ОКАЯННЫЙ

I.

Глухая ночь окутала провинциальный Ямов мягким непроницаемым одеялом, хотя и было-то едва за полуночью. Но на то и глухая, что погасила все шумы, все вздохи, и стоны тел и душ за стенами деревянных домишек, притянувших за стальные болты к себе ставни с резными наличниками. Потому и глухая, что за полсотни лет не избыла страхи времен антоновского мятежа и повального красного и от знамен и от кровушки террора. Да и отделы борьбы с бандитизмом, глушившие и насыщавшие тихим и немым ужасом ночи, едва приказали долго жить.

Да только страх-то, неизбывный страх, остался и прострачивал невидимыми нитями и канатами пуховое одеяло ночи-ужаса над спящим или делающим вид, что спит, безмятежен и безопасен, что предан родной, мать её, про себя, советской власти и со всем заранее, загодя согласен и солидарен, городком-деревней. Ну, а случись что на плохо чищенных или вовсе не прибранных заснеженных улочках и переулках, кричи - не кричи, ори - не ори, стони - не стони, умирай - не умирай, не откроются только что не бронированные ставни-заслоны, не засветятся за ними спасительные огоньки, не пошевелятся надеждой калитки за могучими щеколдами, а то и амбарными замками, в деревянных перекошенных и почерневших от старости заборах.

Двое, а, пожалуй, трое оторвались от единственной центральной, ярко освещенной улицы на юге городка и углубились в дебри обочинных переулков. Когда светы за спиной вначале поблекли, а потом и вовсе исчезли вдали, погашенные ночной теменью и пятьюстами метрами, двое из них переглянулись. Мужчина без шапки, хотя и стоял крепенький морозец, в сапогах и ватнике, чуть выше среднего, крепкий с хорошо вылепленной головой, грубоватым лицом и короткой стрижкой, как тогда говорили, бобриком, широко раскрыл близко расположенные крохотные, колючие глаза, проморгался, снял очки, протер их и собирался надеть. В это мгновенье она могла который раз увидеть его глаза, не прикрытые линзами. И в сотый и тысячный раз удивиться и прийти в ужас от почти медвежьей ярости и кошачьего, фосфоресцирующего поблескивания их. "Ну, зверь, муженек родимый! Ну, зверь! Неровен час, не оказаться бы на дороге!" Ну, да это были почти рутинные её мысли, воли им она не давала, но и не забывала никогда это "Неровен час!".

Тем временем, он пристроил очки, пожевал губами, притирая челюсти, заполненные зубами - из нержавеющей стали, поднял руку и корявой интегралоподобной, массивной, метровой палкой, со всей мочи, как говорят, от души (впрочем, какой души?) врезал по забору: "Получай факториал, суки". И куда тишина-то подевалась? Все псы, вначале этого дома, а потом и окрестностей - кавказские овчарки и волкодавы разных мастей, а мелочь всякую там и не держали, на цепях и без оных взорвались лаем, рыком, воем и бешенством, рвясь с цепей, пузырясь слюной и бросаясь на забор. А что же наша тройка? Мужчина радостно оскалился, отчего его широкое лицо с металлическим оскалом рта стало похожим на карикатурных японских агрессоров из-под пера Кукрыниксов, и с воплем "Я вам просуммирую ряд Фурье!" устремился бегом вдоль забора, прижимая двумя руками конец палки к доскам-клавишам, от чего собачий форум и вовсе зашелся. А когда добежал до угла, с яростным: "вот вам краевое условие", еще раз шарахнул палкой по забору и побежал через улочку. Женщина молча трусила рядом, а третий член этой компании - огромный темно-серый полосатый пес, помесь дога и дворняги, включился в собачью какофонию своим трубным лаем.

