Мир Шагала и Шагал в мире

Марк Шагал.

Интерес к творчеству Шагала не угасал никогда. Публика любовалась его картинами в Москве в Третьяковской галерее, в Санкт-Петербурге в Русском музее, в Витебске, в Воронеже, в Ницце и других городах мира. По заказу правительства Израиля Шагал создал мозаики и шпалеры для здания парламента в Иерусалиме, панно для Еврейского камерного театра (еще в 1920 году). Художник получил множество заказов на оформление католических, лютеранских храмов и синагог по всей Европе, Америке и в Израиле. В 1964 году Шагал расписал плафон парижской Гранд Опера  по заказу президента Франции, в 1966 году создал для  Метрополитен-опера в Нью-Йорке два панно, а в Чикаго украсил здание Национального банка мозаикой "Четыре времени года" (1972).

Витражи в Иерусалимском медицинском центре Хадаса - 12 колен израилевых.

Творчество Шагала с точки зрения вечности кажется более историческим, более политическим, окрашенным, более резкими и жесткими тонами, чем было принято считать. За долгую жизнь художник застал две мировые войны, Октябрьскую революцию в России, Холокост и рождение Государства Израиль - все эти важные исторические события нашли отражение в его творчестве, увиденные как бы через волшебный кристалл еврейского сознания. Рожденный в традиционной иудейской семье на окраине Российской империи, Шагал почти столетие спустя нашел вечный покой на католическом кладбище в Сен-Поль-де-Вансе на юге Франции. Его собственная жизнь, как о ней рассказывают его картины, рисунки, литографии, книжная графика, театральные декорации, керамика, гобелены, скульптуры, окна и чисто человеческие поступки, повторяет превратности судьбы еврейского народа в двадцатом веке: это крутые повороты истории, ностальгия по духовно богатому, но обреченному местечковому прошлому и стремление идти в ногу со временем, а может, даже и опережать его.

Марк Шагал появился на свет в Песковатиках - бедном районе белорусского города Витебска (с населением 65 тысяч человек) 6 июля 1887 года. Новорожденный выглядел мертвым, и, чтобы вернуть младенца к жизни, его быстро окунули в кадку с холодной водой.

Если бы испуганные глаза маленького Шагала могли вобрать в себя то, что его окружало, или если бы его тело было способно летать так же легко, как персонажи его картин, он заметил бы неподалеку от родного дома и стены городской тюрьмы, и приют для умалишенных. Там же, словно поджидая его, виднелись крыши Покровки, по которой бродили собаки и куры, а еще были маковки церквей, и раввины со свитками Торы в руках, и женщины с корзинами, и мужчины, но отнюдь не с Торой, а с полными ведрами молока, и даже, быть может, какой-нибудь скрипач шел впереди веселой свадебной процессии.

Все эти люди, домашние животные и домишки витебских окраин, где обреталось еврейское население города, на всю жизнь стали для Шагала излюбленным мотивом творчества, но это был еще не весь город. Шагал, воспроизводя по памяти родные места, зачастую пытался втиснуть весь обширный Витебск, в узкие рамки маленького штетла - в сорока километрах от города, где жили его дедушка и бабушка по материнской линии. О раннем периоде жизни Шагала мы знаем в основном по книге его воспоминаний "Моя жизнь", которую тридцатипятилетний Шагал написал в 1921-1922 годах в Москве, в неспокойное и тревожное время.

"Одежда отца была вечно забрызгана селедочным рассолом, - пишет Шагал в "Моей жизни". - Он перетаскивал огромные бочки, и сердце мое трескалось, как ломкое турецкое печенье, при виде того, как он ворочает эту тяжесть или достает селедки из рассола закоченевшими руками". От бедных работников селедочных лавок, даже если они не придерживались строгих правил хасидской жизни, едва ли стоило ожидать большой любви к высокому искусству. Отец восьмерых детей, считал, что его старший сын должен продолжить семейное "доходное дело". Однако в решающий момент отец достал из своего кармана требуемое количество денег и швырнул их под кухонный стол, потом его сын униженно ползал по полу, собирая раскатившиеся рубли. В своих мемуарах Шагал вспоминает, что в тот момент ощутил смесь радости и унижения, но  "обижаться нечего - такая уж у него манера".

