ВОЛНЫ ВРЕМЁН

С разницей в два десятилетия

Приятельница из другого штата прислала мне залежавшуюся у нее книгу эмигрантских рассказов. В заголовке значилось: "Третья волна. Антология русского Зарубежья". Книга была издана в 1991-м году в Москве. А у меня на столе уже лежала антология эмигрантской прозы, но другая, - вышедшая совсем недавно, и не в России, а в Америке¹.

И вот тут-то и возникла у меня мысль сравнить эти две антологии, между которыми пролегла временная дистанция в двадцать лет. Посмотреть, что случилось за эти два десятилетия, поменялись ли имена авторов и темы рассказов, а также услышать то послание, что адресуют читателю представители этих "набегающих" друг на друга волн.

Какая "колбасная", а какая "погромная"?

Понятно, что прежде чем писать о прозе "третьей" и "четвертой" волны, хорошо бы определить их временные рамки и хотя бы примерно понять, что они собой представляют².  Точности в этом вопросе нет, придется самой выстраивать парадигму. Третья волна хронологически приходится на 70-80-е годы, когда через узкое игольное ушко - право на выезд за границу - советские власти пропускали "еврейского" и "немецкого" верблюда. Тогдашняя эмиграция, таким образом, может быть названа "этнической", но в сознании современников она закрепилась как "диссидентская": люди уезжали навсегда, долго ждали своего часа, находясь "в отказе", писали петиции и угоняли самолеты, их лишали советского гражданства и бессовестно требовали заплатить за него деньги, всячески третировали и унижали на таможнях, не давая увезти семейные реликвии и накопленные ценности. Хотя и об этой "героической" эмиграции говорят по-разному. Совсем недавно в одной из интернетных статей глумливый автор не постеснялся назвать ее "колбасной". Что ж, люди в 70-е жили бедно, из городов только столицы могли похвастаться наличием в магазинах колбасы. Именно тогда сложился бесхитростный анекдот: Идет интеллигентный мужчина с набитым портфелем. Знакомый сосед понимающе спрашивает: "Докторская?", на что тот отвечает: "Нет, любительская". Для молодых: каламбур построен на игре слов, обозначающих диссертацию и сорт колбасы. Интеллигентный мужчина нес в портфеле не диссертацию, как можно было бы предположить, а колбасу. Бесспорно, в числе тех, кто устремился "за море" подальше от родных берегов, были и те, кто в первую очередь мечтал "улучшить качество жизни", в том числе питания, но не думаю, что их в той волне было большинство. Люди уезжали в никуда из обжитого, хоть и убогого и лишенного воздуха угла, отъезд пах потерей последнего, какая уж тут колбаса?

Есть и такие, кто "колбасной" называют четвертую эмиграцию, начавшуюся с Перестройкой (после 1985 года). Имеются и иные названия. В уже упомянутой мною статье глумливый автор назвал эту последнюю (или не последнюю?) волну российской эмиграции "погромной". И в том, и в другом прозвище есть резон, хотя и недостаточный. У миллионов людей, покинувших родину в эти 25 лет (четверть века!) были разные причины совершить этот, прямо скажем, нелегкий шаг. Да, ворота страны с Перестройкой приоткрылись; кто устремился в проем? Уезжала в основном интеллектуальная элита - ученые, музыканты, не могущие найти себе применения в стране с развалившейся экономикой. Уезжали этнические группы, боящиеся за жизнь детей, ибо слово "погром" висело в воздухе (именно тогда активно заявила о себе черносотенная "Память"), а иногда и овеществлялось, как в Сумгаите (1988)... Нельзя забывать и того, что из России испокон веку бежали из-за отсутствия воздуха, из-за чиновничьего произвола и нежелания терпеть унижения.

Кто в теремочке живет

Если сборник 1991 года прямо назван "Третья волна" и представляет творчество уехавших в основном в 70-80-е годы, то Антология 2009-го включает рассказы не только постперестроечных эмигрантов, но и авторов из других "волн": Василий Яновский, Аргус (Михаил Айзенштадт) - "первая волна", Борис Филиппов - "вторая волна", Александр Генис, Генрих Габай, Елена Литинская, Филипп Берман, Игорь Михалевич-Каплан - "третья волна".

Имена многих представленных в "Третьей волне" сейчас хорошо известны читателю. Иду в порядке оглавления сборника: Георгий Владимов, Сергей Довлатов, Анатолий Гладилин, Юрий Мамлеев, Сергей Юрьенен, Эдуард Лимонов, Ирина Ратушинская, Саша Соколов, Людмила Штерн, Фридрих Горенштейн, Владимир Марамзин, Василий Аксенов. Можно даже сказать, что знакомых имен в этом сборнике больше, чем малознакомых. А ведь в предисловии к книге (Агнеш Геребен) сказано, что, когда начиналась работа над антологией, "ни один из ее участников не публиковался в Советском Союзе". Сказано не вполне точно - даже на основе приводимых в книге биографий я насчитала, по крайней мере, шестерых, начавших печататься еще в Союзе. Василий Аксенов, например, начал аж в 1959, в возрасте 27 лет. Уехал через 21 год после и вследствие неприличной шумихи вокруг "Метрополя". Но гордость составителя "Третьей волны" понятна: уехав неизвестными, авторы сумели докричаться до российского читателя из своего "далека", сумели сделать себе имя и в Зарубежье, и на родине.

