Сладкая каторга Валентина Пикуля

Эта вольность, которую очень редко себе позволяет "Кругозор", вновь публикуя очерк почти трехлетней давности, объясняется личностью героя и событием, с ним связанным. Есть и другая тому причина: за минувшие два с лишним года у нашего журнала заметно прибавилось читателей, и мы убеждены, что материал, впервые появившийся в ноябрьском выпуске 2015 года, они прочтут с интересом. 

Более четверти века минуло со дня его смерти - внезапной, в разгар работы над романом "Барбаросса", - но книги, которые он успел написать, и сегодня переиздаются массовыми тиражами, их читают, имя автора не забыто. Это ли не мечта всякого пишущего!..

13 июля 2018 года Валентину Пикулю исполнилось бы 90 лет.

Начало 1970-х - это и начало редкой болезни, охватившей самый читающий народ самой читающей страны, которой больше нет на географической карте, хотя в памяти, в душах и сознании многих из нас она жива и поныне. Имя болезни - тоска по истории, как ее назвал весьма почитаемый мною Александр Генис, в чьих книгах, статьях и эссе история присутствует не названно, но зримо, рассказывает ли он о корриде в Сан-Себастьяне; или изящно живописует "игривую и дурашливую" архитектуру нью-йоркского Сохо; или вводит нас в соблазн чревоугодия своими рецептами приготовления кислых щей и жирной ухи, а также меню обедов и ужинов с Иосифом Бродским, а он, как известно, покушать любил и умел...

Так что не такая уж она и редкая, эта болезнь. И заражаются люди ею по доброй воле, благо заразиться есть от кого. С одним из ее разносчиков, а если не сильно придираться к словам и фактам, так и с двумя, меня свела журналистская судьба, иной раз дарящая встречи, которые забыть никак нельзя, и это не преувеличение.

ПОЛУЧАЮ ДОБРЫЙ СОВЕТ: "ДАЖЕ НЕ МЕЧТАЙ"

В 1988 году, в разгар горбачевской перестройки, в условиях жесткой конкуренции между печатными органами, над журналом "Литературный Киргизстан", в котором я заведовал отделом публицистики, был занесен Дамоклов меч в виде годовой подписки, от которой зависело - выживем ли мы как издание. В эту нелегкую, но энергичную пору нас здорово выручал писатель, чей вклад в российскую историографию были вынуждены признать даже недоброжелатели, в которых он не испытывал недостатка, и чей затворнический образ жизни давно перестал удивлять видавшую виды журналистскую братию. Трижды я летал на встречу с ним, питая сугубо житейский (скажу проще и честнее: шкурный) интерес журнала, да и свой личный тоже.

В июне 1988-го главный редактор "ЛК" Александр Иванов вызвал меня к себе в кабинет:

- Вы списывались с Валентином Пикулем, он обещал подумать и прислать для нас что-нибудь из ранее неопубликованного. Время дорого, слетайте к нему в Ригу и напомните про обещание. Подписчики должны знать заранее, чего от нас можно ожидать в новом году.

Главред бил наверняка: одно имя Пикуля, чьи книги в то время доставались счастливчикам лишь по большому блату или за большие деньги, способно было привлечь интерес к журналу далеко за пределами Киргизии. Что и подтвердилось: как только в августовском номере "ЛК" появилось краткое сообщение о том, что знаменитый писатель передал журналу подборку новых миниатюр, подписка на 1989 год выросла вдвое, а по адресам, откуда шли запросы на журнал, впору было изучать географию Советского Союза.

Впрочем, это уже из области хвастливой статистики, тогда как не в ней дело, а в личности человека, знакомство и беседы с которым я даже сейчас, тридцать лет спустя, помню в деталях. Постараюсь воскресить ее примерно в том виде, в каком сохранила память...

Лечу в Ригу. Из аэропорта троллейбусом добираюсь к Дому печати, где у меня назначена встреча с Иланом Полоцком, завотделом публицистики журнала "Даугава". По первости Илан пытался меня образумить, начав с историй про строптивый характер писателя, его полнейшее равнодушие ко всякого рода паблисити, и закончив почти по Библии: "...но легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем нашему брату пробиться к Пикулю". Все услышанное лишь укрепило мою решимость видеться и говорить с человеком, ради встречи с которым я полетел бы не то что в красавицу Ригу, а и на самые Соловки, откуда весной 1943-го, в свои неполные 15 лет, юнга Валентин Пикуль был направлен для несения боевой службы в должности рулевого на эскадренный миноносец "Грозный" Северного флота.

Вот так просто и легко написалось: "направлен... для несения боевой службы". А ведь он, которого и друзья, и недруги, считали образцом предельной прямоты и беспредельной честности, вступление во взрослую жизнь отметил... обманом: стремясь во что бы то ни стало попасть в Соловецкую школу юнг, накинул себе пару лет сверх прожитых, благо был он парнишкой не по годам крепким, рослым. То была ложь во спасение, с той лишь разницей, что спасать будущий юнга намерен был не себя, а - Родину. За плечами у него оставалась блокадная зима 1941-го в родном Ленинграде, впереди маячили долгие (детским сердцем, рано познавшим беду, он предчувствовал это!) месяцы и годы войны.

Семнадцати лет от роду, укрепив на форменной рубахе три боевые медали (ему за них пеняли прохожие на улице: "Сними! Как не стыдно носить чужие награды, мальчишка!.."), вчистую демобилизовавшийся юнга Пикуль вернулся в Ленинград, был зачислен на подготовительное отделение военно-морского училища - "Подготии", как любовно, хоть и с оттенком деланной небрежности, звали курсанты свою alma mater. Здесь от него, имевшего за спиной пять довоенных классов неполной средней школы, требовалось решать задачи по алгебре и тригонометрии. Поняв, что в этих предметах он не плавает - тонет, Пикуль поступил соответственно своему характеру: отказался протирать штаны за одной партой с малолетками, а немногочисленной своей родне самоуверенно заявил, что чувствует в себе иное призвание - писательское. Тут и повод появился настоятельный: он прочитал книгу о миноносцах Северного флота, нашел ее невыносимо скучной, дал себе слово, что напишет "в сто раз лучше", а держать слово он привык с малых лет. Словно в помощь этой отчаянно смелой задумке открылось при Ленинградском отделении Союза писателей литобъединение, которым руководили двое потомственных интеллигентов - Маргарита (Маро) Довлатова (родная и любимая тетка Сергея Довлатова, в то время еще школьника) и Леонид Рахманов. Он туда пришел, был принят, привел за собой Виктора Конецкого, одногруппника по морской  "Подготии", будущего капитана дальнего плавания и писателя-мариниста; к ним вскоре присоединился Виктор Курочкин - танкист, юрист и журналист, впоследствии автор одной из жемчужин русской военной прозы, повести "На войне как на войне". Они крепко дружили, за что носили прозвище "Три мушкетера", поверяли друг другу первые свои рукописи, не отказывая себе в удовольствии выловить и высмеять словесные ляпы и блохи в писаниях ближнего... 

