе втором или третьем, мне все было смешно и интересно, и я приводила своих русских подружек поглазеть на одетых в талесы, погруженных в молитвы  раскачивающихся людей, которые при этом поворачивались лицом в сторону Израиля. Я не понимала, какой опасности подвергала всю семью, так как считалось, что в России религии нет - и все одновременно стали атеистами. Любое нарушение каралось жесткими мерами властей: в многочисленных лагерях сгнивали служители церкви и раввины, не отрекаясь от своей веры.

ЧЕРТА ОСЕДЛОСТИ - ЛЕПРОЗОРИЙ ДЛЯ ЕВРЕЕВ

На широчайших просторах Российской империи евреям были отведены специальные территории, штетл, называемые "чертой оседлости". В переносном смысле понятие "черта оседлости" стало синонимом политики государственного антисемитизма по отношению к евреям как к ограниченным в правах гражданам. Запрет на занятие сельским хозяйством, ограничения при приеме в гимназии. Черта оседлости была учреждена указом Екатерины II от 28 декабря 1791 года. В основном это были губернии Литвы, Польши, Украины и Белоруссии. С 1791 по 1917 года только здесь безвыездно могло жить еврейское население. Кто читал Шолом Алейхема, знаком с такими местами и образом жизни их обитателей.  Черта оседлости была отменена Временным правительством после Февральской революции. 

Можно ли было жить на фоне лютой ненависти, неприязни, угнетения и преследования? История этого народа проникнута трагическим ужасом и вся залита собственной кровью, столетиями пленения и рабства, изгнанием и бесправием… Но народ сохранил свою веру, полную великих надежд и обрядов, сохранил божественный язык своих  священных книг, мистическую азбуку, от одного начертания которой веет тысячелетней древностью. После каждого кровавого погрома, инспирированного царским правительством, евреев становилось меньше: пьяные добровольцы наслаждались убийством и насилием. Это зверства и Богдана Хмельницкого, руководившего казаками, и известный своей разнузданностью Кишиневский погром, ( читайте Бялика об этом погроме, если выдержит ваше сердце) и масса местных погромов, после которых уцелевшие старались бежать в другие места, но тоже вдоль полосы оседлости.
В царствование Николая I (1823 - 1855) положение евреев значительно ухудшилось. Считалось, что еврейский вопрос будет решен путем слияния евреев в религии и образе жизни с коренным русским населением. В 1827 году был издан суровый закон, обязывающий евреев к отбыванию воинской повинности - 25 лет военной службы на далеких окраинах государства с полным отрывом от семьи. Зачастую хватали малолетних детей и обучали в особых отрядах "кантонистов". Этих ребятишек насильственно обращали в православие, и домой они уже не возвращались. В журнале "Колокол" Герцен описал суровую действительность, "когда 8-10-летних, постоянно избиваемых и рыдающих мальчиков, плохо одетых и постоянно голодных,  гнали на места их будущего пребывания. Дорога, по которой проходила эта жалкая колонна, была покрыта трупами умирающих и уже простившихся с жизнью малолетних детишек". Как еврейский народ мог оставаться в живых?

Все это вызвало усиленную эмиграцию из России. За последние десятилетия 19 века около миллиона евреев устремились в Америку, Канаду, Палестину.

Однако состоятельным и образованным евреям позже разрешалось селиться в городах. В городе Гомеле жила семья одного раввина. У них было шесть дочерей и два сына. Старшая дочь была необыкновенной красоты и стати, так что невозможно описать повседневным языком эту изумительную красоту, нежные и яркие краски ее фарфорового лица. Сколько тысячелетий ее народ должен был ни с кем не смешиваться, чтобы сохранить эти библейские черты? Это такие женщины берегут дух расы под гнетом насилия, священный огонь народного гения и никогда не дадут потушить его. Молодая красавица встретила своего принца, и в богатом доме они отпраздновали свою свадьбу.
  

 
Бабушка Сарра                                  Дедушка Самуил

Брак этот строился на любви. А в 1913, сразу после свадьбы они переехали жить в Москву. Красивые молодые люди были мои бабушка и дедушка. Дедушка, будучи купцом первой гильдии и предприимчивым человеком, купил роскошный дом у главы Временного правительства-Керенского, и уехал в Палестину, чтобы потом вернуться туда с семьей. Там он приобрел дом в городе Холоне и апельсиновые плантации в Хайфе. Пока он занимался делами, бабушкина младшая сестра с женихом уехали в Америку и поселились в Вашингтоне (Дистрикт Колумбия). Две другие бабушкины сестры с одним из братьев решили направиться в Палестину и осесть в том же городе, где дедушкой был куплен просторный дом. Тем временем, по приезде в Москву, дедушка узнает о рождении девочки (моей мамы), и их отъезд несколько затягивается. Когда они, наконец, спохватились, граница была на замке. Все дедушкины  сбережения оказались в другой стране недосягаемыми.