И снова о "сталинщине"

Действие большинства рассказов "Третьей волны" происходит в Советском Союзе. Ответить на вопрос, почему пишущие не могли уйти от этой темы, мешает отсутствие дат под рассказами. Все же, одно дело, когда "российские кошмары" было невозможно обнародовать на родине, и другое, когда они преследовали людей уже акклиматизировавшихся на чужой земле. Могу предположить, что здесь работают оба варианта: настолько жгут темы, затронутые в рассказах. И начать мне хочется с произведения неизвестного мне автора - Олега Кустарева - "Кристина". Рассказ - о фантасмагории сталинщины и чем-то напомнил мне "Софью Петровну" Лидии Чуковской; а, если учесть, что написанная в 1939 году повесть Лидии Корнеевны была опубликована в журнале "Нева" лишь через пятьдесят лет, в 1988 году, то легко понять, что в 70-е сочинение Кустарева в России напечатано быть не могло. В страхе властей перед открытием "всей правды" о чудовищном времени лично мне видится причина неизжитого в народе "культа Сталина". Причем, "государственный" страх перед правдой остался до сих пор, недаром архивы того времени пока еще закрыты...³ 

Итак, "Кристина"... В центре молодая чешка, в 1938 году переехавшая с мужем-инженером в СССР, - помогать строительству счастливого общества. Зная историю, легко предположить, что случилось спустя небольшое время с оказавшимся в Ленинграде "иностранным специалистом". Но рассказ посвящен не ему - его жене, только что родившей ребенка и радостно включившейся в новую жизнь. Вначале исчез приятель. В его квартиру незнакомые люди вносили свои вещи... Потом исчез муж - не вернулся с работы, и испуганная Кристина, взяв ребенка, начинает "объезд" друзей, чтобы узнать, что случилось. Но люди молчат. Некоторые, особенно женщины, плачут. Рассказ одновременно и абсурден, и правдив, что напоминает Кафку, чьи фантасмагории в сущности вполне реальны. Люди знают или подозревают правду, но страх, выражаясь словами псалма, "прилепляет их языки к гортани", они боятся за свою жизнь, за жизнь близких, боятся пострадать от доноса, боятся осознать чудовищную реальность и в итоге - боятся открыть рот... Вспоминается сцена из недавно увиденного фильма Анджея Вайды "Катынь", где польский офицер, чудом спасшийся от расстрела 1940 года, устраивает дебош в послевоенном варшавском кафе, крича в лицо посетителям: "Вы все об этом знаете!" (имеется в виду правда о том, кто расстрелял поляков в Катыни). И ведь действительно - знают, но удобнее и привычнее молчать, тем самым поддерживая лживую сфальсифицированную "версию". Мы перестаем осознавать некоторые вещи. Там, в Катыни, как и в подвалах Лубянки, как и во многих других тюремных подвалах по всей стране, людей расстреливали из пистолета выстрелом в затылок! Тысячи людей - по одному, выстрелом в затылок. И были те, кто стрелял, "выполняя палаческий приказ". И есть сегодня те, кто, как один  известный кинорежиссер, пафосно восклицают: "Вайда не отвечает: зачем это было сделано и кто это сделал". Сказать ли? На последний вопрос ответила история, а вот вопрос "зачем" действительно так и будет отзываться эхом над кладбищем миллионов. Зачем? Зачем? Художник может лишь пропеть реквием по погибшим, а все мы, те, от кого так долго скрывали правду, можем склонить головы над убиенными, проклиная убийц и призывая их к ответу...

Но я отвлеклась. Рассказ "Кристина" не достиг бы такой пронзительной силы, если бы не некоторые детали. Например, пейзаж: "Черный вымерзший город страшен как могила, как неживая природа...". И еще образ "человека в плаще", которого два раза встречает несчастная женщина в своих скитаниях по страшному городу, по его бесконечным лестницам, темным дворам и бесчисленным мостам. Она "поняла", кто это был, и громко позвала, но человек не оглянуся, "Бог не спас" - и Кристина вместе с младенцем бросается с моста в огромную черную реку. Тяжкий закономерный финал и одновременно некая проекция на мир без Бога и Богородицы, где безликая государственная машина (а кто ее направлял, мы сегодня знаем) разобщает, расчеловечивает и убивает людей.