Есть у Валентина Пикуля небольшой по объему, поразительный в простоте и откровенности автобиографический очерк "Ночной полет". Беседуя с читателем доверительно, он вспоминает о своих первых литературных опытах - то иронизируя над собой, то по праву родителя гордясь детищем, произведенным на свет в "зеленую" пору молодости. Меня в "Ночном полете", как и во всей творческой судьбе автора, более всего поражает упрямая вера в свои силы и возможности: это она, вера, вывела его на дорогу русской исторической романистики, чтобы через годы самообразования в библиотечных залах и за "домашним" чтением (язык не повернется назвать домашним без кавычек чтение на чердаке, при свете керосиновой лампы!) превратить бывшего пятиклассника в одного из популярнейших прозаиков нашего времени, чьи романы, при неизменно массовых тиражах, все же не способны были удовлетворить ненасытный читательский спрос. Пусть считал он творческой неудачей свой первый роман "Океанский патруль", главный герой которого, юнга Рябинин, прожил книжную жизнь куда более яркую, нежели реальный юнга Пикуль, но роман этот был нужен уже хотя бы потому, что явил собой долг памяти всем подросткам военной поры, погибшим на суше и на море, сражаясь с врагом. Ни до, ни после "...патруля" - никто не сделал это лучше, чем Валентин Пикуль!

Годы берут свое, бесспорно. Но годы и дают. Талант литератора-затворника (к жилищу которого я пока не дошел в своем рассказе) с годами дал не так уж и мало: жадным до российской старины - хронику десятилетия тираницы Анны Иоанновны "Слово и дело"; "Фаворит" - роман о жестоком и славном времени, в которое правили страной Екатерина Вторая и Григорий Потемкин при любвеобильной особе императрицы; любознательным по части военной истории России - романы "Моонзунд", "Из тупика", "Три возраста Окини-сан", "Крейсера", "Богатство", "Каторга"; желающим узнать о хитросплететениях дипломатии - "Пером и шпагой", "Битва железных канцлеров". Особое место занимает "Реквием каравану PQ-17" - строгое, скорбное и правдивое повествование о героической гибели советских, американских и британских моряков в годы Второй мировой войны.

Затрудняюсь, да и не вижу в том особой нужды, перечислить миниатюры Пикуля - эти микророманы, каждый со своим увлекательным сюжетом, из которых, если их собрать воедино, наберется пара пухлых томов. Занимательнейшее, доложу я вам, чтение!

Мня себя этаким "пикулеведом" (даром, что ли, к тому времени я прочел все книги этого популярнейшего автора 1970-х - 1980-х годов, проштудировал массу статей о нем!), мог ли я всерьез воспринимать резоны Илана Полоцка по поводу нелюдимости Пикуля! Не могли меня остановить острастки типа: "Даже не пробуй к нему пробиться, не примет, еще и заругает". Об одном я просил - добыть мне номер его домашнего телефона.

МНЕ БЫ ТОЛЬКО НОГУ В ДВЕРНОЙ ПРОЕМ ПРОСУНУТЬ...

Оказалось, никто этого номера не знает, справочная 09 тоже не дает: так потребовал абонент. День прошел в поисках и расспросах без малейшего результата. Возвратиться мне домой с пустыми руками не позволила Ирина Литвинова, литсотрудник рижской газеты "Советская молодежь". Она взялась помочь, но предупредила:

- Валентин Саввич недавно перенес инсульт, врачи прописали ему полный покой, запретили любые встречи. Но я попробую позвонить его жене Антонине Ильиничне, может быть, она что-нибудь придумает...

Литвинова сняла трубку, набрала номер, поздоровалась, начала объяснять, кто я и зачем прилетел в Ригу. Мне, сидящему через стол от нее, было слышно, как на другом конце телефонной линии ей выговаривали:

- Ирина Петровна, о чем вы говорите, у него дважды на дню инъекции всякие, ЭКГ, - а вы про какое-то интервью. Ничего не выйдет!

Поняв по выражению лица Литвиновой, что она готова сдаться, я зашептал ей под руку:

- Попросите, пусть встретится со мной, расскажет о муже, этого будет достаточно.

А про себя подумал: да мне бы только ногу в дверной проем просунуть - а там разберемся...

Литвинова просьбу мою добросовестно повторила в трубку. Попрощавшись с супругой писателя, сообщила:

- Приходите завтра к одиннадцати утра в библиотеку Дома офицеров - и прямо к заведующей.

- Антонина Ильинична, - начал я в 11.00 следующего дня с порога библиотеки, куда явился с букетом гвоздик, - для вас мой приезд не такая уж неожиданность, я вашему мужу писал, звонил из редакции...

- Письмо ваше Валентин Саввич получил, - услышал я в ответ. - Номер журнала, который был вложен в пакет, прочел с интересом. Но поймите, он еще плох после инсульта, с большим трудом приходит в себя, очень тяжело переживает вынужденное безделье. Два года назад у него был обширный инфаркт, врачи разрешают ему работать пару часов в день, не больше. Ну да ладно, коль вас устроит мой рассказ о нем, так уж и быть, спрашивайте.

Деталь за деталью складывался в моем блокноте портрет литератора, чьи книги я читал и о ком так много (но, оказывается, так мало!) знал.