Если вы думаете, что из домов кто-то вышел или где-то зажглись огоньки, то вы заблуждаетесь. Наши шалуны не успели пройти следующий квартал, как все стихло, собаки успокоились, а обитатели опять заснули. Через пару кварталов ситуация повторилась. Только теперь солистом была женщина. Высокая, крепкая, с длинными и мощными ногами, но в остальном, бесформенная тётя-лошадь с крупным и невыразительным лицом. В её руках оказались две небольшие, но увесистые, а ля барабанные палочки и она шустро отгрохала матчиш на какой-то калитке. Потом на следующей, вызвав очередной собачий, почти атомный, взрыв с гулким сопровождением дога - выродка. Мужчина коротко прокомментировал: "Решение устойчиво - почти по Ляпунову - мы выше этого быдла!"

II.

Еще через полчаса троица, выбравшись из лабиринта переулков, подошла к пятиэтажному дому на центральной улице и поднялась на второй этаж, в свою великолепную четырёх комнатную профессорскую квартиру. Но не все - Тигра, так звали несостоявшегося дога, остался ночевать где-то на улице. Ни мороз, ни отсутствие крыши, ни возможные налеты живодеров с петлями и сетками-силками, хозяев собаки не беспокоили и не смущали - это было за пределами краевых условий.

Мужчина сбросил сапоги, облачился в плотную, светло коричневую венгерскую шерстяную домашнюю куртку с окантованными витым шнуром обшлагами и отворотами и из этих же шнуров - поперечными петлями, застегивающимися на огромные деревянные пуговицы, и превратился в импозантного заведующего кафедрой высшей математики местного инженерного ВУЗА профессора Азбеленского.

Женщина тоже преобразилась - на ней оказался длинный темно синий домашний халат в крапинку до пят. Перетянутый широким кушаком он погасил бесформенность фигуры и придал ей респектабельность, и даже значительность. Мягкие чувяки из выворотки с загнутыми вверх носками выглядывали из-под халата, легко скользящими ладьями, сглаживающими движения сильного и грубого тела. Ибрагимовна, так называли её за спиной, кандидат физико-математических наук и доцент той же кафедры, была законной супругой профессора Азбеленского.

Сейчас она споро собирала поздний ужин на стол, за которым нагулявшие аппетит полуночники пили чай с молоком из тонких стаканов в металлических подстаканниках с рахат-лукумом, как раз накануне завезённым в гастроном, в этом же доме прямо под Азбеленскими. Процедура пития' была отработана годами и включала, в частности, две приятнейшие процедуры - собственно заварку крепчайшего черного не только по названию на этикетке, но и по цвету чая, почти чифиря и медленного заливания в него молока тончайшей струйкой. События, разворачивающиеся при этом, за абсолютно прозрачным стеклом стакана были удивительны и таинственны. Мистические струи закручивались в странные светло-шоколадные облака, взаимно перемешивались и пересекались, постепенно заполняя своим хаосом, неустойчивостью и ненадежностью стабильную, сопротивляющуюся, изначально непроглядную темень настоянного напитка. Может потому, и нравилось смотреть им на эту войну добра и зла, белого и черного, что белое это так, никогда и не побеждало. Или они не позволяли ему победить, не доливая достаточного количества молока в черную, горько-вкусную, терпко-вязкую и такую близкую им тьмутаракань…

III.

Это только у добряка и идеалиста О'Генри Боливару, видите ли, было не снести двоих. Вопреки всем инструкциям, кафедра математики несла эту нагрузку, и до поры, до времени даже процветала. Но, при некоторых всенепременных начальных условиях, потому что без условий, так сказать, безусловно, эта пара существовать не могла. Какая-то часть из них была согласована при приеме на работу, - ректор был готов на многое за всеми разумными пределами, лишь бы получить профессора в свой драный, провинциальный вуз. Остальные - постулированы этой четой с первых же после конкурса рабочих дней силовым путем, своего рода, самозахватом, когда ситуация уже стала решенной и на пять лет необратимой. Лекций Азбеленский не читал, и читать был не в состоянии. Уж больно невнятной, невразумительной, рваной и бестолковой была речь - ну не хотел язык слушаться и всё тут.

