Сирень и розы Александровского сада

ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ

    Жуков жил после войны на Патриарших прудах, почти в том же месте, где Аннушка разлила масло, в произведении Михаил Афанасьевича Булгакова "Мастер и Маргарита". По крайней мере, так считалось, что он там жил. Потому что после войны Сталин сослал Жукова, чтобы был подальше и не напоминал бы о своей славе Сталину. Этот дом был построен немецкими военнопленными. Я видел, как его строили немецкие солдаты. Я помнил, когда там ходил еще трамвай Аннушка. Трамвайная линия проходила метрах в десяти перед фасадом дома Жукова. Она потом поворачивала, если не ошибаюсь, на Малую Бронную. Она не шла дальше по переулку, который позже стал называться Ермолаевским. Немцы- военнопленные построили ему особняк со львами. На Патриарших Прудах сидел Михаил Александрович Берлиоз, "редактор толстого художественного журнала". Автор проходил Патриаршие пруды мимо, когда шел по Спиридоновке, каждый день, когда шел в школу № 114. Слева от него был знаменитый особняк Литвинова (министерства иностранных дел) потом ставший домом Молотова. А справа, нужно было еще нырнуть в переулочек, где стояло польское посольство. Впечатляющее, из серого камня крупного сложения, польское посольство.  За то, что поляки съели Катынь, можно было дать такое здание полякам. За подчинение. 

    Теперь Сталин еще больше выглядел карликом от страха, скрутившего все его тело в клубок. Как всегда, он курил свою трубку. Из нее шел дым табака "Герцеговина Флора". Этот дым таинственным образом защищал его ауру от Бога. Этот дым помогал ему гипнотизировать его подонков, членов так называемого политбюро. Он гипнотизировал их страхом. Так думал Сталин.

    Была зима 1953 года, шел 35 год советской империи. Сталин, переодетый в обычное платье боевого генерала, хотя и был в полной безопасности, в мягко оседающем на поворотах бронированном автомобиле, как-то скукожился, став еще меньше, чем он был в жизни, и поднял серый с черным прочерком, каракулевый воротник генеральской шубы. Он надел обычную теплую шинель генерала, как носил Жуков. Ему хотелось быть похожим на него и никакие мундиры генералиссимуса, белый его китель с золотом, не могли заменить его страстного желания стать вдруг маршалом Жуковым, который, он знал это, выиграл войну.

    Хотя, война-то была сейчас далеко, лет десять назад, но когда он одевал сейчас шинель, она виделась ему падающими лицом в снег солдатами от сплошных пулеметных очередей. И он был счастлив, что эта пулеметная очередь немцев не прошила его самого. Вторая цель жуковской генеральской шинели состояла в том, чтобы его не узнали враги народа, которые могли бы засесть, где-нибудь на крыше, вдоль его секретной московской трассы.

    Все его враги смотрели из разных углов пространства его жизни, которое все больше сужалось и подбиралось к нему. И эта вторая цель, скрывала от него самого, его желание стать Жуковым. 

    Утренний, ровный сумрак, туманный яичный желток солнца, смотревший на него в упор, будто бельмом слепого, белый снег и внезапная тишина, были ему не по душе. Случилось это неожиданно, с утра проглядывало еще солнце, будто залитое, яичным белком, потом столицу империи вдруг затянуло от горизонта до горизонта мглой, и пошел густой снег. Потом, сразу же, мгновенно, все стихло, как перед концом света, полог снега исчез, и оттого стало видней, но столица, будто теперь до конца дней своих, отмеренных для нее провидением, лежала под куполом темного ровного света.

     И от этого на душе Сталина было беспокойство собственной отмирающей жизни.

     Однако, он не верил, что когда-нибудь умрет.

     Он не знал пока что, какое это было беспокойство, собственное предсмертное состояние, оно было еще впереди, но страх за свою жизнь был в нем всегда.