- Он как сел к письменному столу в пятьдесят четвертом году, - рассказывала Антонина Пикуль, - так из-за него практически не встает. Отшучивается, когда его спрашивают, почему так быстро и помногу пишет: "Я большой лентяй, вот и спешу выплеснуть на бумагу все, что накопилось в памяти, чтобы поскорее заняться своим любимым делом - ничегонеделанием". А сам спешит начать новый роман, миниатюру. Изучает первоисточники, читает мемуары, периодику той эпохи, в которую намерен вживаться. Заказывает ксерокопии в библиотеке. Обращается к своей картотеке исторических личностей, составлял ее не одно десятилетие. Для него это не просто набор картонных карточек, а живые, конкретные люди, каждый со своей биографией, он с ними шутит, спорит, советуется, даже ссорится. Рассматривает свою коллекцию русского портрета - это у него такая форма отдыха. Любит смену событий, эпох. Может в работе перейти от XVII века в более близкий, в другой раз - наоборот. Так, между двумя томами "Слова и дела" написано "Богатство", между двумя томами "Фаворита" - появилась "Каторга". Такие переходы для него тоже отдых. Тянется к знаниям постоянно. Они для него - наравне с воздухом, которым он дышит. В меру сил я помогаю ему утолить эту жажду. По его списку приношу книги из нашей библиотеки, хожу в букинистический магазин, в магазин "Искусство", где я постоянный покупатель: он обожает живопись, особенно портретную.

Зазвонил телефон. Хозяйка кабинета сняла трубку.

- Привет! Как самочувствие? Ты лекарство принял? Прими обязательно. И поешь что-нибудь. Вот и молодец. Послушай, Валя, тут у меня сидит сотрудник журнала "Литературный Киргизстан", он раньше тебе писал, теперь прибыл сам. Знает о твоем состоянии, все понимает, на встрече не настаивает, но все же человек прилетел за столько тысяч километров... Может, уделишь ему полчаса? Очень хорошо. Ну, пока. Мы сейчас приедем.

...В квартиру я попал или в библиотеку - вот о чем первым делом я подумал, переступив порог. Книжные стеллажи под самый потолок, начавшись сразу от двери в прихожей, расходятся по всем комнатам (их, по моим прикидкам, три); в редких, узких промежутках между стеллажами висят портреты-миниатюры в рамках "под старину" (а может, подлинно старинных?). Хозяин из-за болезни изрядно сдал, мало похож на бравого ругателя, каким однажды его показало на всю страну Центральное телевидение: "Я критики в свой адрес не читаю, только время отнимает..." Тельняшка матросская выглядывает из-под пижамы, голос - неласковый, с хрипотцой:

- Ну, здравствуйте. Что можете сказать хорошего?

В переводе на обиходный язык - "какого черта надо?" Понимаю: незваный гость. Хотя - отчего же незваный? Было от меня два письма, был разговор по телефону. А, впрочем, он не обязан любезничать со всяким, кто приходит отнимать у него золотое время.

- Валентин Саввич, стоило ли мне лететь в такую даль, чтобы вам говорить что-нибудь хорошее? Я от вас услышать хочу - о жизни, о работе новой...

- Вы, говорите, из какого журнала-то?

- "Литературный Киргизстан" называется.

- Ах, да, Тося же мне говорила, я позабыл. Вы у себя полный текст письма Раскольникова напечатали, молодцы, я прочитал с удовольствием. Даже в центральных журналах его побоялись дать без купюр. С вашей стороны это был довольно смелый шаг. Так что вас интересует конкретно? 

- Хотел бы получить несколько ваших миниатюр для публикации в июльском номере журнала - как раз когда вы будете отмечать свое шестидесятилетие.

- Слушайте, а что это за праздник такой - шестьдесят лет? Возраст - неужто заслуга? Тут сочувствовать надо человеку, горевать вместе с ним: годы-то уходят! Вы посмотрите, какие юбилеи празднуют у нас! С каким шумом хороводят вокруг старца, выживающего из ума, как его лакируют, как приписывают заслуги, которых он никогда не имел! И таких у нас - до едрени матери: ничего не сделали путного, но юбилеи справляют им пышные.

- Как бы вы к этому ни относились, а чествования по случаю круглой даты вам не избежать...

- Ошибаетесь. Я скроюсь. Как раз перед вашим приходом шел об этом разговор с Чижовым Львом Борисовичем, это военврач, мой друг и спаситель, мы с ним уже и место наметили, так что пусть не пытаются меня найти. Да-да-да! Есть место. Ну, а миниатюр для вашего журнала дам несколько, они ни в какие сборники не входили, можете смело их печатать. Мне же сейчас надо копить силы для работы над новым романом, на который тоже много охотников.

- На тот, что о Сталинграде?

- Точнее - о разгроме армий фельдмаршала Паулюса. Мой отец воевал и погиб под стенами Сталинграда, мне стали известны обстоятельства его гибели, и я решил взяться за новую для себя сухопутную тему. Собрал необходимую библиографию, перечитал литературу по вопросам военной стратегии и большой политики тех лет. Среди моих героев - Роммель, Черчилль, Паулюс, место действия - обширный плацдарм Второй мировой войны, включая африканскую пустыню. Послушайте, а почему бы нам чаю не выпить, а? Первача моей собственной заварки!..

- Да мне всего полчаса подарены, они вот-вот закончатся...

- Сидите, успеется.

- Тогда, если не возражаете, я включу диктофон.

- Ох уж эти машинки... Ладно, включайте. Спрашивайте.

Он присел за свой письменный стол - массивное, просторное сооружение старинной ручной работы, с множеством выдвижных ящиков, ящичков. На поверхности стола, между стопками исписанных и чистых листов бумаги - четырехгранная чернильница толстого стекла, рядом - пластмассовая ручка с ученическим пером-вставочкой. Такими теперь не пишут, разучились.

- Та самая ручка, Валентин Саввич?

- Она, родная. Все написано ею, за этим столом - не полированным, не лакированным, его сколотил мастер еще в прошлом веке. Очень надежный стол! Написал - разворачиваюсь вот сюда, здесь у меня, видите, пишущая машинка, все перепечатываю сам, машинисткам не отдаю, мне так удобней править, редактировать. Пишмашинок у меня три, все - довоенного выпуска, немецкие, эта вот самая старая, сняли ее в качестве трофея с гитлеровской подводной лодки, она удобна тем, что во время качки не падает. А новую как-то купил, из современных, так она недолго поработала, сломалась. Дрянь всякую выпускают...