"Запретные" сюжеты

 Пожалуй, этот рассказ - самый сильный в сборнике, в нем трагическая тема раскрыта с наибольшей художественной полнотой. В то же время с трагическими и "запрещенными" в советской стране сюжетами встречаемся мы здесь на каждом шагу. Молоденький солдат, сын убитого старшего лейтенанта Соколовского, попав в плен, сталкивается со своим отцом, не погибшим, а ставшим "власовцем". Для капитана СМЕРШа оба - и сын, и отец - "вражья сила", достойная только пули, а перед читателем разворачивается психологическая драма, в которой в равной степени вызывают жалость и расстрелянный смершевцами отец-"власовец", и его мальчишка-сын, изрешеченный немецкими автоматами (Анатолий Шепиевкер. Вражья сила).

Рассказ Александра Журжина "Сон" об убежавшем из лагеря на Оби "зэке", в которого стреляет киргиз-охранник, заканчивается так: " ...бригада разошлась по балкам. Было 10 августа 1978 года". Эту дату легко можно поменять на 1938. По-видимому, автор хочет сказать, что в лагерных порядках за время, прошедшее с тех самых кромешных лет, ничего не изменилось.  Не уверена, что сильно изменилось и сейчас⁴.

 "Шпион Никодимов" Ильи Суслова начинается как обычная очерковая зарисовка: аспирант-филолог из столицы заброшен своей "аспирантской темой" в захолустный Зареченск и в бесплодных поисках фольклора мается и скучает. Живет он у пьяницы Никодимова, работающего на местном насосном заводе. Желая подшутить над хозяином подозрительно относящимся к его занятиям, москвич сочиняет целую историю: он - американский разведчик и прислан узнать "тайны насосного завода". И чудо: Никодимов верит - и за бутылку водки приносит "разведчику" масляную тряпку, которой обтирал станок. Дальше больше - студент за ту же бутылку спиртного поручает Никодимову "убрать" напарника, якобы предавшего организацию; в качестве орудия убийства слесарю выдается бутерброд с килькой... Смешно? Все это было бы смешно... Конец рассказа поначалу ошеломляет. Шутник Леша схлопотал полтора года тюрьмы за "злостное хулигантство", а Никодимов, чистосердечно донесший милиции о кознях "американской разведки", получает аж пятнадцать лет - за измену родине. Почему-то веришь, что в действительности все именно так и было, с подлинным - верно. Шутейная ситуация обернулась кошмаром. Абсурд? Но ведь так и бывает в жизни, особенно российской. Кто не слышал об отсиживающих срок научных работниках - "шпионах", вся вина которых состояла в передаче иностранным коллегам материалов, напечатанных в  научных журналах... Это ли не абсурд!

Ударим смехом по абсурду

Рассказы "Не обращайте внимания, маэстро!" Георгия Владимова, "Запорожец на мокром шоссе" Анатолия Гладилина, "Тянитолкай" Владимира Марамзина - продолжение того же абсурда, но веселого, выставляющего в комичном виде и систему, и ее незадачливых служителей. Гротескны сами ситуации: для слежки за "неугодным" писателем в квартиру интеллигентной еврейской семьи подселяют агентов КГБ, мужчину и женщину. Эта пара вольготно располагается на чужой площади, развлекается друг с другом, слушает песни Окуджавы и Высоцкого, рассуждая на тему, какой бард лучше, но и про дело не забывает: шпионит за писателем и его гостями, фиксируя имеющимися техническими средствами, где, кто и с кем. Испуганный "интеллигент-филолог", от лица которого ведется рассказ, предается рефлексии: "неутомимые эти труженики... собирают нашу историю - по крохам, по щепоткам, по обрывкам из мусора, по следам на копирке, а то и целым кипам бумаг - при удачном обыске. Мы что-то могли потерять - у них ничего не потеряется. Все будет упрятано в бронированные сейфы, в глубину подвалов". И опять дивишься неумираемости ситуаций: собирание компромата на неугодных властям писателей, подглядывание в щелку для последующего шантажа, а также запрятывание важнейших исторических материалов, архивных документов подальше от глаз общественности... Нельзя без смеха читать "профилактические" телефонные разговоры Коли-агента с "диссидентурой", как важно называет диссидентов Колин шеф. Из "абонентов" Коли не угадала только некоего Чемоданова, а Лидия Корнеевна и Наталья Евгеньевна, которых по-дурацки "вразумляет" поклонник Окуджавы, легко прочитываются как Чуковская и Горбаневская.

 На ту же тему неувядающе смешной и чуточку зловещий "Тянитолкай" Владимира Марамзина. Писатель вволю посмеялся все над той же организацией, обострив ситуацию до гротескового предела: некий полковник из органов зазывает к себе "писателя Марамзина", чтобы поведать свой план "спасения русской литературы". Спасение в том, чтобы все новонаписанное (естественно, не гладкописателями, а фрондирующими авторами) шло сразу в фонды КГБ, где кое-что лежит "еще со времен Бенкендорфа". И как же все до сих пор узнаваемо: полковник говорит словами и оборотами "фрондеров", попугайски копируя их оценки людей и явлений - еще бы ему их не знать: ведь он прослушивает их разговоры и перлюстрирует переписку. Из новейших примеров на эту тему смотри книгу Дмитрия Быкова о Булате Окуджаве, где приводится секретное донесение Андропова, составленное на основе прослушки домашних разговоров барда и его жены... Что до освоения "структурами" "демократической лексики и фразеологии", то нас и этим не удивишь: можно сказать, воспитаны на противостоянии слова и дела. О том, как серьезно литература воздействовала на тогдашние умы, поведал сам Марамзин в "Рассказе с продолжением". В "Тянитолкае" гэбист-полковник носит модный серенький пиджак поверх мундира. И вот вам реальность: некий гэбешный чин, выступая перед "творческой интеллигенцией" Лениграда, специально вывернул свой модный пиджак, показывая, что под ним нет погон. Забавная деталь, говорящая и о вхождении литературы в жизнь, и об уровне ее постижения некоторыми "прототипами".