И Шагал действительно не обижался на отца - об этом красноречиво говорит написанная им в 1914 году, полная лирической грусти картина "Отец и бабушка". Эта работа, выполненная темперой, сейчас хранится в Русском музее в Санкт-Петербурге. На ней изображен сутулый мужчина с настороженным, тревожным взглядом. Он сидит за столом на кухне, перед ним чайный стакан и кусочки рафинада. Рядом - старушка в платочке и кошка. Правда, на ярко-синем пиджаке и картузе мужчины не заметно разводов от селедочного рассола. В верхнем правом углу видна дверь, закрытая на засов, за окном на веревке - стираное белье. Когда была написана эта картина, отцу художника исполнился пятьдесят один год, а Шагалу двадцать семь лет. Он уже побывал в Париже, достиг если не успеха, то определенной известности и вернулся домой. Захар Шагал на картине кажется усталым, поникшим - мы почти физически ощущаем тоску человека, вся жизнь которого отдана тяжелой физической работе.  Такой же удрученный вид у него и на рисунке чернилами и тушью 1911 года "Отец, мать и я", мать же Шагала, напротив, изображена здесь в щегольской шляпке и с жизнерадостной улыбкой.

Многочисленные картины и рисунки Шагала, дополняющие его воспоминания, выполненные им в возрасте двадцати с небольшим лет, рассказывают о витебском детстве. Среди этих работ "Суббота" (1910), "Наша столовая" (1911), "Деревня с водоносами" (1911-1912), "Сельская лавка" (1911), но, пожалуй, ни одна из них так не связана с прошлым, как "Покойник" (1908). Шагал написал эту очень важную для понимания его творчества картину в двадцать один год, в то время он учился живописи у Леона Бакста в Санкт-Петербурге.

Сюжет этой картины - случай из детства художника, почему-то надолго врезавшийся в память. Вот что пишет Шагал в "Моей жизни": "Однажды ранним утром, еще до зари, под нашими окнами раздались крики. При слабом свете фонаря я еле разглядел бегущую по пустым улицам женщину". Муж женщины был при смерти, и она умоляла соседей, в том числе и маленького Шагала, спасти его. "Желтые свечки, цвет угасшего лица… Покойный, с величаво-скорбным лицом, освещенный шестью свечами, уже лежит на полу"

Шагал, воспитанный в бедной, малокультурной семье, не получивший хорошего домашнего образования (он так и не научился свободно изъясняться ни на одном языке, кроме идиша), взял от своего окружения нечто иное - а именно радостный, народный дух хасидизма. У Шагала был дар, свой собственный яркий талант, и он сознавал это с самого начала.

Весной 1907 года Шагал уехал в Санкт-Петербург. А в Витебске осталась Белла Розенфельд, дочь зажиточного местного ювелира, которая через несколько лет станет первой женой Шагала. К этому времени их отношения переживали бурный расцвет - смелая девушка успела уже смутить мать Шагала, позируя для него обнаженной, и дала соседям повод посплетничать, лазая в окно его мастерской. Прискорбно, но после отъезда Шагала его родителям суждено было перенести горькую утрату: сестра Шагала Рахиль умерла, наевшись угля, а брат Давид скончался от туберкулеза.

Самым черным днем для Шагала в Санкт-Петербурге, вероятно, стал тот, когда после очередной недолгой поездки в Витебск его арестовали, вменив двойное преступление: за въезд в столицу с просроченным видом на жительство и за то, что у него не было денег, чтобы дать взятку полицейскому начальнику. За свою долгую жизнь Шагал побывал в тюрьме дважды, и оба раза его "преступление" заключалось просто-напросто в том, что он еврей.