Про эту машинку я вам интересное расскажу. Никогда не забуду, как мы нуждались, когда с женой Вероникой, царствие ей небесное, переехали из Ленинграда в Ригу. Нуждались мы страшно! Жена все с себя продала, по сути дела, босая осталась, у нее даже лишней пары чулок не было. Однажды она заплакала и говорит: "Прости, нам больше нечего продавать. Только книги остались, пишмашинка и твой костюм". Я говорю: ну так толкай его, только, пожалуйста, не трогай книги и машинку. И она костюм продала. Второго у меня не было. А как раз в этот период я снес в местное издательство "Лиесма" свой роман "Пером и шпагой". Боже мой, с каким позором меня оттуда выперли! Мало того! Я еще эту заразу редактрису Бать как-то встретил на базаре, мы с женой там стояли в очереди за картошкой, так она при всем честном народе мне скандал устроила: какое я, советский писатель, имею право ковыряться в такой мерзостной личности, как Фридрих Великий? Люди на меня смотрят: черт его знает, кто это такой, диверсант, что ли...

СЧАСТЬЕ - ЭТО КОГДА ТЕБЯ ВЫКЛЮЧАЮТ

- Литераторы сплетничают про ваш подчеркнуто независимый характер, говорят, что вы нелюдим, всячески избегаете общений...

- Вот они меня таким и сделали. Был я разбитным, веселым, компанейским парнем. Но когда сел работать основательно, братья-писатели стали мне не интересны. С ними не о чем разговаривать! Их здесь много, наезжают со всей страны в Дом творчества Дубулты, под Ригой. А вот я до сих пор не научился понимать: что это такое - Дом творчества? И почему, чтобы творить, надо ехать с одного конца страны на другой? Вот мой дом - это настоящий дом творчества!.. Ну ладно, приехал такой, у него расписаны все места, в которых следует побывать: Домский собор, финская баня, ага, вот тут у меня просвет, схожу-ка я к Вальке Пикулю. Приходит. Я, как правило, занят, но уважу, приглашу присесть: давай поговорим. Вам бы стоило послушать, о чем он заводит разговор! "Вот я недавно был во Франции, а еще раньше в Италии, купил магнитофон новейшей марки, фотоаппарат, кнопку нажал - готовая карточка выскакивает. Сейчас в Чехословакию собираюсь. А ты куда ездил? Никуда? А чё так слабо? Между прочим, не знаешь, с кем нынче Катька N. спит? Мне говорили, что она с D. спала, а сейчас, интересно, с кем?.." Вот такие разговоры - а зачем они мне нужны? Я и перестал пускать.

- Вы, говорят, и почитателей своих не особо жалуете, рецензий на свои книги не читаете. Не заботит мирская слава?

- Знаете, если бы мне эта слава досталась лет этак в двадцать, возможно, я и сам превратился бы в одного из таких литераторов, которых отвадил от дома. Но мое счастье, что все мне доставалось великими трудами, и так называемую популярность я ощутил только после того, как мне позвонили из Ленинграда и сообщили, что мой роман "Пером и шпагой", тот самый, который в Риге не стали печатать, продают в Доме книги под наблюдением конной милиции, ибо там давят стекла. Никогда я не читал рецензий в свой адрес, ни хвалебных, ни ругательных, не заводил друзей среди критиков. Есть рецензенты и критики, настроенные ко мне положительно, но это - не по моей инициативе.

- Вообще-то на рецензии вам везло. В основном на разгромные. Помню, как обсуждали в газетах роман "У последней черты", опубликованный в "Нашем современнике"...      

- Да нет, это был произвольно сокращенный вариант моего романа "Нечистая сила". Редакция журнала сделала сокращения, не согласовав со мной. Кое-кто из брежневского окружения себя узнал в романе. Скандал начался в Союзе писателей, оттуда по газетам прокатилось.

- Но вначале, я слыхал, на этот роман в большом ЦК партии внимание обратили...

- Это верно. Звонили от секретаря ЦК Зимянина. Мы как раз въехали в эту квартиру, еще мебель не успели перевезти, пустые стенки. И тут звонок: Зимянин требует меня в Москву, на ковер. Трубку сняла Вероника (она тогда уже была смертельно больна), сказала, что Пикуль к телефону не подойдет, - и все на этом кончилось. Мне потом знающие люди сказали (сам-то я в этом ни хрена не разбираюсь), что без моего присутствия в том же Союзе писателей не имели права устраивать этот разгром с обсуждением моего романа. Тон задавали Сергей Михалков, Георгий Марков, Александр Чаковский. Михалков, говорят, ногами топал...    

- Что-нибудь кричал при этом?

- Ну а что в таких случаях кричат, когда ногами топают? Между прочим, как раз этот период был для меня плодотворным: я дописал первый том "Фаворита", половину романа "Три возраста Окини-сан". А хотите знать, дорогой мой, какой был самый счастливый период в моей жизни? Когда по выходе романа "Из тупика", в котором, оказывается, я задел чувства кое-кого из сильных мира литературного, они, сводя со мной счеты, решили выключить меня из литературы на много лет. Имя мое в печати велено было не упоминать, я был как тот корабль, который еще способен принимать радиограммы, но сам выходить в эфир не может, не имеет права. Так вот, я им всем благодарен: то время оказалось плодотворным для меня, я много работал. Просто сел и стал писать. Чтобы не тратить время на бритье, отрастил бороду. И голову стал стричь наголо. Знаете почему? Высчитал сколько времени уходит на сидение в парикмахерской, чтоб оболванили тебя, - получилась бешеная сумма времени! Тогда мы купили машинку для стрижки, и пока жива была Вероника, она болванила меня. А сейчас Тося болванит.

- Многие ваши герои не отмечены громкой славой, да и сами они - из малоизвестных мест и событий российской истории. Особенно часто этот прием вы используете в миниатюрах. Почему?

- Легко писать о человеке или событии значительном: жизнь Суворова, Пушкина, сражение вроде Бородинского... Мне предлагали - я отказывался. Верно вы заметили, я стараюсь отыскать героев, порой нарочито оставленных за бортом истории. Одна из последних моих миниатюр, которые я передам вам для публикации, - о писательнице Варваре Степановне Миклашевич. Кто о ней знает? Никто ничего толком не знает. Вот другая миниатюра, о пребывании мадам де Сталь в России. У всякого ее имя на слуху - но что она делала у нас, что видела, с кем встречалась и разговаривала - никто вам не скажет. В таких заботах мне помогает моя библиотека. Кое-кто считает, что я в своих поисках пользуюсь услугами архивов, - чепуха собачья! Туда всякий раз десяток пропусков надо выправлять - откуда у меня такое время?! Нет, прежде чем заняться новой темой, я полностью обеспечиваю себя необходимой литературой. Иногда денег на это трачу больше, чем получаю гонорар за опубликованную вещь. Наверное, потому меня и считают чудаком, если не хуже. Мебели дорогой у нас в доме, как видите, нет, без машины и дачи обходимся, вот недавно обзавелся новым костюмом: жена пошла в магазин, выбрала, купила, я ношу, мне нравится.