Однако в начале 2002-3 годах в русских газетах стали печататься списки людей, вложивших свои сбережения в Израиле. Дедушкина фамилия повторялась дважды под разными номерами в числе первых. На мои запросы и подтверждения официальными бумагами, хранившимися в моей семье, Генеральный прокурор Израиля ответил, что совпадают буквально все параметры, указанные мной, кроме места рождения. Из какой другой страны могли бежать евреи в самом начале 20 века, кроме России? Я не стала добиваться положенного мне наследства, а предпочла все оставить Израилю. Но после прочтения книги Григория Свирского "Прорыв", я поняла, куда уплывает большинство денежной помощи от людей и государства, делающих бескорыстный вклад бедствующему народу. Эти деньги оседали в карманах государственных деятелей, сидящих на доходном месте. 

Так, когда - то большая дружная семья, рассеялась по всему свету, как семена одуванчика, несомые ветром, по разным городам, странам и континентам. У одних родившиеся дети говорили на русском языке, у других - на английском, третьи разговаривали на иврите. Первое время сестры переписывались на идиш, впоследствии поток писем уменьшился, затем прекратился совсем. Жившим в Союзе гражданам было запрещено иметь родственников за границей и переписываться с ними. Ни мои родители, ни моя сестра, ни я, никогда не знали этого языка, так как в наше время не было ни газет на идиш, ни еврейских театров, ни школ. Могли существовать только русские школы.  Но оказалось, что в 90х- 2000 г. многие молодые люди проявляют интерес к своему культурному наследию. Приходит на ум саркастическая фраза Исаака Башевича Зингера: "Идиш - самый живой из мертвых языков".
Спустя 50 лет после расставания в Москву прилетела из Вашингтона старенькая худенькая женщина, чтобы на закате лет повидаться со своей самой мудрой старшей сестрой, братом и их потомством.

Остановилась она в гостинице "Россия", где ее неоднократно обворовывали горничные, а ей было невыносимо стыдно признаться нам в этом. Эта встреча была единственная и последняя. С другими сестрами и с братом из Палестины бабушка никогда не виделась.

Бабушка и дедушка жили и дышали в унисон. Однажды я застала их вместе: бабушка читала вслух роман Э. Золя "Страницы любви" и таким теплом и трогательным обаянием веяло от этой сцены.

У дедушки была родная сестра Маня, ярая комсомолка, которая работала в секретариате В.Ленина. Она даже выписывала Ленину членский партийный билет. На 17 съезде партии ее муж, Темский, был арестован со всеми участниками незабываемого собрания и сослан в Магадан как участник несуществующего заговора. До Магадана путь лежал через Енисей. На большой барже много сотен заключенных переплывали осенью бурную холодную реку. Была отдана зверская команда - баржу потопить, без сострадания и жалости. Все остались лежать на дне  могучей реки и приняли мучительную смерть.

ДРУГОЕ МЕСТЕЧКО  -  ДРУГАЯ СУДЬБА

В черте оседлости в Белоруссии Мглинского уезда в деревне Соколовка в те же времена жили родители моего будущего отца. Недалеко от пыльной ухабистой единственной в деревне дороги стояла покосившаяся, почти ушедшая в землю, хата. Жили в ней мужчина, женщина и четверо малолетних детей,  среди которых был и мой папа. Они были очень бедны. Прокормить детей было почти невозможно. И тогда мой второй дедушка, посоветовавшись с женой, решил уехать на заработки в Америку. Это решение было вызвано беспросветными жизненными обстоятельствами. В Америку тогда можно было уехать беспрепятственно. Там мой дедушка проработал семь с половиной лет  на строительстве дорог, по которым мы и сейчас разъезжаем с комфортом. И однажды, с заработанными потом и кровью деньгами, ценой неимовернейших усилий, отказывая себе в самом необходимом, он появился на таможне бывшей России. Его спросили, чем он занимался в Америке, куда едет и что везет. Пересчитав его деньги, таможенник сказал:

- А вы знаете, товарищ, в России произошла революция, которая нуждается в поддержке, и ваши деньги нам очень нужны. Взамен мы даем вам два пуда муки.
Поруганный, униженный, он приехал в родную деревню, где каждый день ожидания был для семьи мукой. За семь лет мало что изменилось, разве что подросли дети, да похудела и постарела его маленькая жена.

                                
Папин папа - Залман до поездки в Америку  (Папина мама Фрума после смерти мужа)

В его отсутствие мать сказала старшему сыну (моему папе):

- Сыночек, ты уже большой, тебе десять лет, а у меня нет возможности прокормить вас всех. Отправляйся-ка ты в город, может судьба тебе улыбнется.