     А дело все было в том, что ночью приснился ему сон: на Красную площадь, на его собственный двор, - он, Сталин, считал, что Красная площадь была собственным двором его собственного дома-Кремля, опустился ночью в столпе огня, вдруг, еврейский Бог. Точно так же, как и Авраам, четыре тысячи лет назад, видел Сталин, летевший с неба столб огня. То, что видел Авраам, видел теперь Сталин. Столб этот был еще несколько дней и в любом месте, куда бы он ни посмотрел, была дорога обратно. Он пропадал днем и светился ночью. Странным и страшным было то, что он знал, что Бога нет, а вот, оказалось, что был.

    Вот каким его видел однажды, другой герой настоящего повествования Борис Леонидович Пастернак, в 1925 году. Дмитрий Быков процитировал воспоминания Ольги Ивинской. Он также приводит мнение Флейшмана, профессора Стэнфордского университета, что встреча Пастернака происходила    с Троцким в 25 году. "На меня из полумрака выдвинулся человек, похожий на краба. Все его лицо было желтого цвета, испещренное рябинками. Топорщились усы. Этот человек-карлик, непомерно широкий и вместе с тем напоминающим по росту двенадцатилетнего мальчика, но с большим старообразным лицом". "Главным впечатлением Пастернака от облика - безобразие". Это впечатление Пастернака возникло, когда поэт еще не заигрывал с тигром в шкуре витязя. Сталин, конечно, никогда не был витязем в тигровой шкуре, хотя, хотел бы всегда выглядеть таким. Наталья Иванова считает, что Пастернак встречался со Сталиным, а не с Троцким. Вполне могло быть: Сталин еще в юности писал стихи. Первые стихи были опубликованы в журнале "Иверия". Редактором журнала тогда был принц Илья Чавчавадзе. Это произошло 14 января 1895, вскоре после пятнадцатилетия мальчика Сосо Джугашвили. Да, был такой мальчик. Для всего человечества было бы лучше, если бы он стал поэтом. Даже плохим бы поэтом. Трудно поверить, он писал тогда о цветах, о лепестках роз. Стихи были подписаны так: J. G-shishvili. В переводе на русское звучание это будет произносится, опуская первые две буквы, как шишвили. Русское слово шиш становится вдруг многозначительным. Может быть стихи писал не Сталин и его разыгрывали. То, что в Америке называется practical joke. Что было странным, что главный редактор журнала, Илья Чавчавадзе, был впоследствии убит, и свидетель детских и юношеских лет Сталина, Иерамишвили, определенно считал, что убит он был Сталиным.

53-Й ГОД

     Напомним, что шел уже февраль 1953 года. Первым желанием Сталина было сразу же исчезнуть, убежать из Кремля, но даже ему не всегда удавалось делать то, что он хотел. Последовал его приказ: немедленно собрать политбюро, здесь, прямо перед ним, хотя стояла глухая ночь, чтобы все стояли навытяжку, сыскать Рюмина, главного теперь специалиста по еврейскому вопросу, чтобы ответил, сволочь, как могло такое случиться, что еврейский Бог опустился на Красную площадь? Через какое-то время стоял перед ним Маленков, по прозвищу, в сталинском кругу Меланья, такой же пигмей, как и он сам, только значительно толще товарища Сталина; Хрущев, был уже и Берия, и Суслов. Сталин помнил, будто стоял перед ним низкорослый, тоже пигмейского облика, Рюмин, который был ближе всех к нему, вытянувшись перед ним, как только мог. Запутался товарищ Сталин, не знал, кто был перед ним Рюмин или Игнатьев. Игнатьеву он кричал: сотри евреев в порошок!

