ПРОФЕССОР

Он уже не возразит из скромности в ответ на эту реальную оценку его труда: больше него вряд ли кто еще на Западе сделал столько полезного для русской литературы в XX веке. Да, уже не возразит… Крупнейший из послевоенных немецких ученых-славистов, тончайший знаток русского языка, директор Института славистики Кёльнского университета, автор первого в мире "Лексикона русской литературы ХХ века", профессор ВОЛЬФГАНГ КАЗАК скончался в своём доме в рейнском городке Мухе, не дожив десяти дней до 76-летия.

А за два года до этого мне повезло: профессор Казак, обычно не очень-то жалующий своим вниманием эмигрантскую прессу, согласился на беседу с русским журналистом.

Ниже - отрывок из этой беседы:

-…Господин Казак, мы с вами не сможем обойтись без того, чтобы хотя бы в нескольких словах не рассказать читателю о вашей непростой судьбе, о том, как вы стали человеком, посвятившим свою жизнь русскому языку.

- Пожалуйста. Итак, я - 1927 года рождения. В 1943 году меня, как и других мальчиков моего возраста, призвали на военную службу: сперва в противоздушные войска в качестве "Luftwaffenhelfer", а в начале 1945-го - в армию, где мне удалось стать санитаром. И 24 апреля я попал на фронт вблизи Берлина, а уже 30-го... меня взяли в плен польские войска. Поляки стали ругать меня за то, что я в них стрелял, на что я ответил: как раз совсем не стрелял, так как был санитаром. Они взяли мою винтовку, которая валялась рядом, и... начали дико хохотать: ствол внутри весь был покрыт ржавчиной. Это сразу же изменило мое положение, может быть, спасло мне жизнь. И далее я был полтора года в советском плену, куда меня передали поляки...

- Как вы относились тогда и относитесь сейчас к тем людям, что держали вас в плену? Остался ли у вас после этого какой-то осадок неприязни?

- Это для меня абсурдный вопрос! Такой проблемы не существует. Если хотите знать, самой своей жизнью я обязан русскому офицеру, "оперу" НКВД по фамилии Гришечкин. Он вызвал меня из больницы, полуживого, узнав, что я к тому времени уже немного владел русским языком...

- Вы знали этого офицера до плена?

- Нет, откуда же? Я видел его впервые. Надо сказать, что мы все в этом лагере, пленные, практически умирали от истощения. Как говорят у немцев, мёрли как мухи...

- ...У русских тоже так говорят...

-...так как получали на питание лишь треть или даже четверть минимума, который необходим для того, чтобы просто выжить... Конечно, я в этой лагерной больнице все время пытался найти какую-нибудь работу. И она у меня была, сначала на полтора месяца - у зубного врача, потом на месяц - в комнате медсестер.

- Что это была за работа?

- Санитаром, уборщиком. Так я иногда получал добавочную пищу. Но в конце концов я эти работы потерял: среди наших пленных оказались люди похитрее меня... Вот тогда-то и решил, что пусть они хитрые, а я возьму свое по-другому, "по линии головы": буду срочно учить русский. Находясь в этом жутком состоянии в плену, я для себя четко понял, что выжить смогу скорее всего, если изучу русский язык. При этом сознавал, что таким путем могу сохранить свое здоровье, но, наверное,  дольше буду оставаться в плену, может быть, даже всю жизнь...

- Как вы решились изучить язык в условиях плена? Без пособий и словарей?!

- Как я сумел там в течение нескольких дней достать русскую грамматику и словарь - не могу вам сказать, но я узнал, что у одного из пленных они были. Он находился в другом здании, но в том же городе. Кто-то мне эти книги принес на пару дней. Я переписал то, что мне было нужно, и стал учить русский язык самостоятельно. И редкие общения с медсестрами давали мне возможность хоть какой-то минимальной разговорной практики по-русски. А через шесть недель выяснилось, что освободилось место переводчика на кухне. Мне удалось на следующий день попасть в группу работающих на кухне. И к вечеру я вернулся уже как новый переводчик. Две или три недели я работал там, питался нормально, даже мог помочь друзьям своей пайкой. И тут меня вызвали к "оперу" Гришечкину. Я понятия не имел, зачем меня вызывают...

- Боялись, что на допрос?

- Этого я как раз совсем не боялся, так как у меня, с точки зрения политической (отношения к нацистам и тому подобное), была самая чистая совесть, какая только может быть: мой папа в 1933 году сразу же потерял свою работу. Я имел счастье вырасти в совершенно антифашистской, антинацистской семье! Мой папа - Герман Казак - писатель, он стал известным после падения Третьего рейха, а с 1953 года десять последующих лет он был президентом Немецкой академии литературы и языка. Его главный роман "Die Stadt hinter dem Strom" - "Город за рекой", - изданный в 1947 году, был переведен вскоре на многие языки, а на русский - только при Горбачеве: советская цензура понимала, что его критика нацистского тоталитаризма полностью подходит и к советскому... Папа после войны был для всего мира как бы доказательством того, что и под Гитлером существовали настоящие "внутренние" эмигранты, что подлинная, честная литература продолжала жить даже в это время, то есть были люди, которые не только не приспосабливались, а продолжали создавать настоящую немецкую литературу.