С начала двадцатого столетия сотни молодых художников стекались в Париж - тогдашнюю Мекку европейского искусства, которое изменило мир живописи. К тому времени Шагал познакомился с Модильяни, с Пикассо и другими художниками. И сияние небес, и вдохновляющие живописные полотна, которые Шагал увидел в Лувре, в особенности работы Веронезе, Мане, Делакруа и Курбе, навечно приковали его сердце к Парижу. В "Моей жизни" он восхищается и обилием света, и искусством, однако свет, который ощутил Шагал в первые месяцы жизни в Париже, был осенний, не яркие, обильно изливающиеся с небес солнечные лучи, которые позднее он, вслед за Матиссом и Пикассо, увидит и полюбит в Средиземноморье, на берегу Французской Ривьеры.

Свет, о котором пишет Шагал, был скорее метафорический - "свет свободы", как он его называл. И в самом деле, после характерного для царской России антисемитизма, открытость и вольная атмосфера Парижа (парижские евреи, о чем он наверняка знал, получили религиозную свободу еще в 1804 году согласно Гражданскому кодексу Наполеона, и, чтобы спокойно разгуливать по улицам города, им не требовалось добывать особый "пропуск"), шумные парижские кафе и оживленная художественная жизнь буквально опьяняли.

Первые картины, написанные Шагалом, в мастерской у брата Эренбурга ("Мастерская", "Натурщица", "Любовники на скамейке", "Обнаженная с веером"), отличаются яркостью колорита, в них чувствуется влияние Ван Гога, Гогена и Матисса. Работы Шагала претерпевают разительную перемену: благодаря резкому изменению цветовой палитры на смену приглушенной коричневато-зеленой гамме его "русских" картин приходят яркие, насыщенные цвета ранних парижских работ: это синий, зеленый, фиолетовый и желтая охра. Картина "Свадьба" (1910) - наглядный пример парижской метаморфозы Шагала. Предмет изображения не удивляет новизной - фигуры на этой картине словно повторяют образы предыдущих версий: свадебная процессия на улице Витебска, перед женихом и невестой шествуют скрипач и мальчик с дудочкой, замыкают процессию родственники, а поодаль еврей-работник несет на коромысле тяжелые ведра с водой, невозмутимо - почти как дворник с картины "Покойник" - выполняя обычную повседневную работу, которой ни свадьбы, ни похороны, ни рождение детей не могут помешать. Но что необычно в этой картине, так это буйство красок: небо, расцвеченное яркими алыми, желтыми, зелеными и синими полосами, это не совсем кубистское небо, но близко к тому, а на участниках процессии, вопреки обыкновению и правде жизни, разноцветные одежды. Кажется, что художник пытается перенести парижское ощущение свежести и яркости жизни на образы родного Витебска, как будто с помощью красок возможно чудесным образом изменить прошлое.

Шагал вернулся в Витебск, "бедный… грустный город" и возобновил ухаживания за Беллой. В ее последних письмах в Париж, как ему казалось, не чувствовалось прежней страсти, и он с некоторым беспокойством думал: как она примет его? Пока Шагал осваивал живопись в Париже, Белла посещала в Москве Высшие женские курсы историка, где изучала историю, философию и литературу (темой ее диплома было творчество Достоевского). Четыре года - серьезное испытание для девичьего сердца, и Шагал старался по возможности не оставлять свою "новую" Беллу - красивую, умную, образованную - одну. Поначалу ее родители воспротивились их браку по обычной во все времена причине: Шагал мало зарабатывает и сам из простой семьи, сын грузчика, а у Розенфельдов три собственных ювелирных магазина в городе.