    Сначала был Рюмин. Рюмин был главным специалистом по еврейскому вопросу. Ему поручено дело врачей. Автор, в своем мальчишеском состоянии, видел однажды Рюмина в квартире другого генерала нквд, генерал-майора Головлева, Ильи Ивановича, проживающего по Малой Никитской, в угловом восьмиэтажном доме, стоявшем между Спиридоновкой и Малой Никитской, на четвертом этаже. Семья автора проживала в двух маленьких комнатках в одноэтажном домике, в том же самом дворе, где стоял восьмиэтажный дом. Домик, где жил мальчишеского возраста автор, располагался прямо напротив дворца-дома Рябушинского, через Спиридоновку. Это была одна из приманок на сталинском крючке, когда он заманивал Максима Горького обратно в Россию. Дворец-дом Рябушинского Сталин отдал первому пролетарскому писателю Максиму Горькому, Алексею Максимовичу Пешкову. Ходили глухие слухи, что их маленький домик, где жил автор, был когда-то домом Малюты Скуратова. Малюта Скуратов был начальником Опричнины у Ивана Грозного, что в переводе на сталинский язык означало: самый тайный и страшный человек, министр нквд.  Потом, над двумя маленькими оконцами домика, прибили металлический круг, на котором явственно было выбито, что домик этот был построен в 1828 году. То есть, этот домик по каким-то причинам, теперь превратился в историческую ценность. Таким образом, стало ясно, что Малюта Скуратов там жить не мог, если прибитый железный круг отражал правду жизни, несмотря на загадочную, широко распространенную тогда легенду. Слухи о Малюте Скуратове прибавляли еще больше страха этому месту. Дело в том, что поговаривали, что из дома Суворова, что был чуть далее по Малой Никитской, шел подземный ход прямо в Кремль, настолько большой, что по нему могла бы проскакать четверка лошадей. Слух этот еще более укрепился, когда после войны стали проводить газ в маленькие домишки, расположенные во дворе. Проводили газ и в наш домик. Когда разрыли большую траншею во дворе под газовые трубы, говорили, что приходили люди из органов проверять не пробили ли стенки секретного кремлевского тоннеля.

МАЛАЯ НИКИТСКАЯ, ГОРЬКИЙ

    За Горьким следили впрямую: каждый день его сын Максим приезжал к тогдашнему министру Ягоде и докладывал, что происходило в доме-дворце Горького. Ягода и сам посещал дом Горького, сделавшись любовником невестки Горького, Тимоши. В бывшем дворце Ряб Ушинского шла секретная жизнь. Сам Горький тоже был влюблен в свою собственную сноху. В России это называлось снохач. Тимошей прозвал Надежду Введенскую сам Горький. Она была похожа на кучера, когда приехала с семьей Горького в Италию, чтобы жениться там на его сыне Максиме. Была она тогда очень красива.

    Несколько лет назад я прочитал, что Марфа, внучка Горького и дочка Введенской и Максима Пешкова сказала в интервью Елене Светловой, опубликованном в "Московском Комсомольце" 7 сентября 2012 года (она была 1925 года рождения), что Сталин "положил глаз" на ее маму. Это выражение я прочитал однажды у Трифонова в одной из его повестей. Марфа рассказывала, что Сталин часто приезжал в дом Горького. Привозил в гости Светлану для того, чтобы Марфа и Светлана вместе делали уроки. Позже, когда Светлана вышла замуж за Гришу Мороза, Марфа влюбилась в сына Берия, Серго. Светлана разругалась с Марфой, потому что сама претендовала на любовь Серго, несмотря на то, что была уже замужем за Гришей Мороз. Правда, он стал Морозовым. Теперь фамилия его звучала совсем по-русски. Марфа и Дарья ходили в наш двор к Нине, дочке нашего дворника Ивана Михайловича. Нина (в нашем дворовом звучании - Нинка) была очень красивой девушкой. Лаврентий Берия говорил своему сыну, чтобы он не женился на Марфе, потому что это не понравится Сталину. Это было уже много лет спустя, после убийства Сталиным Горького в 1936 году. Берия знал об этом и предупреждал сына. Горький не захотел писать книгу, биографию Сталина. Долгое время Сталин думал, что поэму о нем напишет Пастернак, который однажды сам намекнул, что "думал о Сталине, как поэт". Это произошло, когда Сталиным была убита Надежда Аллилуева. Быков написал, что гибель Аллилуевой произошла при загадочных обстоятельствах. Не буду здесь представлять все существующие, намеренно созданные дезинформационной службой Кремля, версии ее гибели. Автор отдает предпочтение истории изложенной в книге Елизаветы Лермоло "Лицо жертвы".