Встретятся ли они вновь, никто не знал. Босой, в коротких штанишках, с картузом на голове и котомкой за плечами, поклонившись матушке, он отправился в неизвестность. Жил впроголодь, ночевал в погребах и трущобах вместе с такими же бедняками и бездомными бродягами. Быстро взрослел, защищая свой кусок хлеба. Бродил из поселка в поселок. Однажды во время облавы бездомных ребят выкорчевали из ночлежки бойцы революции, которые гонялись за брошенными детьми. Дети эти были похожи на зверенышей, защищавших свою свободу. Их привезли в какой-то дом, отмыли, одели, накормили. Это оказалась колония имени М.Горького под Полтавой, руководителем которой был человек по имени Антон Семенович Макаренко. Макаренко - бескорыстный энтузиаст, начинал свои опыты коммуны в полуразрушенных зданиях на зыбучих песках. Методика его воспитания была основана на уважительном доверии к человеку, что давало живые и убедительные примеры эволюции подростков с агрессивными задатками. Там совмещали перевоспитание правонарушителей с производственным трудом. Поэтому скоропостижная смерть Макаренко в вагоне пригородного поезда первого апреля 1939 года вызывает сильное сомнение.
Папе исполнилось 13 лет. Он ничего не знал о судьбе своей семьи и смерти отца, случившейся вскоре после его возвращения из Америки.

Одним из лучших, закончив рабфак, имея кое-какие средства, он вернулся в Соколовку, где многие хаты стояли опустевшими, а темные окна без рам смотрелись страшно, как глазные впадины черепа. Было что-то жуткое и печальное в этом безмолвии человеческих жилищ. Папа перевез всю семью  в Москву, где продолжал свое образование сначала в авиационном, потом в строительном институтах. Дальнейший период жизни семьи моего папы мне почти не известен. Все сыновья разъехались учиться, что было их основным приоритетом, а единственная дочка осталась жить с бабушкой в комнатке, похожей на чулан, в большой коммунальной квартире. Позднее все братья получили высшее техническое образование и занимали весьма высокие должности. Сестра их, моя тетя Дина, стала врачом и работала заведующей туберкулезным диспансером.

Шел 1932 год. На военном заводе, где работали тысячи людей, по воле судьбы или по случайности, (хотя любая случайность детерминирована) встретились и полюбили друг друга мои молодые родители, хотя у красавицы мамы было много поклонников. Одним из них был поэт Иосиф Уткин, стихи которого печатались в московских газетах.

В 1927 году он закончил в Москве Государственный институт журналистики. В 1931 году вышла отдельная книга стихов Уткина "Публицистическая лирика", которую он подарил маме со своим автографом. Неизменным и постоянным качеством поэзии Уткина была теплота к человеку, что особенно заметно в его любовной лирике.

Если я не вернусь, дорогая,
Нежным письмам твоим не внемля,
Не подумай, что это - другая.
Это значит… земля сырая.

Над ним висела мрачная тень репрессий. Он, как и все, ждал своей очереди.

На меня не хищник лютый
Нагоняет лютый страх,
И не волчий мех, а люди
В меховых воротниках.

Судьба отпустила ему времени в обрез. Он погиб на взлете творческого пути на фронте в 1944 году.

Другим ее другом был двоюродный брат, племянник дедушки - Лев Ефимович Маневич ("Этьен"), разведчик, по уровню не уступавший Рихарду Зорге. Впоследствии обоим было присвоено звание Героев Советского Союза (посмертно).

Никто из домашних не знал характера его работы. В семье о нем говорили мало и только шепотом. С его деятельностью можно ознакомиться только в архивах КГБ. Он руководил нелегальной военно-технической резидентурой в Италии. Жизнь и смерть его страшная. Освобожденный американскими войсками из итальянской тюрьмы шестого мая 1945 года, умер от туберкулеза 9 мая. Похоронен под другой фамилией. В книге "Евреи в войнах тысячелетий" Марка Штейнберга можно увидеть его портрет.
Но папа мой обладал такими качествами, перед которыми трудно было устоять. Он был красив, умен, притягателен. На следующий год появилась на свет девочка, которую назвали в честь безвременно умершего отца. У других братьев родившиеся девочки то же носили это имя - Зина. Семью годами позже перед войной родилась я. Папа в юности писал стихи и рассказы, печатался в газетах и был большим почитателем Льва Толстого, поэтому он и назвал меня полным именем жены Толстого, Софья Андреевна, которая самоотверженно переписывала от руки "Анну Каренину" 13 раз.
 