Но дело было не только в языке. В конце концов, он лишь тень глубинных мыслительных процессов. За пределами профессиональной группы формул у профессора не было единой и последовательной мысли. Его мозг фонтанировал обрывки несвязанных друг с другом фраз и был полностью не способен объединить их в единое, логичное и законченное словесное образование.

Да и руки его, пытаясь участвовать в лекционном действе, совершенно синхронно со словесным и мыслительным хаосом, телепались бессистемно по сторонам, усугубляя бредовость происходящего. Да хоть бы были конечности эти слабыми, глядишь, и не заметили бы их. Ан нет, сильными они были, на заборах развитыми. А потому резкие их размахивания выглядели опасными для слушателя, и хотелось отшатнуться, отодвинуться телом, или хотя бы отвести глаза. Тем более, сопровождался этот спектакль той самой самурайской улыбкой, нержавеющим хищным оскалом. При таких-то способностях лектора Азбеленский не был способен удержать внимание  аудитории и пяти минут. Между тем, по законам высшей школы профессор обязан был в год читать не менее 200(!) часов лекций.  Эка невидаль, профессор их просто вписывал в отчет, а проректор - его ученик, попросту, прикрывал это.

Обычно, Азбеленский на работу не ходил. Аспиранты приходили к нему домой. Но сегодня был кафедральный день и перед заседанием профессор напросился на прием к ректору. К слову будь сказано, не теряла этого редкого времени мужнего отсутствия и его верная супруга. Она всегда старалась, как могла, помогать профессору - научному руководителю нескольких аспирантов - доцент ведь! Вот и сейчас, через десять минут после отбытия супруга, она энергично, оперативно и многоопытно руководила, то бишь, водила руками по телесам рослого аспиранта, споро подталкивая его к супружескому ложу.

Что до нашего героя, то он в это самое время, счастливо ни о чем не зная, не ведая, в пиджаке, галстуке и начищенных черных туфлях без шарфа и шапки, в легком осеннем распахнутом пальто, не торопясь, шел по пустынной набережной к институту. В руках его была хулигански, не таясь, свеже отломанная с замерзшего дерева полутора метровая ветка, коей он легко помахивал, а рядом бежала Тигра. В таком виде и порядке они и проследовали по парадной лестнице на второй этаж к приемной ректора и, прямиком, в нее.

 
IV.

В огромной, залитой ярким солнцем комнате, кроме секретарши, сидели начальник учебной части и профессор - еврей, приглашенный к ректору в связи с грядущим переизбранием. А профессора этого, надо сказать, Азбеленский на дух не терпел по множеству серьёзнейших и обстоятельнейших причин. И в первую очередь, за его еврейское происхождение, еврейскую фамилию, еврейское отчество, еврейский вид, еврейские глаза, за все то жидовское, что, по мнению Азбеленского, перло из него, загаживало пространство, и не давало покоя математику, оскорбляло, механически царапало и обжигало его внутри и снаружи, генерируя каскады, фонтаны и подлинные Ниагары неукротимой, неискоренимой, патологической ненависти. И все естество профессора со всеми его потрохами и научными званиями представляло собой темно-багровый, раскаленный, расплавленный чугун юдофобства, а попросту, жидонеприятия, жидоотторжения, жидобрезгливости, давно проевший футеровку ковша и вот-вот готовый выплеснуться наружу. И было тому, по меньшей мере, три причины.

О последней, не по значимости, лишь по порядку, главной, речь пойдет позднее, но и первых двух хватало. Прежде всего, Азбеленский перед этим институтом побывал еще в пятерых и изо всех вылетал с грохотом и треском, исключительно, по его мнению, из-за жидов. И действительно, из-за них, - проклятых. А все дело было в том, что жидоедство Азбеленского, перемноженное на его ограниченность и звериную ярость, не имело меры и пределов. Во вторых, он, вертясь в кругах русских антисемитствующих математиков, а именно они тогда командовали в академии наук, полагал, что так и надо: проваливать на конкурсах и защитах, не "пущать" в ВАКе, бить, где и как сподручно, и спасать Россию - матушку, и везде, где можно и нельзя, орать "евреи" и "жиды!"