Сатирический очерк Анатолия Гладилина "Запорожец" на мокром шоссе" один из немногих в сборнике имеет в конце дату - 1976 год, и место написания - Париж. Небось, уже сидя за рулем какого-нибудь рено или вольво, приступил автор к своему "опыту технического исследования", чтобы рассказать о похождениях отечественной выделки "Запорожца", по прозвищу Красавец. Тридцать четыре года прошло с тех пор, а похождения эти очень и очень напоминают сегодняшние будни отечественных "скакунов" и их озабоченных, но не теряющих куража владельцев. Во всяком случае, слушая по "Эху Москвы" выступления Александра Пикуленко, знатока "автомобильных дел", понимаю, что качество произведенного отечественным автопромом - по-прежнему угрожает жизни, что "втулок" по-прежнему "на всей территории, на которой могут разместиться три Франции плюс один Люксембург, - ни одной штуки"; что до "пробок", то сама свидетель: ни на Садовом кольце, ни в других местах столицы не рассосались они, а только увеличились. Пафос рассказа понятен, он не столько в описании "хождения по мукам" простого советского автолюбителя, сколько в осмеянии лживого слогана: "Советское - значит отличное". Автор претендует и на большее, вставляя в рассказ изыскание о "Варяге" - русской народной песне. Помните: "Врагу не сдается наш гордый "Варяг"? Оказывается, песня вовсе не русская, написана немцем Шмидтом в 1906 году и впоследствии переведена с немецкого. Ни в одном песенном сборнике об этом не упоминается, а переводчика Арго, докопавшегося до истины, партийные органы быстренько приструнили. Знакомая песня?

И вот я вспоминаю критика Белинского, который в 30-х годах позапрошлого века громко провозгласил: "У нас нет литературы". Следом за тем - литература появилась, и какая! Очень важно освободиться от шор фальшивого патриотизма и взглянуть на вещи глазами мальчика из андерсоновской сказки. Это отрезвляет и дает точку отсчета...

О материальном и идеальном

Скажу еще о двух рассказах - противоположных по своей исходной посылке: "С кошелочкой" Фридриха Горенштейна и "Косынка в белый горошек" Филиппа Бермана. Первый развивает как раз ту самую "колбасную" тему, о которой мы говорили вначале. На примере пенсионерки Авдотьюшки, спешащей со своей кошелочкой "добыть", "достать", "перехватить" самые обыкновенные продукты питания, писатель исследует феномен и сложившегося советского менталитета, и "советского магазина". Вы думаете, это магазин и все? Нет, "это и история, и экономика государства, и политика, и нравственность, и общественные отношения". И конечно же, дефицит продуктов, как и дефицит втулок, как очереди и как пустые полки - все это было не только следствием бедности и слабого развития промышленности, но и средством манипулирования и установления диктата над народом "продавцов", "управдомов", "участковых" и прочих "служилых людей", как величает их Фридрих Горенштейн. И если в современной России - слава тебе, Господи! - очередей больше нет, то "диктат чиновников" только усилился и перерос в системную коррупцию, разъедающую государство.

Филипп Берман от материального уходит далеко в сторону, его рассказ метафизичен и неспешен. Под ним стоит неожиданная дата 1985 год - начало Перестройки, хотя то, что происходит в заброшенной среди сопок алтайской деревне, куда дождливым вечером случайно занесло лошадку героя, по фамилии Антонов, могло случиться в любой российской глубинке. "Косынка в белый горошек" - это единственный в книге рассказ о любви или скажем так: о возможной, едва-едва начавшей зарождаться любви. Пишущий в манере Андрея Платонова, писатель ищет своих героев среди людей простых, немудрящих, живущих естественными бесхитростными чувствами в обстановке не просто бедности - нищеты. Босоногая Настя, мать двух детишек "от разных мужиков", увидела в Антонове "своего мужика", свою надежду "на синее небо" и на "косынку в белый горошек". Почему-то вспомнилась мне героиня бунинской "Деревни", что подаренную ей косынку износила с другой стороны. Не было, видно, у нее случая покрасоваться в обновке, приберегала "красоту" для праздника, которого так и не случилось... Вот и жизнь бермановской Насти проходит в труде и заботах, в непраздничных буднях, и "косынка в белый горошек" становится знаком неосуществимой мечты о счастье, семье, мужчине в доме.

Кто готовил Перестройку и что с нею сталось?