 
Мои родители: Ольга и Андрей

В доме, купленном дедушкой в 1913 году, с перерывом на эвакуацию, мы прожили до 1960 года. Рядом находился завод Тепловой автоматики, решивший увеличить свои мощности. Все дома надо было снести и переселить жителей. Те, что жили скученно, считали за благо двухкомнатные квартиры. Нашей уже разросшейся большой семье, предложили переехать на гораздо меньшую площадь, что было абсолютно неприемлемо. Однажды утром мы проснулись и увидели над головой серое небо, покрытое тучами. Дождь лил на наши одеяла. На крыше дома стояли рабочие и разбирали ее по частям. Им интересно было наблюдать, как мы суетимся, стараясь укрыться от дождя, и спрятаться от их назойливых глаз. Папа, воспитанный еще в колонии на лозунге:  не бойся, не надейся, не проси, немедленно дал телеграмму в ЦК: " В доме учинили погром"! 

Вскоре прибыл лимузин, из которого вышла Е.Фурцева (при Хрущеве - министр культуры) и устроила нагоняй начальнику, творившему бесчинство. Благодаря папиному бесстрашию и вмешательству Фурцевой, (воистину, кухарка может управлять государством, по Ленину) наша семья получила положенную в то время жилую площадь. Вся семья поселилась в одном девятиэтажном здании, но в разных подъездах в отдельных благоустроенных квартирах.

Однажды уже в новом доме к бабушке постучали в дверь и попросили на идиш: гиб мир абиселе васер - стакан воды для ребенка.  Отворив дверь, бабушка впустила цыганку с ребенком, а сама пошла за водой на кухню. За это время цыганка запустила в квартиру чуть ли не весь табор, который быстро и умело обворовал квартиру. Бабушка с трудом выгнала их, ничего не заметив. Когда дочь пришла с работы, то увидела полуоткрытый туалетный столик, из которого исчезли все дорогие украшения, стоимость которых в то время позднее оценили в 25 тысяч рублей. В милиции им сказали: ищите сами по рынкам. Бабушка и тетя Ася каждое воскресенье искали воров, и однажды увидели весь табор на Черкизовском рынке. Цыганку судили и обязали ее выплачивать бабушке заработанные в тюрьме деньги. Работать воровка отказалась, так и не отдав бабушке ни копейки. А когда мы уезжали в Америку, все, что осталось от умерших мамы, двух бездетных родных тетей, бабушки у нас на таможне в Шереметьево отобрали, обобрали, сказав, что все это принадлежит государству. Бабушка прошла через две войны, бесчисленные погромы, переезды и никогда не думала, что заработанное всей семьей имущество считается не ее личной собственностью, а государственной.
Я ничего не знаю о родных своего мужа, которые тоже жили в черте оседлости в Белоруссии в деревне Рясна. Когда-то они переехали в Москву: отец, мать и трое малолетних детей.

Мать мужа имела два класса образования ешивы,  работала на обувной фабрике, а отец уже перед войной был директором хлебного завода. Началась война. Отец добровольцем ушел на фронт и погиб в танковом сражении на Курской дуге. Он был в звании старшего лейтенанта, будучи политруком. Похоронен в братской могиле, где спустя 60 лет после войны памятника нет.

Нищету их семьи невозможно передать. Мать бралась за любую работу, чтобы прокормить детей. Все трое ребят получили достойное воспитание и высшее образование. Из их семьи девять человек мужчин с фронта не вернулись, каждый полег, защищая свою землю в стране, где их считали чужими, а родственники, оставшиеся в Киеве, закончили свою непрожитую жизнь в Бабьем Яру. Часть семьи, в основном женщины, оставшиеся в Рясне, вместе с другими евреями были расстреляны угодливыми полицаями - предателями. В живых не осталось никого. Родной брат, полуслепой студент, освобожденный от армии, попал в метро в облаву и был отправлен на фронт. Он писал письма, что однополчане угрожали его убить в первом же бою. Скоро пришла первая похоронка.

Родной брат отца моего мужа еще до войны был военнослужащим, адъютантом Уборевича. Тогда еще он высказал кощунственно звучащую для нас фразу: я бы своей рукой застрелил Уборевича. Прошел всю войну, получив по известным причинам только звание подполковника. (Сталин приказал давать евреям награды и звания только в крайнем случае.) Приехал в Москву утешить жену погибшего брата и всех сестер, чьи мужья также полегли на поле боя.

После войны появился бродячий люд в виде ремесленников. Одни из них кричали: точу ножи, другие  предлагали лудить кастрюли, вставлять стекла, а некоторые собирали старое ненужное тряпье. Однажды и в дом моего мужа забрел старьевщик, ему тетя Фая, родная сестра матери моего мужа, отдала старые ненужные валенки. Через несколько дней она поделилась с сестрой об этом визите. Мать мужа долго не могла произнести и слова, лицо ее парализовала гримаса отчаяния и беспомощности. Оказалось, что в валенках были спрятаны царские монеты золотой чеканки.