- И вас устраивает такая жизнь?

- Вполне. Для меня сущий праздник и подарок - хорошая книга. Скромная брошюрка мне бывает дороже какой-нибудь редкой инкунабулы. В этой квартире вы найдете книги только для работы. Точно так же, как у сапожника лежат на отведенном месте шило, молоток и дратва, - так и мне служит книга, мой рабочий инструмент. А красавица в роскошном переплете, украшающая интерьер, мне не нужна. И вообще: книга, не несущая полезной информации, не нуж-на!

- Что есть в вашем понимании хорошая книга? Слышал я, что вы художественной литературы не читаете...

- Не читаю. А зачем? Хорошая книга - это в первую очередь историческое исследование в той области, с которой я плохо знаком. Или биография художника, о котором я что-то слышал, читал, но не имел полного представления. Из художественной литературы в моем доме вы найдете "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина, "Автобиографию" Бронислава Нушича, несколько книг Александра Малышкина. И - всё. Чувствую, что начинаю плохо писать, - перечитываю Малышкина, учусь у него. Если меня спросят, что из художественных произведений я за последние годы прочитал, смогу назвать две книги всего.

- Со стороны взглянуть, вы здорово себя обделяете. В то же время у вас на полках так много книг и альбомов по изобразительному искусству - вот уж в буквальном смысле художественная литература!   

- На кого-то эмоционально воздействует музыка, на меня же - сочетание красок. Могу часами рассматривать репродукции с картин, листать книги о художниках, это меня вдохновляет. Когда пишу исторический роман, обкладываюсь портретами моих героев, рисунками и гравюрами той эпохи, они мне помогают в работе. Одно японское издательство недавно попросило моего согласия на издание романа "Три возраста Окини-сан". Я согласие дал, а когда речь зашла об оплате, сказал: не надо мне ничего платить, лучше вышлите несколько книг по современной японской живописи. Издателя это устроило.

- Еще бы его не устроило! Целую библиотеку вы могли бы купить на гонорар от романа. Кстати, где еще за рубежом вас издают?

- Откуда я знаю! Знакомые бывают за границей, возвращаются оттуда и говорят, что в Лондоне, в Белграде полно моих книг, в Париже. На русском языке. Советоваться со мной на этот счет тамошние издатели как-то не считают нужным.

Зазвонил телефон в соседней комнате, и Антонина Ильинична вышла, прикрыв за собой дверь, чтобы, отвечая на звонок не мешать нашему разговору. Пикуль словно того и ждал:

- Послушай, - зашептал он быстро и горячо, вдруг перейдя на "ты", - мне сильно покурить охота! Врачи настрого запретили, и правильно, я на них не в обиде. Но так хочется хоть разок затянуться! Ты-то сам куришь? Значит, поймешь мои муки. Сейчас я форточку открою, ты прикури сигаретку и дай мне, я пару затяжек сделаю, а Тося войдет, спросит, откуда дым - извинись и скажи, что от тебя, она гостя помилует.

Муки, испытываемые человеком, которому врачи запретили курить, заглушили голос моей далеко не кристальной совести: зажигаю сигарету, передаю Пикулю, сам жду: вот-вот откроется дверь, и я получу от хозяйки квартиры заслуженный нагоняй. А он продолжал:

- Курить я начал после войны, когда стал писать. Денег не то что на папиросы - на хлеб иной раз не было. Но я заметил, что любой курящий, возвращаясь вечером домой, бросает "бычок" у подъезда. Ночью спущусь со своего чердака, на котором тогда обитал, пройду по улице и у каждого подъезда хоть один окурок да подберу. Вернусь к себе на чердак, окурки в баночку выпотрошу, табак на газетке просушу - имею запас на неделю...

Сделав несколько неглубоких затяжек, Пикуль загасил сигарету, окурок сунул в мусорную корзинку, прикрыл форточку - табачный дым в минуту выветрился.

На фото: Мой первый визит к популярному писателю, который охотно давал свои миниатюры для публикации в "Литературном Киргизстане", а однажды расщедрился на целый роман, и мы его печатали в нескольких номерах, чем резко подняли подписку на журнал.  Рига, 1988 год, июнь.

Автор снимка - Юрий Данилович Вовк, отставной полковник авиации, старинный друг Валентина Пикуля, на много лет его переживший, ныне тоже, увы, покойный.

ДА, КАТОРГА. НО - СЛАДКАЯ!

- Помечтаем, Валентин Саввич, вот по какому деликатному поводу. Представим, что не было войны, вы заканчиваете среднюю школу, поступаете в институт...

- Понял вас, можете не продолжать. В таком случае писателя Валентина Пикуля не было бы! Тот прискорбный вроде бы факт, что я остался самоучкой, даже без среднего образования, на самом деле мне помогает открывать для себя всякий раз новое. Я изучаю только то, что мне хочется, что необходимо, и, не отягощенный давлением извне, всегда имею на каждое событие, на каждого героя свою собственную точку зрения...

- ...которая может быть и субъективной.

- Возможно. Но я срываю ярлыки! У нас очень любят вешать ярлыки. Начиная с первой Советской Энциклопедии, ее главным редактором был Отто Шмидт, на которого нарком Чичерин стучал палкой: "Какое вы имеете право так делать!" - у нас вошло в манеру приклеивание ярлыков, которые сегодня очень трудно отдирать. Ну вот, например: адмирал Рожественский, герой Цусимы. Поговорите с нашими адмиралами, с начальниками главного морского штаба - они все перед ним преклоняются, считают, что даже в современных условиях войны нам не сделать того, что удавалось Рожественскому. А у нас, откройте любой справочник, вы сможете прочесть, что Зиновий Петрович Рожественский - "бездарный адмирал царской эпохи". Почему спросите, трудно срывать ярлыки? А ваша редакция куда первым делом кидается проверять? В справочники, где написано то, что написано. Так было у меня с Колчаком, одним из лучших российских флотоводцев, выдающимся знатоком минного дела. Помню, вскоре после выхода романа "Моонзунд" сюда на Рижское взморье приехал отдыхать Алексей Николаевич Косыгин. Он прочел роман, пригласил к себе высших морских начальников и сказал: "Каждый из вас должен прочесть эту книгу! Будь у нас в сорок первом году такие флотоводцы, как Колчак и Эссен, не было бы ни Таллинского перехода, ни блокады Ленинграда". Вот вам объективная точка зрения умного человека! Но чего мне это стоило - провести моих персонажей через издательские кабинеты!..