Можно сказать, что бермановский рассказ "вневременен", своей аполитичностью и обращенностью к "вечным ценностям" он резко выделяется из всего представленного в антологии. А ведь вечные ценности - любовь, сострадание, стремление к счастью - всегда были главной темой литературы. Думаю, что концентрация политической прозы в сборнике, его "диссидентский" уклон порождены ненормальными условиями, в которых жила страна и, следовательно, ее литература. Знаменательно, что эта "диссидентская" проза увидела свет в Москве в эпоху Перестройки (1991). Не будем забывать, что Перестройка как поворот России к Западу и к западным ценностям готовилась с двух сторон - не только "самиздатом" и "внутренними диссидентами", такими как академик Сахаров и Лидия Чуковская, но и работой радиостанций - "вражеских голосов", прибывающим из-за границы "тамиздатом", вольной русской печатью, обосновавшейся, как во времена Герцена, за пределами страны. Публикация сборника в 1991 году в России была как бы данью признательности тем, кто готовил Перестройку.

Сейчас ситуация внутри страны резко поменялась. Где они - демократия и гласность⁵?  Задаюсь вопросом: мог бы в сегодняшней России быть издан этот же самый сборник? И кажется, что нет: слишком схожи проблемы, слишком язвителен тон обличений и слишком велика нелюбовь к "диссидентам" у властей предержащих... С другой стороны, мы наблюдаем, что в нескольких оставленных "на развод" демократических органах печатаются и говорятся весьма крамольные вещи. Любопытный феномен, свойственный, кажется, только сегодняшнему дню: полное равнодушие властей (реальное или показное?) к высказываниям радикальных журналистов, обличающих, ловящих за руку, взыскующих ответа⁶.  Те, кто наверху, внимают обличающим речам с равнодушием богдыхана, покачивающего головой в изначально заданном ритме. Можно их уподобить и басенному коту Ваське, который - знай свое дело - слушает, да ест. Не уподобляются ли в этом случае обличающие тому, кто хочет "укоротить" обжорливого Василия? Не уверена, что такая позиция верхов доведет до добра. Все же в народе зреет гнев, и Россия не раз показывала, что ответом на бездействие или "неадекватные действия" властей может стать стихийно возникшее возмущение, "русский бунт". И вот этого хотелось бы избежать.

***

Американское счастье

Прежде чем приступить к разбору антологии эмигрантской прозы 2009 года, озаглавленной "На Побережье" - не в перекличке ли с популярным ежегодником "Побережье"? - останавлюсь на двух пропущенных мною произведениях первого сборника. Это "Васильковое поле" Людмилы Штерн и главы из повести Сергея Довлатова "Иностранка". Пропустила их не случайно - оба посвящены Америке и русским эмигрантам, переселившимся "за бугор". Эта тематика отличает их от основного корпуса рассказов "Третьей волны" и сближает с антологией "На Побережье". Переселившиеся в Америку Штерн - в 1976, Довлатов - в 1978, оба довольно быстро вписались в американский ландшафт и начали писать о бывших россиянах-эмигрантах. "Васильковое поле" (1981) в сущности развивает тему "американской мечты": недотепа-кинокритик из Москвы, ставший в Америке швейцаром, после нескольких "подножек" судьбы в конце концов обретает надежду и на капитал (наследство полузнакомого одинокого американского еврея), и на личную жизнь (поселившаяся рядом соседка с романтическим прошлым). "Иностранка" Сергея Довлатова - написанное в блестящей довлатовской манере жизнеописание Маруси Татарович, - это еще и рассказ о первых шагах на чужой земле, о попытках врасти в ту почву, что зовется "русской Америкой" и на территории Нью-Йорка ограничена пределами Бруклина. Как всегда у Довлатова, это еще и сочный рассказ о бруклинских "типажах", об "аборигенах" и новеньких эмигрантах, с их разношерстными судьбами и характерами. Два эти рассказ - словно пролог к антологии 2009-го года, где речь в основном ведется о людях, уже ассимилировавшихся за границей, считающих ее своим домом.

Составитель сборника⁷  сформулировал свою задачу так:"...собрать наиболее характерные и интересные произведения, созданные прозаиками зарубежья на темы нашего бурного времени...". В книге сорок авторов, представляющих все четыре волны эмиграции, и пятьдесят рассказов. Итак, что поведают эти авторы и эти рассказы "о нашем бурном времени"? что откроют в нем нового? чем удивят?

Между комедией и трагедией

Начну с первого и последнего рассказа, с начала и окончания книги. Получилось "как по заказу": принцип размещения авторов по алфавиту дал книге окольцованную композицию.  Начинают и заканчивают  ее представители первой волны эмиграции: Аргус (М. К. Айзенштадт 1900-1970) и Василий Яновский (1906 -1989). Первый - великолепный юморист, два его рассказа "Как я учился английскому языку" и "Как стать американским гражданином", невероятно смешны, полны того самого юмора - хочется назвать его "еврейским", - когда тебе простодушно рассказывают вещи дикие и нелепые с точки зрения здравого смысла. Идет этот юмор еще от Шолома-Алейхема, с его бессмертным началом "Мальчика Моттла": "Мне хорошо - я сирота", и затем прослеживается у нескольких поколений российских писателей-эмигрантов, назовем того же Аргуса, братьев Шаргородских, Сергея Довлатова и даже Александра Гениса, представленного в антологии великолепно сработанными комичнейшими "Овцой Долли" и "Княгиней Гришкой".