"Я ПОМНЮ ВСЕ ДО КРОХОТНОГО ВЗДОХА…"

Детская память редко сохраняет ранние эпизоды жизни в силу недоразвитости определенного участка мозга. Но маленькая девочка ясно помнит, как гуляла со старшей сестрой по заснеженному Куйбышеву. Мне  было 2 года, сестре Зине 9. На трамвайной остановке им повстречалась подружка сестры. Она спросила: хочешь есть? Сестра кивнула головой. "Только сестренку не бери", - предупредила подружка, мать которой работала в столовой. Сестра выпустила мою маленькую ручку, и вместе они убежали есть объедки.

Куйбышев в то военное время был  густонаселенным городом, столицей, и потеряться крошечному человечку было просто. Девочка продолжала стоять на трамвайной остановке и плакать. Становилось холодно, темнело, люди с озабоченными лицами сновали по своим делам, замкнувшись на личных проблемах, ни на кого не обращая внимания. Одна сердобольная женщина взяла девочку за руку и спросила, где она живет - девочка не знала. Она стучалась в каждый дом и спрашивала: это ваша девочка? Нет. Она шла дальше к следующему дому. Никто девочку не знал. Женщина взяла девочку на руки, так как та почти обессилила от плача, страха и голода и решила дойти до конца улицы, на которой оставалось еще только два дома. В одном из домов дедушка с бабушкой узнали свою с утра пропавшую малышку и бросились благодарить женщину. Никто, конечно, не спросил ни ее имени, ни адреса. Этого эпизода, кроме меня самой, не мог знать никто.

Я помню дом, в который мы вернулись после эвакуации и каким он стал после восстановления. Всю обстановку, стеллажи с книгами, изразцовые печи и идеальный порядок. К приходу отца я лихорадочно старалась навести порядок - каждая вещь должна быть на своем месте. Отец был очень строг. К еде сама я не прикасалась, мать лично должна была распределить еду по тарелкам. Старшая сестра была более раскованной, приводила подружек в дом и кормила. Однажды, будучи всегда полуголодной, я открыла бабушкин буфет и увидела банку, заполненную желтым веществом, похожим на кристаллизованный мед. Я зачерпнула пальцем какую-то массу и облизала, ни запаха меда, ни его вкуса не почувствовала, однако, повторила заход еще раз. Когда закрывала калькой содержимое банки, то прочитала на этикетке - мазь от псориаза. Я научилась читать уже в пять лет.

Мои воспоминания ясно восходят к 1 сентября 1947 году. Мама одела меня в коричневое платье с белым воротником и белым фартучком, дала портфель с новыми книгами и тетрадками и, взяв за руку, отвела в школу. В школе учились одни девочки. До школы надо было идти довольно далеко. Это был первый и единственный раз, когда мама появилась около школы. На большой перемене детям разрешалось есть то, что мамы давали им с собой. Маленькая девочка этого не помнит, может, и у нее что-то было съестное. На перемене она покупала пирожок с повидлом за пять копеек. После школы, если старшая сестра была дома, она кормила младшую. Если же дома никого не было, она ждала  до восьми часов вечера, когда родители возвращались с работы, и все ужинали за круглым столом.

Самая близкая к нам станция метро называлась "Сталинская", но папа всегда выходил на следующей - Измайловская, откуда до дома пешком было идти гораздо дольше. Это было страшное время, когда родители не знали, вернуться ли они домой или нет. На работу нельзя было опаздывать, отпрашиваться по чрезвычайным обстоятельствам, менять ее. Взрослые жили в постоянном страхе, который, как смог, низко стелясь по земле, проникал в каждый дом, заполняя боязнью и безысходностью сердца живших в те времена людей. На детей не было ни времени, ни чувств, ни сил, ни денег. Ни поцелуев, ни объятий в доме не было. Вечерами в доме устанавливалась тишина, но она была зловещая, как темное небо перед грозой.

В нашем доме было много книг, которые папа тщательно коллекционировал, но игрушек у детей никогда не было. Младшая дочка всегда донашивала платья старшей, у которой то же был небольшой выбор. Елку украшали редкими мандаринами и вырезанными из разукрашенной цветными карандашами бумаги, куколками, теремками, бабочками. Большой радостью были билеты на праздничную елку, где выдавали подарок с конфетами. Младшая дочь как-то спросила отца:

-Папа, почему мы такие бедные?