Но вот в нанятую мастерскую Шагала приходит Белла, в руках у нее - угощение: булочки, вареная рыба и теплое молоко. Поставив еду на стол, она превращает маленькую комнату в нарядный салон, разворачивая шали, шелковые шарфы и вышитые простыни для своего жениха. Она явно не послушалась родителей и продолжала видеться с Шагалом.  И Розенфельды, как и положено заботливым родителям, уступили желаниям дочери, и 25 июля 1915 года Марка с Беллой обвенчали под красным балдахином. "День рождения" - изумительная картина, которую влюбленный Шагал написал за три недели до свадьбы, в свой двадцать девятый день рождения. На ней - красиво убранная комната, влюбленные и их отрицающая все земное любовь в экстатическом сочетании красных и приглушенно-синих тонов, один серебряный ридикюль и одна желтая роза. Белла была красива, могла стать талантливой писательницей или актрисой, но предпочла посвятить свою жизнь любви - любви к Марку Шагалу. Она прошла вместе с Марком через всё: его увлечение революцией, неудачную попытку стать преподавателем и общественным деятелем, полуголодную жизнь московского художника, бегство - сначала из Советского Союза, а затем и за океан от антисемитской немецкой военной машины.

В собственной книге мемуаров "Первая встреча" (опубликованных посмертно в Нью-Йорке в 1947 году) Белла живо описывает ту памятную встречу. Как только она вошла в комнату, в черном платье с белым воротником, в котором Шагал так часто потом будет ее изображать, с букетом только что сорванных цветов, Шагал сразу кинулся искать холст, крикнув ей: "Стой! Не двигайся…" Белла продолжает: "Ты так и набросился на холст, он, бедный, задрожал у тебя под рукой. Кисточки окунались в краски. Разлетались красные, синие, белые, черные брызги. Ты закружил меня в вихре красок. И вдруг оторвал от земли… и вот мы оба, в унисон, медленно воспаряем в разукрашенной комнате, взлетаем вверх". Получившаяся в итоге картина названа "День рождения".

18 мая 1916 года, почти через десять месяцев после свадьбы, у супругов Шагал родилась дочь - Ида. Молодой отец сначала расстроился: он хотел сына - и несколько дней не подходил к жене и новорожденной, но, в конце концов, добрые чувства возобладали. И все же, как он с сожалением вынужден был признать, из него поначалу получился "плохой отец": его раздражал плач малышки, ее капризы, неприятные запахи, ночные горшки, что, собственно, вполне естественно для молодого родителя. Из-за этого он чувствовал себя каким-то чудовищем.

Несмотря на трудности и лишения военного времени, еще в марте 1915 года он выставил двадцать пять работ в московском салоне - шестьдесят три картины в Петрограде, в ноябре 1916 года сорок пять его произведений участвовали в коллективной авангардной выставке объединения "Бубновый валет" в Москве.

Россия переживала трудные времена: нищета и насилие стали повсеместным явлением. "…Все говорят, что они воюют за правду, и все грабят" - так описал Исаак Бабель настроения простых людей в своем Конармейском дневнике 1920 года. И пока Бабель участвовал в походах 1-й Конной армии, в очках на носу и с осенью в душе, наблюдая бедность и разруху в местечковых городах, разоренных советско-польской войной, Шагал, на семь лет его старше, боролся за хлеб насущный - иногда в буквальном смысле слова.

Ситуация для Шагала и его семьи была отчаянной, но так жила вся Москва. Сама Белла когда-то мечтала о сценической карьере, и, вероятно, оба супруга разделяли мнение о том, что весь мир - театр (и наоборот), принимаясь возводить неприступную романтическую цитадель посреди суровой реальности голода и лишений, с которой они сталкивались повседневно. Голодной холодной зимой 1920 года в Москве и Петрограде всем жилось нелегко, дров не было, так что приходилось пускать на растопку старую мебель. Но творческий дух Шагала сродни рассказчикам сказок и преданий, которые стремились увидеть искру божественного света даже в самых мрачных событиях и собрать эти искры над чернотой.

Шагал был изменчив, как хамелеон: так ревностно отстаивал свою творческую независимость и вместе с тем так старался понравиться, угодить. Вся его жизнь и все его творения говорят о том, что для русских он хотел быть своим, русским, для евреев - евреем, для французов - французом, и в то же время Шагал не был готов навсегда остаться в какой-то одной роли, особенно когда казалось, что ему ее навязывают.