Да, в Советском Союзе имел сомнительную "честь" или бесчестье быть, существовал, процветал, всячески поощрялся, поддерживался, гальванизировался на всех уровнях государственный коммуно-фашистский, глубинно-русско-украинский, советско-кагебистский антисемитизм, но… официально он не назывался, даже не проговаривался, не произносился, не квалифицировался, всячески камуфлировался и скрывался. Все делалось исподтишка, подлятиной, ниже пояса, "засекреченно". В высшей школе с ее изощренной публикой это хорошо понимали и власть предержащие и сами евреи. Поэтому, когда на ученых советах и разного рода собраниях Азбеленский по поводу и без оного заходился в кликушествющем "сионисты", "евреи", и пр. неудобно чувствовали себя все, и даже самые воинственные, закаленные беспредельной низостью, партийно - просмоленные в дьявольских чанах и райкомах антисемиты.

Евреи, давали отпор, но очень деликатно. Например, в письмах в ректорат и партийные орга'ны они могли написать о "нездоровом отношении и высказываниях профессора Азбеленского". В итоге, однако, Азбеленского проваливали на очередном конкурсе, тихо, спокойно, без выступлений "против". А кто был виноват в этом? - конечно же, евреи! Анализировать ситуацию жизненно зауженный и предельно упрощенный математический мозг не умел и находил выход из положения - в ярости и готовности броситься на очередную жертву. Вот и сейчас, увидев ненавистное лицо, Азбеленский оскалил нержавейку, бешено блеснувшую на встречном солнечном луче, гневно дернул сжатым кулаком и злобно и ехидно выкрикнул: "А! Ближний Восток! Ха-ха-ха! Ближний Восток!" и, не ожидая разрешения, проследовал вместе с Тигрой в ректорский кабинет. 

Интересно, что не прошло и двух лет после этого яркого выступления, как Азбеленского вышибли и из этого института. И удар по его причинному месту организовали те же самые активные антисемиты и ясное дело не из любви к евреям, а из корневого, изначального качества подлецов - не засвечиваться, не высовываться, бить анонимно, из-за угла, в темную, так-то вернее будет. А не так как этот засранец. Хоть и свой, в доску, а мудак, полную расконспирацию, понимаешь, допустил, государственные секреты раскрыл!

 
V.

Как много позже стало ясно, и то лишь тогда, когда заинтересованные многочисленные недруги из разных вузов сорганизовались и просканировали, через мельчайшие сита, добросовестно, подробно и въедливо просеяли биографию Азбеленского, въедливо и скрупулёзно продифференцировали всю криволинейную, дурно изогнутую, как его палки, траекторию идиотических перемещений по вузам, городам и весям России, не поленились взять еще одну производную в каждой точке этих хождений и определили кривизну всех его кретинических, иррациональных поворотов, лишь тогда стало ясно, что вся эта удивительная история была полным и законченным конфузом и для самого героя, и для всех его поддержантов и опекунов, и не только для них. Напомнило это сцену, когда известный русский актер изобразил мужской афронт - шутовски наклонясь вперед и широко разведя опущенные вниз руки с беспомощно раскрытыми ладонями с растопыренными пальцами, надув рот и далеко высунув язык, он издал неприличный грубо вибрирующий звук… Ну, да то было потом… А пока…

А пока, события развивались вот каким макаром. Через две недели после эпизода в приемной, состоялся совет института, где должны были переизбирать того самого профессора-еврея. А был он, надо сказать, известным в стране и академических кругах ученым, заведующим лучшей кафедрой института и, как говорили знающие специалисты из Москвы, академики и члены-корреспонденты, одной из лучших в стране. Вот так-то: дыра-дырой черноземная, провинциальная из провинциальных, а кафедра - первоклассная! Представляете, как его ненавидел и как ему завидовал Азбеленский?