Замыкает ряд писателей-эмигрантов, достойно завершая антологию, Василий Яновский, чей безыскусный маленький рассказ "Жизнь и смерть студента Курлова" возвращает нас к вопросам вечным. Смерть в 26-летнем возрасте трагична всегда - будь ты гений или неприметный ассистент физики у профессора Лэйе. Нет, не дожить честолюбивому русскому юноше, оказавшемуся в заморском университете, до звания профессора, как не найти жизненного продолжения той математической формуле, что он для себя вывел: А (ассистент) так относится к 26-и годам, как П (профессор) к 46. Последний день жизни студента прошел для него неосознанно и за мыслями об экзамене он так и не понял для себя "главного". А времени уже не осталось. Тут же на экзамене он упал, потерял сознание и чуть погодя умер. Смерть его оплакал только молодой экзаменатор, плакавший "крупными слезами южанина", "видя как просто умирает человек"... Сам по себе рассказ лишен трагического антуража и пафоса, однако и решенная в "минималистском ключе" тема "жизни и смерти" не может не взволновать.

Между этими двумя полюсами - комедии и трагедии - располагаются в пространстве сборника все прочие рассказы, чья тональность по большей части очерково-бытовая. Укорененность авторов в американской жизни такова, что некоторые рассказы вообще обходятся без "русских" тем и героев, разве что написаны они на русском . Петр Ильинский во "Встрече" и Юрий Розвадовский в "Ночном блюзе" рассказывают "американские истории" и, если в первом рассказе для понимания психологической подоплеки происходящего между мужчиной и женщиной на ночном хайвее, мне не хватило каких-то авторских подсказок: кто они, откуда родом, почему общаются и по-английски, и по-французски, и даже по-немецки, - то миниатюра Розвадовского, где муж ночью уходит от жены, а затем словно приманенный нарастающим воплем короля ночного блюза Джимми Брауна, с его призывным рефреном "Пли-и-и-з! Гоу хоум", возвращается домой, показалась мне художественно яркой и убедительной.

Страна эмигрантов?

Особая тема - межнациональные отношения в Америке, стране, которая, казалось бы, создавалась эмигрантами и для эмигрантов. И все же... Вот Лана Райберг приводит вопли бывшей "аристократки", а ныне полусумасшедшей нью-йоркской старухи, обращенные к художнику-китайцу: "Китаец! Пошел вон из Нью-Йорка! Что ты делаешь в этом городе! Этот город не для тебя!...Пошел вон в свой Китай" ("Старуха"). А вот Александр Торин в местами неудержимо веселом и все же грустном рассказе "Особенности международной рыбалки" "переводит с английского" высказывание инспектора рыбнадзора: "Развели всякую мразь, - в сердцах выругался инспектор, оттолкнув катер от берега. - Иностранцев, геев, жидов". А позже, в ночном кошмаре, тот же американец-инспектор представляется герою-рассказчику "в нацистской форме со "шмайсером". Есть, есть в сегодняшней Америке эти проблемы, есть ксенофобия - не на поверхности, не в "мейнстриме", - в подполье, спрятавшаяся до благоприятного случая, до оказии, которой нынешняя власть с черным президентом во главе, ну никак не предоставляет.

А вот интересно: рассказ "Итальянец" Марка Растанного поначалу тоже кажется посвященнным теме межнациональной неприязни. Владелец нью-йоркской кондитерской, кругленький итальянец в белом фартуке, выскакивает из своего заведения, чтобы прогнать чужака-музыканта: "Нечего здесь петь на твоем языке! Это не Россия! Ты не в Сибири! Давай по-итальянски, это итальянское место!" Но тот же итальянец, верный человеческому и мужскому братству, подтверждает алиби малознакомого русского парня, схваченного нью-йоркской полицией: "...увидев меня (в наручниках, - И.Ч.) макаронник сделал удивленное лицо... и вдруг пронзительно, строго, серьезно и зло посмотрел мне в глаза". Рассказ, вначале показавшийся поверхностным и слегка бессвязным, под конец приобретает психологическую глубину и редкий для маленькой вещи драматизм.

Русские душою

Странно было бы не найти на страницах сборника "тему России", она в нем присутствует - в свете прямом и отраженном. Двенадцатилетняя американка, снимающаяся в кино, думает написать пьесу о "маленьком Чехове", а потом сыграть в ней заглавную роль. Девочка понимает по-русски, но не говорит и не читает, ее бабушка по материнской линии в войну бежала вместе с немцами, а бабушка по отцовской - будучи еврейкой, пряталась в подвале у соседей, а потом воевала в Красной Армии. Все эти "доисторические дела" подростку столь же интересны и понятны, что и "китайская грамота", по-настоящему ее интересует только Чехов, причем маленький (Нина Большакова. Маленький Чехов). Рассказу, как кажется, не хватает точности в воссоздании психологии двенадцатилетней девчонки: она рассуждает слишком по-взрослому; хромает и композиция рассказа, но его замысел представляется весьма любопытным.