Жизнь в Париже шла своим чередом. Конец богемного разгула (последней его вехой стала смерть Модильяни: морозным январским утром 1920 года гроб "князя Монмартра и Монпарнаса" пронесли на руках по улицам города) оказался лишь временной передышкой. Американский послевоенный бум - Хемингуэй с женой жил в Париже в свое удовольствие на пять долларов в день - и новые радостные толпы молодых мужчин, которым уже не нужно было погибать в грязных траншеях на Сомме, и молодых женщин, перед которыми уже не маячило раннее вдовство, превратили этот город в богемный рай.

Вначале 1930-х Шагал много разъезжал по Европе. Побывал в Испании, Англии и в Нидерландах. Но восторг от знакомства с работами Эль Греко, Гойи и Рембрандта в странах, где жили и творили эти мастера, был, несомненно, притушен ощущением опасности, нараставшей по всей Европе. Нечто мрачное появляется на его холстах: цветы и акробаты исчезают или отходят на периферию, их место занимают видения-предостережения. Нацистская угроза сделала Витебск главной темой его творчества. Он написал в это время две прекрасные картины: это "Обнаженная над Витебском" (1933) в строгой приглушенной гамме и меланхоличное "Одиночество" (1933-1934). На первой картине - спящая обнаженная, она лежит спиной к зрителю, возле ее плеча - полураскрытый белый веер, тяжелая темно-каштановая коса струится по голой спине. Ее постель - в тусклом сером небе над опустевшей улицей Витебска, также написанной в холодной сероватой гамме. В левом нижнем углу полотна - ваза с красными цветами, но лепестки их безжизненны. Общее впечатление - волнующе-тревожное. Эта спящая обнаженная не имеет ничего общего с парящими фигурами из его более раннего творчества Шагала, она вся - предвестие страданий, хрупкая и одновременно очень уязвимая.

Лето 1938 года принесло с собой зловещие перемены: нацисты сожгли синагоги в Мюнхене и Нюрнберге, отметили для будущего захвата еврейское имущество и бизнес и заставили всех проживающих в Германии евреев, у которых не было узнаваемого "еврейского" имени, взять себе второе имя: для мужчин - Израиль, для женщин - Сара. В это мрачное время Шагал задумал самую выдающуюся и противоречивую, по мнению многих, картину: "Белое распятие". По всей вероятности, он успел завершить ее уже после того, как в паспорта всех немецких евреев впечатали букву "J", а итальянское правительство приняло собственную версию Нюрнбергских расовых законов, после "хрустальной ночи" 9 ноября - ночи разбитых витрин, когда в Германии сожгли 191 синагогу, на еврейских кладбищах перевернули надгробия и осквернили могилы, еврейское население Лейпцига загнали в речку возле местного зоопарка и забросали грязью, а в других городах и селах Германии были зверски убиты девяносто один еврей и еще тридцать тысяч отправлены в концентрационные лагеря.

Белое распятие" - это своего рода "Герника" Шагала, непосредственный ответ художника на только что свершившееся ужасное злодеяние.

Весной 1942 года в Европе уже вовсю шло массовое истребление евреев. В лагере смерти Собибор только в мае в газовых камерах погибли 30 000 евреев. Месяцем раньше руководитель одного карательного отряда докладывал результаты пяти месяцев работы в Крыму: убиты 91 678 евреев. Об истинном масштабе злодеяний мало кто тогда знал. Евреи в неоккупированной части Европы и в Америке жили как обычно, занимаясь каждый своими делами или отдыхая в часы досуга, - они, конечно, помнили о нависшей над остальным миром угрозе, однако не знали всей правды о зверствах нацистов.