    Весь мир думал, что Сталин решает мировые проблемы, а он катался на Малую Никитскую, чтобы повидаться с Тимошей - с Надеждой Введенской. Правда от Кремля до Малой Никитской было совсем близко. Нина Берберова, когда мать Марфы умерла в 1971 году, сказала, что она унесла с собой тайны мадридского двора. Поразительно, что Сталин ее не убил, как он это делал со многими женщинами (жена Поскребышева, еврейка Бронка, жена маршала Кулика, красавица Кира Кулик)

    У Головлева был сын Вовка и дочь Роза. Вовка и был приятелем автора, с которым они часто играли вместе, на четвертом этаже дома №8, стоявшего углом на Малой Никитской и Спиридоновке, в квартире у Головлевых. Он был на несколько лет старше автора. У Вовки был потрясающий набор алюминиевых солдатиков, русских и немецких. Один солдат был в длинном русском тулупе, в шлеме с красной звездой. Он был похож на часового, который стоял у железных ворот у входа в большой двухэтажный особняк-дом, который тоже располагался на Спиридоновке напротив дома, где тогда жил автор. Это был особняк другого видного советского писателя Алексея Толстого. Вовкина и Розина мать, Ксения Федоровна, была простой сердечной крестьянской женщиной.  Она не работала, была домохозяйкой. Всегда угощала меня вареньем, которое варила сама. Головлев же, как с гордостью рассказывал Вовка автору, ловил немецких шпионов в Брянской области, там было место его работы. В доме была красивая резного натурального дерева мебель.  Это был год 1944. Илья Ильич успел обзавестись. Оказалось, Рюмин и Головлев были друзьями, оба карликого роста. И оба ревностно служили в нквд.

       Еще до того, как умчался он, Сталин, из Кремля, постучался к нему Поскребышев, который во всей этой сумасшедшей ночи принимал самое активное участие, не вошел, только слегка просунулся, проскребся в дверь, с вождем в эти дни надо было обращаться чрезвычайно осторожно, не зря фамилия его была Поскребышев. Принес проект еврейского письма, который Сталин сам отдал ему еще раньше. Застал его на полдороги, почти убегающим.

ПИСЬМО ЕВРЕЕВ

      Это было плохим признаком, в такую темень, в небе ни одного просвета, хотя и было утро, читать письмо евреев. Кроме того, остановил его Поскребышев, вернул назад. Возвращаться назад, было плохой приметой. На него тоже пора ошейник было надеть, подумал Сталин. Было одновременно любопытство и страх, от евреев можно было ожидать всякого, да еще в такой день. Что же они написали в своем письме? Он уже, начинал потихоньку верить, что это они, евреи, написали это письмо. Он знал, кто писал письмо. Письмо писал он сам. Но уговаривал он себя, что было оно от евреев. У Сталина было странное свойство, он верил собственной лжи, после того, как она была полностью сварена. Эта его ложь, еще не была полностью сварена. Поэтому, было какое-то его собственное недоверие, а нужно было бы, чтобы он поверил в это полностью сам. Вот, когда его подпишут знаменитые евреи, Аркадий Иерусалимский, Марк Рейзен, Леонид Осипович Утесов, по имени-отчеству назвал Сталин Утесова, очень любил гений всех времен и народов фильм Веселые ребята, о счастливой и радостной жизни советского народа, задумался товарищ Сталин, а может быть, это был фильм Свинарка и Пастух?  Но с этим письмом, которое было еще не сварено, уже варили сталинскую кашу ретивые агенты нквд.