- И чего это стоило?

- Чего, чего... Требовали, чтобы я писал Колчака одной лишь черной краской - зверем, палачом революционного народа.

Вернулась, закончив телефонный разговор, Антонина Ильинична.

- С кем это ты, Тося, так долго?

- Женя звонил из Мурманска. Решил попрощаться: предстоит рейс на Кубу. У него все нормально, настроение бодрое. Валя, он просил тебя написать миниатюру о Растрелли...

- Не буду писать. Потому что не знаю, где Растрелли похоронен - в Прибалтике или в Петербурге. И никто не знает. Одни говорят - здесь, верстах в шестидесяти от Риги его могила, другие - что он умер по дороге на родину, в Рим.

- Вы только про Растрелли не хотите или вообще не любите писать по заказу?

- Один раз за всю жизнь я это сделал, когда мне позвонили из "Советской России", им срочно была нужна миниатюра о молодом Ломоносове. Я сел и за ночь написал. Вот и все. А в остальном - пишу только то, что сам наметил. Два непременных условия: тема должна меня заинтересовать, и я должен знать по ней все. Обязан знать, как принимали роды во времена, о которых намерен писать; как прививали оспу; на каком уровне находилась чугунно-литейная промышленность; как делали хирургические операции; что за болезни были распространены в городе и в деревне, среди бедняцкого сословия и аристократии - вот такой обширный набор всяческих знаний. Вырви один-единственный момент - окажешься безоружным.

- Эта многая мудрость - не отягощает ли?

- Нет, не тягощает. Когда, к примеру, писал "Каторгу" - все знал о царской каторге. Написал, передал рукопись в издательство - все забыл к чертям собачьим, голову освободил для новой темы. Ну, в каком смысле забыл - основные коллизии помню: даты, имена героев, - но чтобы разговаривать с редактором, мне уже приходится реставрировать память. Думаю, это счастливая способность.        

Он задумался, глядя куда-то в сторону. Потом вскинул на меня дерзкие глаза:

- Крутится машинка, да? Ну так я вам в нее скажу, что жизнь моя протекает без праздников. Уже много-много Новых годов встречаю вот тут, за этим столом. Никуда не езжу, в гости не хожу, и если на два часа отлучусь, меня, словно цепями, тянет домой. Как барсука в свою нору.

- Но это же, простите, каторга...

- Каторга, да! Но - сладкая каторга. Слад-ка-я!..

- ...к которой вы сами себя приговорили. При таком образе жизни трудно расширить круг знакомых и тем более друзей. И все-таки - есть они у вас? По каким признакам вы их выбираете и что нужно, чтобы стать для вас интересным?

- Во-первых, должна быть душевная симпатия. В нашем доме живут актеры, писатели, министры - они мне не интересны. Никто из них не поздоровается с дворничихой. А мы с ней встретимся во дворе, остановимся, поболтаем, она мне свои заботы изложит, я ей - свои, мы с ней на равных. Придет ко мне слесарь-водопроводчик из домоуправления, симпатичный человек, с ним чайку попьем, поговорим о жизни, он видит во мне скорее доброго приятеля, нежели писателя. Среди моих знакомых - офицеры флота, заводские рабочие. Другой раз попадется шишка с научным званием, а я вижу: передо мной - плохо воспитанный человек, увешанный регалиями. Наш слесарь по сравнению с ним - интеллигент.

- Работоспособность ваша изумляет. Поделитесь рецептом - как ее поддерживать.

- Да что тут за рецепты! Надо сохранять хорошую физическую форму, а это прежде всего значит - не разрушать. Не пью вина совершенно. Смолоду, не скрою, любил выпить, и крепко. А как заметил, что даже полстакана пива выбивает меня из рабочей колеи, - упаси Бог, не пью... Что еще... Отметаю ненужные эмоции. Одно время увлекся смотреть по телевизору хоккей, бокс. Бросил, как только понял, что это становится помехой в работе. Почти не слушаю музыки: классическая меня вгоняет в грусть, эстрадная - излишне возбуждает. Но, как видите, это не помогло уберечь здоровье: сердце подводит. А написать хочется еще очень много. Вот закончу книгу о Сталинграде, устрою себе небольшой отдых, потом приступлю к новому роману. Тема - пока в секрете.

- Тогда ответьте, пожалуйста, на несекретные вопросы. Например, такой: наградами вы, надеюсь, не обделены? В войну - воевали, в мирное время - работали...

- Есть награды, как не быть. Только я их все не помню. Это скорее вам Тося скажет. Тося, можно тебя на минуточку? Вот человек интересуется, какие у меня награды...

Антонина Ильинична вошла и, загибая пальцы, перечислила вслух: орден Отечественной войны, медали "За оборону Заполярья", "За оборону Ленинграда", два ордена Трудового Красного Знамени, орден Дружбы народов. Не слишком баловала родина в мирное время одного из самых читаемых писателей страны. Да он, по всему видать, не очень на эту тему переживал, другими жил заботами...

- Валентин Саввич, ну не может быть, чтобы человек, даже такой, что добровольно приковал себя к рабочему столу, обходился без простых житейских радостей...

- Да не было у меня жизни, какая бывает у других людей! Когда мы с Тосей сходились, я сразу ей сказал: не будет тебе ни театров, ни курортов, ни поездок за границу - будет сидение вот здесь, при мне! Станешь мне секретарем, референтом, помощником. Так и получилось. Очень редко выбираемся в кино или в гости, мне бывает жалко потраченного времени, ведь я мог бы эти пару часов провести за работой. Из дома выхожу, чтобы поехать в библиотеку или в книжный магазин. А, вот что еще: сопровождаю Тосю на рынок за продуктами, оттуда помогаю ей нести полные сумки.   

- Он не только за этим ездит, - вступает Антонина Ильинична, - но и за тем, чтобы подать милостыню нищим. Сто - сто пятьдесят рублей с собой берет специально...

- Их сейчас так много стало, - качает головой Пикуль, - не могу пройти мимо и не помочь...