 На этот раз, каким-то чудом, он удержался от слов "еврей" и "жид", но, в остальном, был на высоте. На должной высоте… Где-то он выцарапал четверостишие и сейчас читал его по бумажке, не забывая размахивать напряженным, сжатым до белизны костяшек пальцев кулаком:

"Я им скажу - в них чести нет!
В них ум какой-то мглой одет!
Для них отечество и слава -
Речей напыщенных приправа!

Поэт говорит как раз о той немногочисленной, но опасной части рода человеческого, к которой принадлежит обсуждаемая нами кандидатура. Я призываю голосовать против переизбрания. Нам таких не надо…".

Фокус, однако, состоял в том, что всего в институтике - то было три профессора. Всего три! И проваливать одного из них, притом лучшего, было уж больно не с руки и ректорату, да и власть предержащим. Избрали таки еврея! Накидали черных шаров, но избрали. Но уж тут-то Азбеленский и вовсе закусил удила: "Либо я, либо он. Не выгоните жида, уйду я" - заявил он в кабинете ректору. И ушел. В другой институтик, но с теми же начальными условиями. Последний раз его видели, отъезжающим от своего подъезда, после отправки контейнера с вещами, на мотоцикле "Урал" с верной супругой в коляске. Оба они были в кожаной униформе: сапогах, галифе, фуражках, перчатках - крагах и автомобильных очках - почти всё, как у Козлевича.

 
VI.

Ну и что, скажете вы, рутина и рутина - мало ли каких антисемитов не рождала земля русская? Она ведь многое может. Писал же классик:

"Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать".

Например, был ведь рожден Пуришкевич. И совсем не надо думать, что он умер. В России такие особи всегда существовали, существуют и живут, не бедствуя, и не тужа. Эдакого рода, вечные эталоны подлинно русского отношения к евреям. Однажды в Днепропетровском институте публично обозвали жидом заезжего из России профессора - еврея. На что он столь же публично ответил, примерно, следующим образом: "Известны многие выдающиеся негодяи-антисемиты. Например, был Пуришкевич. Но он был все же личностью, а вы, попросту, говно!". Смешно, но, видимо, по упомянутым выше причинам (не засвечиваться!), через месяц ученый совет института принес письменное извинение профессору-еврею! По Брежневским-то временам - фантастика, да и только!

Вот только в нашем случае все было совсем не так, - изначальная заковыка вышла. Дело в том, что как выяснили недруги Азбеленского, происходил он - антисемит из антисемитов, ненавистник из ненавистников, жидоед из жидоедов, эдакий вибрирующий от физиологического неприятия и непризнания еврейского рода-племени Торквемада, не падайте, читатель, из еврейской семьи! Как, впрочем, и сам Торквемада! Да, да! Наш герой действительно родился в еврейском прожженно - карьеристическом семействе, которое тяготилось еврейством, его Великим Бож-ким Духовным потоком. Оно мечтало, оно спало и видело, оно страстно желало влиться в великорусскую струю!

Каково сказано: в струю! Ну не хотели они быть евреями, инородцами, чужаками, и всё тут. А потому, не стыдясь Гос-да и своего народа, пало в церковно-поповские ноженьки, прошло обряд крещения и стало православным, так сказать, одновременно и во всём правым и, безусловно, славным. Ну и, при таком-то рвении, постаралось не только забыть свои корни, но и перенять традиции русской среды. И, прежде всего, великорусский черносотенно-православный шовинистический стандарт и штандарт. Его сердцевина - антисемитизм был крайне удобным, визуально регистрируемым власть предержащими, инструментом адаптации и меткой верноподданничества и патриотизма.