-Бедные? Мне никогда бы не пришло в голову, что мою дочь беспокоит такая нелепость - удивился отец и подвел ее к полкам с книгами:

- Вот твое богатство, источник твоих знаний, друзья, которые тебя никогда не покинут и не предадут,  это имущество, завещаемое светлыми умами человечества, в книгах ты найдешь мудрость философов и правду жизни. Просто надо научиться правильно выбирать книги, - с волнением ответил мой энциклопедически образованный папа.
Дети знали, что отец занимал высокую должность с соответствующей зарплатой, закончив два технических вуза и аспирантуру. Диссертацию свою он не стал защищать, потому что в ведении к ней надо было славить "отца всех народов". Папа обладал монументальными знаниями и превосходной памятью. Мама работала в конструкторском бюро. По уровню развития это были два несхожих человека, случайно встретившиеся друг другу на пути. Папа был жизнерадостным с могучим интеллектом, общительным, душой любой компании человеком. Мама была стеснительная, скромная обаятельная женщина. Оба были необыкновенно красивы, и любовь объединяла их. Мать любила мужа всей душой с необыкновенной страстью. Она часто недомогала, ее мучили головные боли и тяжелая кожная болезнь. Однажды, накануне войны, придя домой, она вспомнила, что оставила важный документ на рабочем столе. По законам того времени ей грозило суровое наказание - концлагерь или расстрел. Промучившись всю ночь, она бежала утром на работу: документ был заперт в ее письменном столе. Сама ли она положила документ в стол или кто-то из благородных людей сделал это, мама так и не узнала. Но эта ночь оставила свой неизгладимый след на всю жизнь: от стресса у нее начался в тяжелейшей форме псориаз, от которого мама никогда не избавилась. Утром она стряхивала свою простынь, и на полу оставался густой слой сухой облезшей за ночь кожи, которую она собирала совками. Кожа постоянно чесалась, лопалась на сгибах и кровоточила.

Мама никогда не жаловалась, терпела невыносимые боли, только выражение ее прекрасного лица всегда было унылым и скорбным. Много раз месяцами она лежала в кожной больнице, мазалась страшно пахучими мазями, на какое-то время наступало облегчение. Но болезнь неизменно возвращалась. Всю жизнь мама жила в напряжении, что муж ее оставит. Но этого даже представить невозможно, потому что папа был человеком высокой морали и нравственности. Скажу только, что папа скоропостижно умер в 82 года в семье, на своей скромной спартанской кровати, полный планов, неисправимый идеалист, а вслед за ним не смогла выдержать разлуки и одиночества, покинула этот мир в 76 лет святая моя мама.  

Папа мой был очень интересный рассказчик, всегда был окружен друзьями, женщинами, которые ловили каждое его слово. После смерти Сталина, когда постепенно стали выходить из лагерей невинно пострадавшие, случайно уцелевшие люди, осужденные по всем пунктам 58 статьи как бы за измену родине, будучи "шпионами всевозможных иностранных" разведок, у нас в доме поздно вечером собиралась компания. При погашенном свете люди делились своими испытаниями, рассказами о побегах из концлагерей, о бесчеловечности, о насилии, бесчинствах уголовников, об истреблении лучших людей того времени. Одного из папиных товарищей Алексея Федорова, бежавшего с напарником из концлагеря,  выдали немцам французы, когда услышали  их неповторимый русский мат. На одном из таких вечеров мой муж неодобрительно отозвался о партии. Человек, просидевший в лагере 17 лет, сильно ударил кулаком по столу и погрозил моему мужу: "Ты мне партию не тронь!"

Были люди, которые перенесли столько страданий и так ничего и не поняли. Папа собирал материалы, подготовил к печати две книги с детальными подробностями всех ужасов допросов и признаний, получил разрешение ЦК: 

-Нам сейчас очень необходимы именно такие книги, печатайтесь.

И наконец, в конце сентября 1964 года начали подготовку к печати его первой книги в журнале Новый Мир Твардовского. Через месяц Хрущев был свергнут, и на целых восемнадцать лет наступило косное затишье, покрытое плесенью и мутной тиной. Весь набор книги был рассыпан, но Твардовский уверял отца, что его время еще придет. Однако это время не наступило. Когда наши родственники, родившиеся уже в Америке, приезжали нас навещать, мы просили их взять папины книги. Дядя - американец, был сенатором в Вашингтоне в 50-х годах, затем 15 лет - Президентом вашингтонских синагог. Его жена, моя тетя, работала в Белом доме, но даже они страшились советской таможни и книги не взяли. Когда уезжали мы, то умение читать оказало нам плохую услугу: рукописи не брать. Мы оставили книги знакомым, а когда пришло время их отъезда, у них были свои заботы, и книги остались на помойке, ветер рвал их страницы и разносил по всему двору. Никого не сужу, полностью беру вину на себя. Всю жизнь я горько сожалею о своих ошибках и о том, как просто можно было сохранить незабвенное папино литературное наследство - две документальные повести и книга стихов и рассказов.