УКОРЫ СОВЕСТИ ВАЛЯТ С НОГ

Глянув на часы, поднимаюсь с кресла: нельзя до бесконечности испытывать доброту хозяев - вон сколько времени мне было уделено, пора и честь знать!   

- Валентин Саввич, благодарю вас за беседу, за искренние, прямые ответы...

- Других ответов не держу, только прямые. Почему-то редакции очень редко их в таком виде публикуют. По полгода держат мои интервью, мурыжат, десятки раз сверяют, таскают куда-то наверх, разводят, в общем, волокиту. По мне так лучше не надо вообще никаких вопросов - не будет возни с ответами.

- И все же: есть такие вопросы, которые вы хотели бы услышать, но вам их никто не задает?

- Да Бог его знает... Никто меня не спрашивает - где бы я хотел жить.

- Я - спрашиваю!

- Хотел бы жить в снегах, где-нибудь на Диксоне, на Соловках, да вот (ласковый кивок в сторону супруги, сидящей тут же) она у меня мерзлячка. А я люблю зиму, север, морозы, Арктику. С удовольствием подался бы на Шпицберген, перевез бы туда свою библиотеку и жил. Может быть, меня потому туда тянет, что там и нравы, и отношения между людьми иные, чем у нас, в относительно теплых краях. Мелькала в голове мысль о Норильске, и не раз. А то поехали, Тося, в Мангазею! Сейчас там как раз археологические раскопки ведутся. Будь моя власть - возродил бы Мангазею в том виде, в каком она раньше существовала. В этом заполярном русском городе кипела жизнь, там на улицах находили персидские монеты, куски китайского золота, украшения из жемчуга, дамские туфли на высоких каблуках. Но самое интересное, что в тиглях была обнаружена норильская сталь! То есть предки наши еще в незапамятные времена освоили ее выплавку, а мы об этом и не догадывались. Вот к чему приводит незнание истории...

На прощанье мне предлагают пройти в соседнюю комнату, где разместилась картотека - любимица и гордость ее хозяина и составителя, стоившая ему многих лет кропотливых поисков, бессонных ночей. Открываю наугад один из ящичков, перебираю картонные прямоугольнички, на каждом - краткие биографические сведения о давно умершем человеке, оставившем след в истории, тут же - его рисованный портрет, иногда фотография.

- Вот она, моя умница-помощница! Больше десяти тысяч карточек в полном алфавитном порядке, от Аарона до Ястржинского. Вот перед вами, прошу любить и жаловать, - красавица Окини-сан. На этом снимке - последние представители царской фамилии: Георгий, брат Николая Второго, вот Владимир Александрович и Константин Константинович, а это - Марья Павловна, знаменитая шлюха. Можете в своем журнале упомянуть, что видели над моим рабочим столом портрет Паулюса. Такое у меня правило: над чьим образом работаю - обязательно вешаю его изображение. Так было с Потемкиным и Екатериной в период "Фаворита". Буду писать про Гитлера - повешу портрет Гитлера, Сталина - Сталина. А это, кстати, перед вами - Гришка Распутин. Такое вот собрание. Не ради коллекции - работы ради. Хотя мне, признаюсь, больше по душе портреты представителей мелкого провинциального дворянства, писанные доморощенными художниками. Ну, да бог с ними со всеми...

...Так закончилась моя первая из трех встреч с Валентином Пикулем. После каждой из них на страницах "Литературного Киргизстана" появлялись его новые исторические миниатюры, благодаря которым популярность журнала вышла далеко за пределы Киргизии. Публикации предварялись интервью, в которых звучал голос писателя, привыкшего говорить без прикрас и оглядок на авторитеты.

Последующий мой приезд в Ригу совпал с присуждением Пикулю Государственной премии РСФСР (напомню тем, кто, возможно, запамятовал: была такая премия и была такая республика!) за роман "Крейсера". Высказав лауреату необходимые поздравления, я спросил, рискуя напороться на резкую отповедь:

- Вас неоднократно представляли к премии - то к всероссийской, то даже к союзной - и всякий раз она доставалась кому-то другому. Вам не обидно?

Ответ, на который был способен только Пикуль:

- А известно ли вам, что Екатерина Великая всем своим фаворитам при жизни поставила памятники и только Потемкина этой милостью обошла? Так вот, когда приятели его спрашивали - дескать, что ж это, Григорий Алексаныч, не пожелала вас царица-матушка увековечить? - он отвечал: "Уж лучше пусть люди удивляются, отчего нет памятника Потемкину, чем станут говорить: а на кой черт ему поставили памятник!" Сколько было у нас лауреатов Сталинской премии - что от них осталось в литературе? А ничего!.. Вот разве что Виктор Некрасов с его романом "В окопах Сталинграда" и, как это ни дико будет кое для кого звучать, Всеволод Кочетов, написавший роман "Журбины". Вы знаете, когда умер Виссарион Саянов, вся писательская общественность Ленинграда всколыхнулась: сталинский лауреат! Мемориальную доску на доме, в котором он жил, - повесить! Школе его имя - присвоить! Сборник воспоминаний о нем - выпустить! А когда заговорили о том, чтобы издать полное собрание его сочинений, - издавать оказалось нечего. И я думал, потрясенный: "А как же дворяне-писатели, те же Дюма, Боборыкин и иже с ними - смогли так много написать? Катались по всему свету, стрелялись на дуэли из-за женщин, в ресторанах кутили, на рысаках раскатывали - а сколько после них осталось!.."  И вот, совместив смерть Саянова с тем, что печатать после его кончины оказалось нечего, да на фоне того факта, что писатели прошлого работали, как каторжные, - я понял, что же определяет лицо литератора. Жюль Ренар однажды назвал талант "вопросом количества". Он считал, что талант "не в том, чтобы написать страницу, а в том, чтобы написать их триста". Я с ним полностью согласен.

Возражать было не с руки, хотя пример с тремя сотнями страниц невольно вызвал у меня усмешку, которую я умело скрыл от собеседника: мол, а как же быть с краткостью - "сестрой таланта"? Мне хватило ума не высказывать этой мысли вслух, я продолжал слушать Пикуля, отмечая про себя, как горячо, задорно звучат его речи. Было ясно: этот человек ни под кого подлаживаться не намерен, ибо всей каторжной жизнью своей завоевал право высказывать вслух все, что думает.

