Что было жизнью минувшей твоей? Стихосраженье

Горькое осознание непоправимой беды сугубо индивидуально и зачастую зависит от эмоционального восприятия человеком окружающего его мира. Тем не менее, в силу тех или иных причин мы вырабатываем в себе иммунитет, в котором кровь и потеря человеческих жизней занимает ведущую роль. Например, все ужасающие реалии бушующих в Боснии и Чечне катаклизмов, как это ни горько осознавать, после первоначального шока переходят в разряд интеллектуальных обсуждений, и с течением времени на первый план выносятся разного рода второстепенные нюансы, тогда как трагедия гибели людей для всех, кроме близких, отходит на второй план.

Однако сегодня речь пойдёт не о войне как таковой, а о том, как одна оборвавшаяся в якобы мирное время и в якобы не воюющем городе жизнь, возымела одинаково резкий резонанс для людей разных возрастов и профессий, мировоззрений и политических симпатий. Такая реакция естественна, когда внезапная и трагическая смерть изымает из определённой среды человека, являющегося выразителем сокровенных мыслей и чувств этой среды. В истории было множество таких примеров.
Лично мне, рождённому в конце шестидесятых, довелось пережить такого рода потрясения дважды.

Творчество Владимира Высоцкого и Александра Алона сыграли решающую роль в выборе моих жизненных принципов, концепций и философии. Внезапный и трагический уход поэтов я воспринял как уход учителей, успевших только приподнять занавес над загадкой, которую отныне мне предстояло разрешить самому.

И если значимость Высоцкого видна миллионам людей, то мир Саши Алона, к сожалению, мало известен за пределами того круга людей, к которому он принадлежал. Немногих за свою короткую жизнь он успел одарить теплом своего таланта, немногим раскрылись глубина его мировоззрения и его мужество.

Алон был на целое поколение младше Высоцкого и являлся его верным и последовательным учеником. Он верил, воевал и любил искренне, как и его учитель, не приемля фальши и дилетантства ни в чём. Его гибель, как ни горько это сознавать тем, кому он дорог, была по существу закономерной. Оказавшись лицом к лицу перед выбором - переступить через себя и сохранить себе жизнь или остаться верным себе и погибнуть, Саша не задумался ни на мгновение.

Девятого февраля исполнится почти тридцать лет с тех пор, как в силу стечения целого ряда роковых обстоятельств не стало Александра Алона. Порой не верится, что он не появится в чьём-то доме и, как всегда, скромно устроившись с гитарой, не покажет новых песен и стихов. Их нет. Почти тридцать лет прошло с тех пор, как Саша принёс в редакцию "Нового Русского Слова" своё последнее стихотворение, сказал, что заглянет на следующий день для того, чтобы вычитать гранки... но на следующий день это и еще несколько его стихотворений вышли в чёрной, траурной рамке. Его жизнь оборвалась на тридцать втором году.
Исторически принято считать естественным понятие о том, что поэты обладают даром провидения. Дар этот зачастую оказывается роковым. Во многих стихах Алона ярко и осмысленно сквозит предчувствие близящейся смерти.
Думаю, неверны суждения некоторых современников Алона, склоняющихся к тому, что он её искал.

У истинных поклонников таланта поэта не возникает сомнений в том, что его жизнь была богата и многогранна. Любимая женщина, поэтический успех, чёткая жизненная концепция, путешествия в поисках новых впечатлений для творчества, полная отдача во всём... Саша определял жизнь как возможность, данную Богом человеку для того, чтобы оставить что-то особенное для тех, кто придёт после него. Быть может, поэтому он так много писал и так тщательно работал над стихами в последний период своего творчества. Боялся не успеть...

В Алоне поражало отсутствие чувства, хотя бы отдалённо напоминавшее тщеславие. Когда его близкая знакомая - нью-йоркская журналистка Белла Езерская как-то спросила Сашу, собирается ли он когда-нибудь собрать плоды своего творчества в книгу, он, не задумываясь, ответил: "Таких планов у меня нет. Мне жалко время тратить. Просто... Неважно, когда это будет. Может быть, через сто лет после моей смерти. Но я надеюсь, что если это будет достаточно хорошо, то не пропадёт. Насколько это будет хорошо - вот единственный вопрос, который меня волнует".