Случилась беда: Белла внезапно заболела, подхватила стрептококковую инфекцию и скоропостижно умерла. Пенициллин тогда был большой редкостью - в военное время антибиотики предназначались для воюющей армии. Белле было сорок девять лет.  Марк и Белла прожили вместе 29 лет. Сепсис унес ее жизнь буквально за несколько дней. Убитый горем Шагал отложил кисти почти на год. Однако даже после смерти любимой жены художник продолжал воспевать ее в своем творчестве. По странному и страшному совпадению, незадолго до смерти Беллы Шагал закончил работу над картиной, которую писал одиннадцать лет, - пронзительно-лиричное полотно "Моей жене" (1933-1944).

После гибели Беллы Шагал был женат дважды.

В декабре 1969 года в парижском Гран-Пале открылась большая ретроспективная выставка Шагала - всего на ней было представлено 474 работы мастера. В девяностолетний юбилей Шагала, 7 июля 1977 года, Папа Римский Павел VI лично из Ватикана прислал художнику поздравления, и весь художественный мир Франции бурно отмечал этот праздник выставками. Первого января 1977 года Шагал получил высшую награду Франции - орден Почетного легиона. Значит, теперь он наконец стал в этой стране "своим"?

Израиль тоже не забывал о художнике. В последний раз Шагал совершил поездку в Иерусалим в октябре 1977 года, где мэр Тедди Коллек объявил его почетным гражданином города. Институт Вейцмана, очень серьезное исследовательское учреждение, присудил Шагалу степень почетного доктора наук. Так Шагал стал одновременно почетным гражданином и во Франции, и в Иерусалиме - может, это и было его самой заветной мечтой с того самого летнего дня 1910 года, когда он, в клубах паровозного дыма, сошел на перрон парижского Северного вокзала . Так и Шагал в девяносто три года: "Мне дорого все, что приходит с нашей Святой земли".

В августе 1969 года, выступая на церемонии торжественного открытия своих гобеленов и мозаик в израильском Кнессете, Шагал выражал надежду, что на этой земле воцарится библейский мир, а еще - что ему жаль врагов Израиля (которые "скорее враги самим себе" и "ломятся в незапертые двери") и что "без любви не бывает ни искусства, ни творчества, ни жизни". Шагал, которому тогда исполнилось восемьдесят два года, обладал мудростью человека, стоящего над схваткой. В преклонные годы редко кому удается сказать миру что-то заметное, яркое. Примечательно, что в двадцатом веке великая живопись и долгожительство часто идут рука об руку, как будто увлеченность творчеством дарит мастеру дополнительное время. За день до смерти Шагал закончил свою последнюю работу - литографию под названием "Ясны друг другу" (1985). На ней изображен молодой художник, очень напоминающий Шагала в юности, за спиной у него крылья, как будто вот-вот взлетит. Художник пишет картину: с небес к нему спускается ангел, протягивая руки, словно готовится подхватить и унести с собой. На холсте перед художником две условные фигуры, мужчина несет на себе женщину - это как инверсия "Двойного портрета с бокалом" (1917-1918). Написанный семьюдесятью годами ранее, "Двойной портрет" пронизан радостным чувством, там тоже есть ангел, благословляющий счастливую пару. Нарисованный мужчина протягивает букет цветов - из мира изображенного в мир реальный. И художник принимает у него эти цветы. Шагал дарит сам себе букет цветов. Всю свою жизнь он посвятил живописи, и теперь, в самом конце, живопись дарит ему что-то взамен. Фигуры на литографии - Шагал, рисующий Шагала и Беллу, - в бледной голубовато-зеленой размывке: художник уже в руках у ангела.

Шагал скончался 28 марта 1985 года в возрасте девяноста семи лет. Над могилой вознесся высокий крест. Министр культуры Франции произнес прощальные слова, а вокруг было море цветов, словно сошедших с картин Шагала. Здесь же стояли дети художника, Ида и Давид. Шагал просил похоронить его без религиозных обрядов, но, когда гроб опускали в могилу, какой-то никому не известный юноша вышел вдруг из-за кипарисовой ограды и прочел заупокойную еврейскую молитву - кадиш.

Художник с женой и дочерью Идой (ок.1927 г.)

Белла и ее портрет.

Белла с белым воротником, 1917.