"ЖАЛЬ ЧТО МОЛОДОСТЬ МЕЛЬКНУЛА, ЖАЛЬ, ЧТО СТАРОСТЬ КОРОТКА..."

Младшая дочь - я, автор этих записок, окончив школу, не задумывалась о своем будущем: на это был папа. Много сил она вкладывала, учась в школе, не все ей давалось легко и беспечно. Ночами, когда в доме уже спали, она сидела над учебниками, чтобы быть одной из лучших. Она очень гордилась папиной похвалой, любые его советы принимала без колебаний.  Отец за меня решил:

- Поступай в педагогический институт, наверняка попадешь, там не так придирчивы к твоей национальности. Факультет - химия и биология, предметы интересные и востребованные. При твоем усердии осилишь без труда.

Проходной балл был 18: две пятерки, две четверки. Первый экзамен - сочинение, где могло быть представлено огромное разнообразие тем. Я, всегда имеющая пятерки по сочинению, пролистала хрестоматию и выбрала себе тему: Роман А.М.Горького "Мать" - произведение социалистического реализма. Как задумано, так и случилось. Интуиция моя была безотказная. Оценка - пять. Английский язык - пять. В то время химия не была еще моим любимым предметом, к тому же экзаменатор был очень пристрастен, задавал вопросы не из школьной программы, явно издеваясь. В ведомости он каллиграфическим почерком вывел - удовлетворительно. Физика была последним экзаменом, за который я рассчитывала получить только четверку. Во время всех экзаменов папа сидел во дворе института, ожидая меня. Экзаменатор поставил мне четыре, итого 17 баллов - в институт я не попадаю. Как я могла выйти к папе, так терпеливо ожидавшим благополучный исход? Я не могла обмануть его надежд. Единственной защитой был плач. Секретарь спросила причину моего отчаяния, я сказала, что мне не хватает одного балла. "Подожди окончания экзаменов",- пообещала она. Вскоре меня вызвали, и уже не один, а шесть профессоров, стали наперебой задавать мне вопросы. В ведомости появилась пятерка и запись "исправленному - верить".

Я спокойно вышла во двор, где меня ожидал папа, как всегда читавший очередную философскую книгу. Если бы не его присутствие, я наверняка ушла бы домой. Мне было бы стыдно и страшно показаться ему на глаза, ведь он так надеялся на меня. И позднее я защитила диссертацию только по его настоятельной просьбе. Моя специальность - химия, но я работала по урановой тематике и мне пришлось учить и сдавать совершенно незнакомые предметы, такие как геология, минералогия, кристаллография, термодинамические расчеты, не говоря уже о философии и английском языке. Папа подержал в руках мой диплом кандидата геолого-минералогических наук, и тихо сказал: "Теперь я могу спокойно умирать". Наверное, этим самым я ускорила его уход из жизни, так как только ожидание моих достижений удерживало папу на этой земле.

А когда мои поклонники делали мне предложения, и я спрашивала папиного совета, он охарактеризовал всех, как достойных благородных людей, но совета не давал. "Если жизнь твоя не сложится, ты будешь винить меня, поэтому выбор только за тобой".
Был у меня на свете человек, мой папа, готовый оберегать меня от всех напастей, бед и невзгод  и убрать с дороги любой камушек, если понадобится.

Мой папа долго не уходил на пенсию, позже он был целый день занят: постоянно читал или редактировал свои книги. Был неприхотлив в одежде и в еде. Папа был человек незаурядной внутренней дисциплины. Вставал в шесть часов, мыл пол, сам готовил завтрак и садился за рабочий стол работать. Какие бы вкусности я ему ни предлагала после семи часов вечера, он неизменно говорил: все земное на сегодня я уже сделал.
Не желая быть нам в тягость, тайком от нас в одной из глазных клиник сделал неудачную операцию по удалению катаракты. Мы с мужем и с сыном долго разыскивали его по клиникам Москвы. Привезли домой, и я побежала на работу, где меня уже ждал мамин встревоженный голос: папе плохо. Я ринулась домой. Папа лежал в неудобной позе на своей кушетке. Рядом стояли парамедики. Я требовала сделать папе укол и услышала:  "а зачем, он сейчас умрет". Нескрываемое, невыносимое российское равнодушие и цинизм!

Незадолго до смерти папы, зная меркантильный и напористый характер моей старшей сестры, он заявил, что все свои деньги сожжет, чтобы мы не ругались. Сказано - сделано. И действительно, кроме пяти тысяч книжных томов, в доме не было ни копейки.