В центре нескольких рассказов - "Старые часы с боем" Евгении Гейхман, "Сервиз Гарднера" Семена Каминского, "Китайская тарелка" Игоря Михалевича-Каплана - некий предмет быта, "овеществляющий" память о прошлом и связующий это драгоценное для рассказчиков прошлое с настоящим. Любопытную, прямо-таки авантюрную композицию предлагает Семен Каминский: малышка Маруся, дочь эвакуированных москвичей, потерялась в уральской тайге, ее нашел соседский мальчик Андрей, получивший в награду от родителей девочки прекрасную фарфоровую чашку из привезенного ими гарднеровского сервиза. Юная американка Аня уже в наши дни на чикагской выставке фарфора обнаруживает чашку, похожую на чашки "бабушкиного сервиза". Русский юноша Игорь рассказывает, что чашка досталась ему от деда, получившего ее в подарок. Как звали деда? - Андрей. Концы сходятся... Чашка волшебным образом (вспоминаются  античные и средневековые истории о нахождении младенца "по предмету") соединяет поколения, страны и, вполне возможно, судьбы двух молодых людей.

Для Евгении Гейхман "старые часы с боем", чудом переправленные за границу, - олицетворение "семейного гнезда", чье начало было положено еще в Киеве и чей "постоянный статус" обретен в Америке. У Игоря Михалевича-Каплана "китайская тарелка" разбитая в России, отысканная и вновь разбитая в Америке, связана с памятью о матери и о неразгаданной тайне ее жизни.

В этот же ряд рассказов, связанных с темой памяти, поставлю и свою "Лючию". Важная ее составляющая, которую почему-то не заметили критики, писавшие, что   рассказ посвящен судьбе "простой итальянской женщины", - это тема "корней", оставленной, но не забытой родины, России - "мертвой царевны...

Любопытно, что в рассказе Александра Торина Россия противопоставляется Америке с положительным знаком как страна привычного, "немодернизированного", милого сердцу (на расстоянии?) уклада и природно-географических условий. Один из его героев, русский американец, выплескивает накипевшее: "Надоело! Ненавижу эти чертовы выжженные горы, работу, дороги с вечными пробками, магазины с кондиционированным воздухом, озера с крокодилами, гремучих змей, кубики с аборигенами внутри, эти компьютеры. Домой хочу, снег хочу, не могу больше! ("Особенности международной рыбалки"). Но такой подход - исключение.

Америка, Америка...

Как правило, в малой прозе сборника Россия уступает Америке по всем пунктам. В рассказе "Две жизни" Филиппа Бермана, одного из старейших прозаиков Зарубежья, единственного участника обеих антологий, заведующая российским детским домом, побывав в Америке, признается: "... теперь я ненавижу своих, что мы так плохо живем, что же сделали они с Россией!" и дальше: "И я ненавижу вас за то, что вы так хорошо живете, что у вас такой дом, и у вас два автомобиля и гараж с автоматически открывающимися воротами". Носителем "духовного", "человеческого" выступает в повествовании американец Сэм Джордан. Рассказ посвящен популярной ныне теме усыновления русских детей американцами, но написан в свойственной Берману притчевой манере, так что не может служить "практическим руководством" в деле усыновления. Сильно сомневаюсь, что "в России есть закон не отдавать детей, которым не исполнилось еще шесть (сохраняю грамматику, -И,Ч.) лет", что приемные родители получают их "голыми", что в придачу к одному ребенку могут дать другого, без рук; хотя очень похоже на правду то, что детей "покупают" за деньги (и даже на кредитную карточку), что российским чинам за все нужно давать "бакшиш" и что русская пара, в чьем доме Сэм поселился, водопроводную воду по каплям собирает по ночам... Бедняки хозяева, близкие по своим душевным качествам Сэму, - вот чем по-прежнему сильна Россия, страна, в которой бал правят люди нечестные и корыстные, - таков один из печальных выводов, вытекающих из бермановской прозы. Обидно, что рассказ, о котором я уже писала , так и остался неотредактированным и попал в новую антологию в том же виде, с теми же ошибками: "старший был почти дважды выше младшего", "они появились в его жизнь"...

Русские авторы любят Америку и даже описывая ее "социальные язвы": двух неухоженных бомжей, проводящих время в библиотеке (Елена Литинская. Эд и Джон), "бездомного", которого подкармливает рассказчик (Игорь Михалевич-Каплан. Чашка кофе), каким-то чудесным образом приводят события к "хэппи энду": бомж встречает свою юношескую любовь, "бездомный" преображается из "мужчины средних лет" в "молодого человека" и платит рассказчику за добро ответной чашкой кофе.