ДЭВИ МЕЕРОВ

    Берия прибежал, сказал, что приехали к Утесову подписывать письмо евреев. Пришли вежливо. Эту историю рассказал автору Дэви Мееров, Давид Моисеевич Мееров, родной дядя жены, близкий друг Михоэлса, знавший всю Москву, бывший когда-то зав пресс бюро московских театров. Здесь я передаю ее в том виде, в котором рассказал мне ее Давид Мееров. Дэви дружил также, со многими актерами и из тетра имени Руставели. Мееровы произошли из известной еврейской семьи. Отец Дэви, Моисей Мееров был лесопромышленником. Его дядя, брат его отца, уехал из России и стал помощником Герцеля. Они покупали землю для евреев, в Палестине. В семейном архиве семьи, в Париже, хранится книга с фотографией Герцеля, его мамы и дяди Дэви Меерова. Мама моей жены, Анастасии Берман, Софья Моисеевна Янкилевская (Меерова), была родной сестрой Дэви. Она дружила с Михоэлсами, часто бывала у них в общежитии еврейского театра. Наталья Михоэлс приезжала к нам, когда была в Америке. Она рассказывала нам о Михоэлсе и Сарре Кантор, жене Соломона Михоэлса. Я и Ася, часто бывали у Дэви в его маленькой комнатке, в коммунальной квартире, в доме на улице Герцена, напротив московской консерватории, Дэви был болен страшной болезнью псориаз, и мы забегали его проведать. Эта болезнь заставила его уйти из активной журналистской жизни задолго, еще до войны, и спасла его от ареста и смерти в гулаге. Он жил в общей квартире, в маленькой комнате. Было еще двое соседей. Когда-то там жил человек из знаменитого квартета "Комитас" Сергей Захарович Асламазян, а теперь жила его дочь Люся. В 48 году, 13 января, по тайному приказу Сталина был убит Соломон Михоэлс.

    Тогда еще не объявили, что Михоэлс стал вдруг буржуазным националистом, было сообщение, что Михоэлс попал в Минске в автомобильную катастрофу, но Дэви все понял. Всю ночь он рвал бумаги, и фотографии, где он был вместе с Соломоном Михоэлсом и спускал их в туалет. Ответственный съемщик их квартиры, стукачка нквд, необъятная в своей толщине Варвара Михайловна, спрашивала его утром: чтой-то вы всю ночь не спали? У Дэви висело множество фотографий: фотографии Дугласа Фэйрбэнкса и Исидоры Дункан, с их дарственной надписью (сейчас в архиве автора), фотографии Михоэлса, фотография Маяковского. Софья Моисеевна, часто рассказывала, как встречала Маяковского у Дэви, Дэви дружил с Лозовским, которого расстреляли в 51 году по делу об антифашистском еврейском комитете. У дяди Дэви, как мы его звали, висела фотография актера Дикого, который играл в фильмах Сталина. Дэви дружил с ним. Видимо, Дэви рассматривал также фотографию Дикого, как, в некотором роде, охранную грамоту против сталинского ареста. Когда мы жили уже в Америке, в своем доме в Саусхэмптоне, дочь Михоэлса, Наталья Михоэлс, приехав в Америку, пришла к нам в гости. Долго вспоминали ушедшую жизнь. В семейном архиве у нас хранится фотография, когда Наталья была еще маленькой девочкой. Дэви сидел на тахте, у окна весь в седых космах своих волос, с вывернутыми кроваво-красными веками его глаз и короста его собственной кожи покрывала его лоб, щеки и подглазья. Она также покрывала все его тело. Каждый день он проводил процедуру очищения от коросты собственной кожи. У него была потрясающая пьеса "Голод", куски из которой он иногда читал мне. Эта пьеса была об искусственно созданном Сталиным голоде, чтобы подчинить себе всех людей советской империи.

Женой Михоэлса после смерти Сарры Кантор через несколько лет стала Анастасия Павловна Потоцкая. После его убийства, не знаю сколько прошло времени, возникла любовь между Дэви и Анастасией Павловной. И Софья Моисеевна Янкилевская и моя будущая жена Ася (Анастасия Берман) часто встречались у Дэви с Анастасией Павловной Потоцкой.

ЛЕОНИД УТЕСОВ

Затихает Москва, стали синими дали,
Ярче блещут Кремлевских рубинов лучи…

Из песни Леонида Утесова "Дорогие мои москвичи"

    Шел 53 год. Только что было напечатано сообщение ТАСС в "Правде" о еврейских врачах, отравителей крупнейших советских деятелей.

МНИМОЕ ПИСЬМО ЕВРЕЕВ

К Утесову из МГБ привезли подписывать письмо евреев о добровольной высылке евреев в Биробиджан.