- Нет такого романа, который не мог бы родиться в самом заурядном воображении, - продолжал Пикуль, и я чуть было не возразил: вы-то здесь при чем, к вам это никак не относится, уж ваше-то воображение заурядным не назовешь. А он, словно угадав мое намерение, пояснил:

- Сильные не колеблются, они садятся к столу, они корпят. Испишут всю бумагу, изведут все чернила и доведут дело до конца - вот в чем отличие людей талантливых от малодушных, которые никогда ничего не начнут, потому им и заканчивать нечего. Литературу могут делать только волы. Признаюсь вам, да вот и жена рядом - не даст соврать: я по натуре лентяй, мне иногда страшно не хочется работать, я силком, за волосы тащу себя к столу. Врачи говорят, что у меня было два инфаркта. В один я верю, во второй - нет. А что со мной было - я вам расскажу. Чем длинней бывали паузы в работе, тем дурней становилось мое самочувствие. День не пишу, другой, третий - начал злиться на самого себя. И где-то на пятый день, когда накал злости достиг предела, я упал в прихожей. Это все от укоров совести. А был ли инфаркт - не знаю, не уверен. Хотя врачи утверждают: был.

- Думаете, они вам врут? Просто предупреждают. Хотят, чтобы вы сохранились подольше. Годы ваши уже не те, когда можно было вкалывать ночи напролет.

- Да не желаю я быть стариком! Я и от пенсии отказался, когда мне стукнуло шестьдесят, хотя она у меня была бы не самая маленькая, поскольку я воевал с 14 лет, а после войны работал дай Бог всякому. Но я никогда не забывал, что русские писатели от царя-батюшки пенсий не получали, на жизнь собственным горбом зарабатывали. Да и хлеба нам с женой пенсия не особо прибавит, мы и без нее достаточно обеспеченные люди. Суммировав все это в своей башке, я сказал себе: "Оставайся независимым, а смерть придет - встречай ее за письменным столом". И сразу мне стало легко...

ЕМУ БЫ ГРЕСТИ ДА ГРЕСТИ...

...Так оно и произошло, как он задумал: и стол, и смерть. Я не оговорился, применив слово "задумал". 13 июля 1959 года, в день своего рождения, Валентин Саввич Пикуль, в то время работавший над романом "Баязет", сделал запись, закончив ее пророчески: "...Сейчас мне 31 год, у меня сделаны два романа, задуманы еще четыре. Писал это Пикуль Валентин Саввич, русский. Родился 13 июля 1928 года, умер 13 июля 19..."

Пророчество оказалось из числа тех, что сбываются: Валентин Пикуль прожил еще ровно 31 год, всего на три календарных дня пережив самому себе намеченный рубеж: 16 июля 1990 года его сердце не выдержало, и он рухнул, не дойдя двух шагов до своего знаменитого стола, на котором лежала, дожидаясь авторской правки, рукопись практически завершенного романа о Сталинграде, задуманного им как памятник отцу, погибшему у стен этого города.

Мне на память часто приходит его ответ на мой недоуменный вопрос: почему, надписывая свои книги (у меня самого на книжной полке стоят, подаренные им, "Богатство", "Нечистая сила", "Эхо былого"), он никогда не ставит дату: такого-то числа и месяца, - а вместо этого пишет обычно: "В. Пикуль, ХХ век".

- Да потому, - услыхал в ответ я, непонятливый, - что некогда мне ломать голову, вспоминая, какое сегодня число и что за месяц на дворе - январь или сентябрь. Зато помню твердо, что живем мы пока еще в двадцатом веке, и этого мне вполне достаточно.

До наступления следующего, XXI века Валентин Пикуль, увы, не дожил, но если правду говорят о существовании жизни загробной, он был бы удовлетворен сполна, узнав, что книги его пережили своего автора, оставаясь, не хуже вельможного Григория Потемкина, фаворитами при дворе Его Величества Читателя, с той существенной разницей, что опала и тем более забвение им не грозит. 

Сработанный мастером в далекую старину кабинетный стол, за который три с половиной десятилетия кряду усаживался его хозяин, добровольно обрекший себя на каторгу писательского труда, - он чем-то неуловимо напоминает средневековую галеру, этот немало повидавший старина-стол с поверхностью широченной, как палуба, весь в пометах прожитого времени - царапинах, чернильных пятнах. На такой посудине можно безо всякой опаски отправляться в минувшие века, благо, надежен был гребец, сам себя приковавший к столу-галере крепчайшей из цепей - любовью к Отечеству. Сладкой каторгой признал хозяин сидение за своим столом, но чтобы оказаться ее достойным, одного признания мало, тут нужна особая милость, которую иначе как Божьей не назовешь.   

В моем (и, полагаю, многих) читательском восприятии Валентин Пикуль явил собой яркий пример писателя-исследователя, первооткрывателя, равно принадлежащего к цеху литераторов и к цеху историков. Далекая от сиюминутной конъюнктуры, ни в коей мере не зависящая от политических течений История, которую так спешил сообщить нам Пикуль, исходила из его преждевременно надорвавшегося сердца. Тем, кто вознамерился бы писать "как Пикуль" в надежде сравняться с ним славой, пришлось бы повторить его биографию, а это не только невозможно фактически, но еще и не дает ни малейшей гарантии на успех. Участь гребца на галере, плывущей по реке Истории, незавидна, скорее хлопотна и даже опасна, но коль скоро плыть все хотят, то и роли разбирают в зависимости не столько от удачи, сколько от голоса собственной совести. Так, не умеющие и не желающие грести, удобно устраиваются на прогулочной палубе, откуда сверху видно все - и курс, которым движется судно, и промахи в движениях гребца...   

...Садясь писать эти заметки, я решил проверить, как работает прием, которым пользовался Валентин Саввич: поставил возле компьютера его фото с дарственной надписью "В.Пикуль, ХХ век". Он смотрел на меня с черно-белого снимка - голова слегка откинута назад и вбок, глаза чуть прищурены, в них поблескивает усмешка человека, привыкшего не бояться никого и ничего: "Ну, включайте свою машинку, спрашивайте". Серого цвета рубаха расстегнута у ворота ровно настолько, чтобы из-под нее был виден край матросской тельняшки - ни дать ни взять корабельный юнга военной поры, только заметно повзрослевший. Так мы и пообщались, словно в те давние времена, ведя неспешную беседу, на сей раз - безмолвную.

Мне кажется, прием с портретом не подвел, сработал в лучшем виде...