Ну, и само собой, - маскировка, мимикрия, так мимикрия! Фамилию, ясное дело, надо было менять. Азбель - ну что за фамилия для исконно русского человека? Этими еврейскими Азбелями пруд пруди и в Москве, и в Петербурге, и в Харькове, и в Томске. Добавили имя пушкинского героя и получился Азбеленский. Что до не вполне типичного начала, то они кокетливо объясняли - так ведь это начало алфавита: Аз - Буки - Веди.

Произошло всё это еще до революции, но боязнь быть раскрытыми, боязнь отторжения от русского общества существовала всегда, даже в ранние послереволюционные времена, когда внешние проявления антисемитизма подавлялись.

VII.

Вот только плохо они знали еврейскую традицию. Ведь еврейство это не краска, которую по прихоти низких людей можно нанести или безболезненно и беспоследственно смыть. Не так-то всё было просто, как казалось им… Совсем не так… Не чувствовали Азбели-Азбеленские, и не хотели знать, и, надо думать, объяснять им было бесполезно, что им следовало с достоинством нести еврейскую долю, хоть и непроста она. Не понимали они, что избранный Б-ом народ имеет свой трагический, но высокий удел и не должен мотаться по чужим религиям. Только в этом, именно в этом, и лишь только в этом случае ты будешь всегда в ладу с самим собой. Тебе будет не просто, совсем не просто, ох, как не просто, но ты будешь в ладу с самим собой!

Но уж слишком эти Азбели-Азбеленские бесстыже метушились, слишком нетерпеливо и алчно рвались к кормушке, к российскому лубочному государственному миражу, слишком тяготились своей еврейской долей, слишком отторгали всё еврейское… Похоже, они всерьёз относились к старой шутке: "если ты не можешь быть сам собой, будь кем-нибудь другим". Не понимали они и того, что обмануть можно людей, но не Гос-да! Ведь все евреи мира находятся под Бож-им Контролем: "Ибо ты народ, посвященный Господу, Богу твоему, и тебя избрал Господь быть ему дражайшим из всех народов, которые на земле" (ПЯТИКНИЖИЕ. Второзаконие ХIII. 14. 2).

При самом благоприятном для выкреста положении вещей, когда он и человек лояльный, теплый и приличный и, что очень важно, сложившийся, и корысти в нем не слишком много - тянет его, видите ли, русская культура, - даже при таком ходе событий, даже при таком, сравнительно, мягком раскладе ему грозит явственное раздвоение личности. Ну, и, естественно, отсутствие Бож-го прикрытия. Это для хороших людей. А семейство Азбелей-Азбеленских было с наследственной корыстно-материалистической и нравственной червоточиной. Это ведь о них написано: "Обрежьте же дикие заросли сердца вашего, и выи вашей не ожесточайте более" (Пятикнижие. Второзаконие Х. 10. 16).

Останься они в еврействе, прошли бы поколения, и Великий Механизм Исполнительной Торы обкатал бы их, обработал бы, срезал бы зло и низость и, глядишь, через 20-30 рождений появились бы порядочные и верующие люди. Именно для этого Гос-дом Создан уникальный механизм Заповедей. Именно для этого Евреям даны 613 (!) Заповедей и все они устремляют еврея к духовному подъему. И задолго до достижения Потолка любой еврей, хочет он этого или не хочет, постепенно насыщается ими. Не случайно сказано в Каббале: "даже пустые из евреев полны заповедей, как гранат".

Но Азбели-Азбеленские предпочли другой путь. Они бросили свой народ, своего Гос-да, они присоединились к сросшейся с антисемитизмом государственной религии России - православию, они заставили себя возненавидеть евреев, то есть плоть от плоти самих себя, своих детей и внуков. И теперь уже не было для них Бож-кого щита! И теперь уже не было спасительной силы Торы и её шестисот тринадцати Живительных Заповедей. Ибо народам мира даны всего лишь 7 (!). А этого для греховной семьи, насквозь пропитанной рваческим материализмом и патологическим эгоизмом было явно недостаточно…

________________________________________________________________
Copyright © 2006 Viktor Finkel