Как у пташки крылья

А как же любовь? Есть ли среди эмигрантских рассказов "любовные"? Скажу о двух, принадлежащих женщинам; автор одного из них - москвичка Оксана Онисимова ("О любви"), а второго - писательница и издатель из Чикаго Виктория ЛеГеза ("Одри"). Оба рассказа выделяются из ряда своей пронзительной нотой, хотя писательницы не настаивают на трагедии и о героях пишут с добродушным юмором. Любовь, описанную в рассказах, хочется назвать "транзитной": женщина-мотылек Одри, "летучая птица на тонких ногах", на миг залетевшая к недотепе Павлику, оставившая ему ребенка и отбывшая по своим "мотыльковым" делам в Сан-Франциско, и молодая женщина-россиянка, брошенная возлюбленным, но летящая к нему, уже женатому, в Гамбург по его настойчивому призыву. Оба рассказа воспроизводят, увы, уже ставшее привычным распределение ролей в любовной паре: слабый, не способный на поступок мужчина и женщина, которая все решает сама и рассчитывает только на себя. Любовная история в обоих случаях кончается расставанием, но у "покинутого" остается нечто, дающее ему надежду и даже делающее счастливым, в отличие, скажем, от героев чеховского рассказа "О любви". Малышка Одри-Жаклин, покинутая "легкокрылой" матерью, но осветившая жизнь Павлика и его родителей, и еще не родившееся дитя молодой россиянки, которое навсегда освободит ее от одиночества...

Сквозь магический кристалл

Подводя короткий итог моим затянувшимся штудиям, скажу, что  эмигрантская малая проза 90-х отличается от таковой же 2000-х своей тематической направленностью - вектор первой ведет к России, второй - к странам Зарубежья, ставшим для пишущих "родным домом". Однако это не отменяет присутствия России в сегодняшней эмигрантской прозе.

В забавном рассказе Александра Синдаловского "Письма из Индии" герой, чья речь стилизована под Афанасия Никитина, описывает в письмах к родителям свое пребывание в Индии, но по отдельным деталям читатель догадывается, что герой попал вовсе не в Индию, а в Америку. Такой своеобразный Колумб № 2.

 Мне хочется использовать этот образ "просвечивания" одного через другое. Во многих рассказах, написанных на зарубежном материале, "просвечивает" Россия - как часть сознания автора, как его воспоминания, как место притяжения-отталкивания  его эмоциональной памяти, как его язык, наконец... Представленная в антологиях проза - законная часть современной русской словесности, но часть весьма своеобразная, заставляющая взглянуть на проблемы  с другой - иногда противоположной - стороны, что в любом случае полезно и важно для российского читателя.

-----------------------------------------------------------

1. Третья волна. Антология русского Зарубежья".М., Московский рабочий, 1991 
На побережье. Бостон, M-Graphics, 2009, составитель и редактор И. Михалевич-Каплан.

2.  Напомню, что "первой волной" русской эмиграции считается послереволюционная, "второй" - послевоенная (после 1945). Понятно, что и из дореволюционной России люди нередко эмигрировали, например, религиозные сектанты или евреи, придавленные "чертой оседлости" и погромами, самый громкий из которых - Кишиневский (апрель 1903) - привел не только к их массовому исходу, но и к возникновению "сионизма" на российской почве (см. о Жаботинском).

3.  Надеюсь, что недавнее открытие "катынских архивов" станет первой ласточкой в деле рассекречивания документов советской истории.

4.  Есть интересная работа на интернете: сопоставление высказываний о лагере Варлама Шаламова и Михаила Ходорковского. Вот Ходорковский (2009): "Лагерь - это антимир". "Если сотрудника лагеря поменять местами с его обитателями, ничего не изменится". "Жизнь - штука очень дешевая". "Немало тех, для кого честь реально дороже жизни". "Люди! Так жить нельзя, если мы - люди". Это сегодняшний лагерный опыт заключенного из Краснокамска. А вот что понял Варлам Шаламов, проведя 17 лет в сталинских лагерях на Колыме: "Убежден, что лагерь - весь - отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя - это час растления". "Горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса". "Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные"... 

5.  "Я против гласности, - сказал Дмитрий Медведев во время визита в Норвегию, - должна быть свобода слова". Что это - "спор о словах"? Гласность - ведь это и есть свобода слова...

6.  Приведу свидетельство Александра Мелихова из недавней статьи в Иерусалимском журнале: "Как заместитель главного редактора журнала "Нева" могу засвидетельствовать, что за все годы моего редакторства даже самые острые публикации ни разу не вызвали ни малейшей реакции власти".

7.  Сборник сформирован на основе ежегодника "Побережье", выходящего в Филадельфии вот уже более пятнадцати лет .

8.  Произведения двух авторов: Максима Д. Шраера и Майкла Дж. Никласа - даются в переводе, так как изначально написаны на английском языке.

9.  Ирина Чайковская. Побережье: первые пятнадцать лет. Нева. № 4, 2008