Ко всем евреям Советского Союза. Дорогие братья и сестры - евреи и еврейки. Мы, работники науки, техники, деятели литературы и искусства, евреи по национальности - в этот тяжелый период нашей жизни, обращаемся к вам. Все вы хорошо знаете, что органы государственной безопасности разоблачили группу врачей-вредителей, шпионов и изменников, оказавшихся на службе американской и английских разведок, международного сионизма, в лице его подрывной организации "Джоинт". Они умертвили видных деятелей партии и государства А.А. Жданова и А.С.Щербакова, сократили жизнь многих других ответственных деятелей. Зловещая тень убийц в белых халатах легла на все еврейское население СВ­СВ­СР. Каждый советский человек не может не испытывать чувства гнева и возмущения. Среди значительной части советского населения чудовищные злодеяния врачей-убийц закономерно вызвали враждебное отношение к евреям. Позор обрушился на головы еврейского населения Советского Союза. Среди великого русского народа преступные действия банды убийц и шпионов вызвали особое негодование, ведь именно русские люди спасли евреев от полного уничтожения немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны. В этих условиях только самоотверженный труд там, куда нас направит партия и правительство, великий вождь Советского народа И.В.Сталин позволит смыть это позорное пятно, лежащее сегодня на еврейском населении СВ­СВ­СР. Вот почему, мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным самоотверженным трудом евреи смогут доказать советскому народу свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину.

    Утесов начал читать письмо. Никак не мог вчитаться. После слов обращаемся к вам, запнулся и дальше уже не мог ничего прочитать. Потом заставил себя, пошло вдруг легко, это гнев легко расходился в нем, во все части его тела. И теперь, необъятное его еврейство, простирающееся тысячи лет от Авраама до его самого и его дочери, управляло тем мгновеньем жизни, в котором он жил сейчас, когда его квартира была заполнена агентами НКВД.

    Прочитал все еще раз от начала и до конца с полным своим сознанием, понимая, что было в его жизни, что есть и что еще будет.

    Он поставил на стол бутылку коньяка, как же не принять дорогих гостей, как принимают в Одессе? Сначала надо выпить, такое дело, что без бутылки не разберешься. Агенты Берии, хоть и вымуштрованы были, на работе без разрешения начальства в рот не брали, кроме расстрельного подвала на Лубянке, где пили от пуза. К тому же, самому Утесову отказать не смогли. Теперь можно было выпить, все сворачивало на знакомую русскую колею. Правда, кто-то уже успел позвонить в контору, спросить разрешения выпить с Леонид Осиповичем.

    Передали наверх: поставил на стол бутылку коньяку. Звонки дошли до Берии. Берия подсуетился, пошло выше. Сверху ответили: харошее начало. Разрешили выпить, это расслабит Утесова, быстрее согласится. Закусили черной икоркой, как полагается, Утесов пошутил: нам песня строить и жить помогает.  Агенты хранили молчание, шутка не сработала, энкэвэдешные инструкции были выше шуток, потом, сначала оглядев всех, он снова пошутил, хотя и знал, что жлобье беспросветное - он видел это всем своим существом, так и хотело ему сказать всем своим видом, вы хоть и еврей, Леонид Осипович, но хороший человек.

    Между тем, Леонид Осипович подумал, совсем отрешенно от всего, что шел сейчас пятьдесят третий год, январь. Подумав так, Утесов им сказал: мы, хоть и жадные евреи, но для дорогих гостей ничего не жалко! А они рассмеялись на этот раз, угадав то, что подумал Утесов, все-таки, как никак, были в МВД психологи.