Так вот, когда медсестра вела меня к кабинету "опера", она пыталась меня подбодрить: "Мальчик, не бойся"... Только тогда я понял, что положение опасное, надо быть начеку. Допрос велся по-русски, я этого офицера совершенно не боялся, а он стал для меня первой отличной возможностью доказать прежде всего самому себе, могу ли я уже общаться по-русски. Оказалось - могу! А еще через некоторое время он спас меня от "подписки" (согласия на сотрудничество в качестве гэбэшного сексота - Г. К.).

- Как же это произошло?

- Однажды меня, как владеющего русским, вызвали в какой-то кабинет, где, кроме Гришечкина, сидели еще несколько офицеров. Меня эти офицеры о чем-то спрашивали, я что-то неопределенно отвечал... Все это время Гришечкин молча и внимательно смотрел на меня. Я не все понял, но чувствовал, о чем идет речь. Вдруг Гришечкин говорит офицерам: "Вы что, не видите, что он еще недостаточно владеет русским, не стоит с ним терять времени, надо вызвать его позже"... И вдруг - как заорет на меня: "Во-о-он отсюда!!!"... Это, как я сразу сообразил, была показная грубость, рассчитанная на офицеров. Просто он таким образом решил меня спасти. И я, конечно, был ему в душе очень благодарен за это. А через четыре месяца был транспорт на родину: часть самых слабых пленных отпускали в Германию. Но меня... в алфавитном списке не оказалось. В это время я, кстати, был тяжело болен, на грани смерти. Но... в списке после какого-то пленного с фамилией на "Я" или "Ю", то есть в конце алфавита, были приписаны я и еще трое пленных, отправляемых в Германию (мне стало ясно, кто эту приписку сделал, защищая мою фамилию еще тремя другими). Сам Гришечкин ехал в этом эшелоне начальником НКВД и... взял меня в свой вагон. Вагон был товарный, как и все остальные, но с печкой, кроватями для офицеров и... одними огромными нарами для меня. И все две недели, пока мы ехали из Кузнецка (под Пензой) до Франкфурта-на-Одере, я немного работал переводчиком, меня кормили. Таким образом, я был освобожден из плена, вернулся домой. То есть русский язык спас мне жизнь…

Думаю, теперь вы понимаете, что в той ситуации девятнадцатилетний мальчик иначе поступить не мог, кроме как получше выучить русский язык и вообще посвятить свою жизнь этому языку. Я чувствовал в этом и подарок, и задание судьбы, волю Божью. Поэтому я выбрал профессию переводчика. Сдал снова в Потсдаме, моем родном городе, экзамен на аттестат зрелости, потом переехал в Гейдельберг, где с помощью моего отца получил место в Институте переводчиков университета, по окончании которого в 1951 году сдал экзамен на устного переводчика. Через два года в Гёттингенском университете получил степень доктора филологии (по специальностям славистика, восточно-европейская история и тюркология), написав работу о Гоголе. Словом, без моего плена в СССР и без капитана Гришечкина мы бы с вами сейчас не сидели здесь...

Короче, у меня нет и не было никакой неприязни, тем более злости не только к тем, кто держал меня в плену, но и к тем, кто даже в меня стрелял... Как нас заставили стрелять, так и ваших солдат заставили стрелять. Это политики развязали войну, мы - обе стороны - ничего не могли с этим поделать. Это - с обеих сторон - лишь результат пропаганды. Всегда и во все времена вражда одного народа к другому - выдумка политиков! Термин "враг" для меня абсолютно не существует...

В плену я пережил подобные ощущения не только от общения с офицером Гришечкиным. Но и, например, с тем поляком, который меня вел в плен: спросив, нет ли у меня чего-нибудь подозрительного, и когда я нашел в своих карманах патроны, он отвел меня подальше в лес и просил обязательно все их выбросить - спасал от возможных осложнений в советском плену...  Или еще такой случай: мы, пленные, направлялись в товарном поезде в Куйбышев (ныне Самара. - Г.К.), в место расположения лагеря. В один из дней нам позволили выйти из вагонов. Там, вблизи железнодорожного полотна, стояли пять-шесть домов. Естественно, общаться с нами местному населению было запрещено. Одна русская женщина, крестьянка, принесла два ведра воды, чтоб пленные утолили сильную жажду. Это тут же заметил один из наших конвоиров и прогнал ее. Она успела раздать всю свою воду и исчезла. И тут же... возникла в другом месте, напоила других пленных немцев... Конвоир снова прогнал ее, но, знаете, как-то вяло, как бы для проформы, не агрессивно, медленно, явно давая ей время успеть раздать всю воду... И в эту игру они на полном серьезе играли несколько раз, пока все пленные не напились. Я понял, что для русских жителей мы были бедными несчастными людьми, пленными, которые нуждались в помощи. Неважно - немецкими, русскими либо какими-то иными несвободными людьми. Я пережил это отношение в плену, в том числе и со стороны медсестер, и со стороны местных жителей, простых русских людей... А разве можно, например, забыть такую ситуацию: подошла как-то к нашему лагерю с другой стороны колючей проволоки женщина, видимо, крестьянка, и, озираясь, молча протянула мне пучок зеленого лука и тут же ушла... Это ведь был жест милосердия! Душевное движение человека к человеку. И конкретная помощь. И именно на этом основывается, если хотите, все мое отношение, возникшее тогда к русским. И я пережил, будучи в плену, несколько подобных ситуаций, которые заронили в моей душе доверие и внутреннюю близость к русским.

На фото автора: д-р В. Казак во время беседы.