После смерти папы мама почувствовала себя лишней на земле, силы заметно стали покидать ее, и она слегла. А мы готовились к отъезду в Америку. В мою квартиру мама переехать отказалась - была очень стеснительной, и мой муж и я поочередно ухаживали, переодевали, мыли и кормили ее.

Дорога от моего дома до маминого с пересадками занимала более часа, а перед этим мне надо было накормить и отправить детей в школы и мчаться к маме на другой конец города. Муж начинал работу рано и тратил полтора часа на дорогу. Чтобы не ждать трамвая, я от метро сквозь знакомые дворы бежала к маме, каждый раз боясь не застать ее. Как правило, моя родная сестра, жившая в этом же доме, сидела на лавочке около подъезда и лениво просматривала прессу. Ее жесткое сердце не дрогнуло, когда болел папа, когда умирала всепрощающая мама, и стакан воды ни она, ни ее сын не подали им. С первого взгляда вроде бы нормальные люди, а внутри - черная зависть и зло, и потрясающая невосприимчивость даже к смерти родных.
Мой муж и я постоянно менялись, только на полдня забегали на работу. Я умоляла маму собрать свои крохотные силы для дальней дороги, но мама вдруг обнадеживающе уверила меня: Софочка, я не буду тебе обузой. Она давно решила освободить нас от своего присутствия. Тогда я этого не поняла. Однажды, когда я только вбежала к себе в лабораторию, муж тревожно сказал по телефону, что мама настойчиво спрашивала обо мне. Я ринулась к ней. Мама была еще теплая, но неживая, и под подушкой ее лежала книга Бабеля "Рассказы". Последние ее слова были: а где же Софочка?
После похорон резкий звонок в дверь встряхнул мое оцепеневшее тело. Это была сестра.

-Ну, когда будем делить? - вызывающе резко крикнула сестра на виду у всех, кому моя мама была дорога. Незнакомые люди даже содрогнулись.

- Что делить? - горько, непонимающе, спросила я.

- Ну, хватит прикидываться, - гневно заорала сестра.

Кроме книг и скромной маминой одежды, в доме ничего не было. Ни копейки.

Незадолго до смерти мамы умирала  ее незамужняя средняя сестра, просившая меня забрать семейное серебро. "Не могу я, Ася", - с болью ответила я. У нее уже не было сил настаивать, и она горько прошептала: тогда все заберет Зинка. Как я могла при живом родном человеке протянуть руки к ее имуществу? Правда, другие люди оказались не такие щепетильные. Сестра со своим сыном вынесли ночью все, что хотели.

Затем умерла самая младшая мамина сестра Ципа, оставив мне ключи от ее квартиры. Все свои сбережения тетя завещала мне. Разбирая и отдавая даром все ее вещи, мама и я обнаружили огромные деньги на предъявителя. Тогда мама отдала книжки Зине, чтобы, получив деньги,  разделить их на нас троих. Сестра все деньги забрала себе. Это была очень крупная сумма. А перед нашим отъездом пришло письмо от сестры, где она, не стесняясь в выражениях, проклинала меня, детей, внуков и все мои будущие поколения. Ее проклятье принесло нам много неизлечимых болезней и несчастий. А тетины деньги превратились для нее в новую машину, гараж и очередную квартиру, и еще весьма значительная сумма денег осталась в Москве.

При приезде в Америку, мы купили участок кладбищенской земли, и установили памятники в честь дорогих могил, оставшихся в Москве. Землю с Востряковского кладбища мы тоже привезли с собой, и теперь у нас есть место, куда можно придти с печалью и радостью и поклониться родным.

Прошло пять лет. Я пришла к памятнику своих родителей в Новой Англии и спросила, стоит ли мне вызвать сестру в Америку? Я знала, что скажет мама, а папа отозвался бы категорически отрицательно. Мы решили сделать мицву. Их семья сейчас живет в Статен-Айленде в субсидированном доме и имеем все блага, не дав Америке ничего. Но долго жить, не завидуя и не проклиная всех, не делая гадости, она не может. Я разорвала с ней все связи, как бы провела обряд шивы.

Каждый думает, что жизнь длинна, и впереди еще не видно заката, живут как бы на черновик, надеясь, что в любой миг они смогут переписать свою жизнь набело. Года промчались, мои родители и родители моих родителей ушли в другой мир, из которого еще никто не возвращался, и я увидела себя на переднем крае и ничего не успела узнать об их жизни, любви, страданиях, страхах, рассказанных ими самими. Вот и стала я собирать осколки своей памяти, соединяя воедино то, что можно и нужно было узнать при их жизни. Жизнь - это путь, покрытый терновыми кустами, которые рвут наши одежды и под конец оставляют нас израненными и обнаженными. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как она именно и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.