    Но когда выпил Утесов одним махом свой полный стакан, как коньяк никогда не пьют, и еще раз прочитал Утесов, сталинское письмо, повернулся, медленно осмотрел всех еврейскими своими глазами и обложил их начальника-полковника и других агентов таким многоэтажным пятистопным ямбом, какого ни один балагула в Одессе еще никогда не слышал. Он намеренно говорил с еврейско-одесским акцентом, пусть послушают, он сказал: я вам скажу так, за всю Одессу, ви знаете, что вся Одесса очень хороша! Я скажу, как Одесса еще не слыхала! И никогда больше не услышит! И Молдаванка и Пересыпь, как еще не слыхала! Как ни один еврей, и ни один хохол, и ни один кацап, еще не говорил, и ни один одесский балагула даже такого не знает, что знаю я, а ви послушайте, блядь, сталинские соколы! И как ни один Арье Лейб, кладбищенский нищий, что нам известно от несравненного Исаака Бабеля, и который сидит на кладбищенской стене, еще не слыхал! И сталинские соколы, сказал с особым выражением, еврейско-одесским. И сказал всем так, как никто никогда еще не слышал, и никогда не услышит больше, во всех будущих веках, и сталинские соколы слушали его молча в страхе, будто в параличе, боясь, что они были свидетелями того, что он произносил, а потом открыл дверь и вытолкнул всех за дверь с плотной силой одесского балагулы. От них только шло через бесцветный воздух жизни между ними: ты еще за все заплатишь! Правда, все при этом злобно молчали. Леонид Осипович знал, что теперь дни его сочтены. Он захлопнул за ними дверь, а когда выглянули робко соседи, все было тихо, нквд быстро исчезло. Так еще никто не поступал с агентами Берии. Он захлопнул с треском дверь, выпил второй стакан коньяка, сходу, как никто, никогда, коньяк не пил. На столе стояла черная икра, разрезанная французская булка с зажаренным хлебным плетенным гребешком сверху, под масло и икру. Масло лежало в серебренной масленице, крышка которой изображала Георгия Победоносца, на вздыбленном коне. Подумал, только за одного Георгия Победоносца сегодня могут дать 10 лет. На фарфоровой тарелке, с сине-золотым ободком лежал сочащийся соленый огурец. Сел на стул, глянул в окно, откуда навстречу ему шло голубое небо, и стал петь с привозной, одесской сумасшедшинкой: только станет над Москвою утро ве-ээ--шнее, золотятся помаленьку облака! Хотел пропеть поманеньку, вместо - помаленьку, так тоже говорит русский народ: поманеньку. Так, поманеньку, всех нас и убивают. Выплываем мы с тобою друг по-прежнему, и как прежде поджидаем седока! Потом, мгновенно к нему пришло, наверное, от синего неба: надо делать большой московский концерт, перед смертью, так, чтобы вся Москва помнила бы этот концерт, на всю оставшуюся еврейскую жизнь. Помнила бы его, Леонида Утесова. Так, чтобы все стены зала Чайковского, дрожали бы от еврейского смеха, от еврейской жизни! Надо было ставить еврейский спектакль Фрейлехс, какой ставил уже мертвый теперь, Михоэлс и ставить его по-одесски! И когда по домам, вы отсюда пойдете, сразу к вашим сердцам подберу я ключи… Чтобы пэсней своей, (по-одесски было пэсней, а не песней!) помогать вам в работе, дорогие, мои, москвичи! Можно песню окончить, и простыми словами, эсли эти простые слова горячи. Я надеюсь, что мы, еще встретимся с вами, дорогие мои москвичи.

Было только одно место, где они могли теперь встретиться: на том свете, а там, что ж, там тоже есть Сталин? Там тоже есть антисемитизм? Казалось, что уже сейчас, он выступал перед евреями в зале Чайковского: ну что сказать вам москвичи, на прощанье, чем наградить вас, за ваше вниманье, до свиданья, дорогие москвичи. Доброй ночи, доброй вам ночи, вспоминайте нас.

А много ли ее осталось теперь, этой еврейской жизни? Ясно, что это должно было уже произойти скоро, сейчас. 

Сейчас шел январь-февраль 53 года, этой жизни оставалось уже немного. 

После этого Утесов подумал, что облака уже больше не золотились, хотя стоял солнечный месяц февраль, с синим небом, и на московских улицах, по мостовым, слегка пуржило тонким веером снега.

Что делать, спросил Берия, забирать? Падажди,- сказал Сталин - пака падожди.

Сталин представил: неслись еврейским фрейлехсом по Красной площади пейсатые евреи во главе с Утесовым, который пел, между прочим, "раскинулось море широко", дальше Сталин забыл остальные слова, что шло, после "раскинулось море широко? Теперь, у Сталина, стали пропадать слова, хотя было ему сколько? Всего 74 года. Но получалось так, что с Утесовым была связана теперь вся советская власть, и убей он его, он убьет также, и раскинулось море широко и советскую власть, и свинарку и пастуха.

Он опять сказал Берии: пака падожди.