В его жизни, безусловно, хватало горестей. Тяжело перенесённая смерть матери и, конечно же, война, в непрерывном состоянии которой находилась столь любимая им, ставшая родной, страна. Будучи офицером Военно-Морского Флота Армии Обороны Израиля, Александр Алон знал о войне не из рассказов и книг. Он тяжело пережил Войну Судного Дня, потеряв на Голанских высотах ближайшего друга, не раз сам подвергался опасности как непосредственный участник Ливанской войны. Всё это нашло отображение в его поэтических находках, где используемые им метафоры свежи, нестандартны и, вместе с тем, необычайно лиричны и точны.

Саша уехал из Москвы в 1972 году, в возрасте восемнадцати лет. Уехал один. В таком возрасте естественна острота реакции на двуличие и ложь. В то время, как два этих понятия были глубоко заложены в естество существовавшей в стране системы, выбора не оставалось: либо конформизм со свойственной ему философией пресловутого страуса, либо свобода мысли, со всеми вытекавшими тогда из этого последствиями. Конформизм претил Алону, как таковой, всю его жизнь. Решение же обрести свободу (что было возможно лишь при эмиграции) было нелёгким.

Ведущую роль в этом решении, безусловно, сыграли пережитые в отрочестве столкновения с антисемитизмом и пробуждение национального самосознания. Среди молодёжи, уезжавшей из Советского Союза в Израиль в начале семидесятых, преобладало чувство национальной гордости. Всего за несколько лет до этого маленькая страна, в которую они держали свой путь, вопреки всем предсказаниям, нанесла сокрушительный удар в Шестидневной Войне коалиции, составленной из армии арабских соседей Израиля, во много раз превосходившей еврейское государство в живой силе и боевой технике.
Первые письма Саши из Израиля в Москву были преисполнены гордости за страну, в которую он попал, и восторга. Израиль стал его жизнью, его переживаниями, его творчеством. Гордость осознания своей принадлежности к народу Израиля останется у Алона навсегда, но позже к ней добавится горечь. Горечь отнюдь не разочарования в стране, нет, а от осознания того, что израильскому обществу, как и любому современному обществу, свойственно множество противоречий, которые порой не совпадают с идеалистическим, первоначальным представлением поэта о Земле Обетованной. Однако у Алона не возникает сомнений по поводу принятого решения. В более позднем письме в Москву он пишет: "...Это моя земля... Я навсегда останусь здесь, и её судьба станет моей судьбой".

Мысли и переживания, связанные с Войной Судного Дня, победа в которой досталась Израилю дорогой ценой, возымели результат, ставший неотъемлемым и самым важным в жизни Александра Алона. Саша начал серьёзно писать стихи и петь их под гитару. Его стихотворения о войне, имеющие ритмическую основу и положенные на музыку, производят неизгладимое впечатление. Метафоры и поэтические находки свежи и нестандартны, точны и вместе с тем лиричны. В "Осенней песне" поэт ярко воспроизводит один из боёв, неблагоприятный исход которого мог бы стать для Израиля роковым. В самые первые часы войны на Южное шоссе, ведущее к Иерусалиму, прорвались арабские танки. Не сразу замеченная израильской авиацией, колонна, не встречая сопротивления, двигалась к столице Израиля. В район прорыва было срочно переброшено небольшое подразделение израильских десантников, перед которым стояла почти невыполнимая задача - задержать колонну до прихода основных сил. Ценой многих жизней этот десант выполнил задание, ибо вопрос о невыполнении, как об альтернативе, и вовсе не существовал. Алон передаёт это настроение израильтян в лаконичном четверостишье:

Эти танки прорвались в тыл
И не ждали на голову снега.
Но солдаты, упавшие с неба,
Отступить только в небо могли.

В государстве, в котором во время войны забываются и не существуют какие-либо довоенные разногласия, в которой гибель каждого солдата расценивается как национальная трагедия, понесённые в Войне Судного Дня потери горько омрачили радость победы. И здесь Алон не многословен:

Сколько вер было слито в одну,
Этой общей одной повинуясь,
Только с этой войны не вернулись
Те, кто выиграл эту войну.

Александр Алон и сам стал частью того Израиля, который, родившись из пепла ужасающей катастрофы европейского еврейства, выиграв четыре навязанные ему войны, в процессе этих войн разучился испытывать чувство страха. Поэт относит страх, в общем-то, естественную человеческую эмоцию, к разряду павших на поле боя:

Мир кажется седым,
Мир колется дождём,
Мы у окна сидим,
Мы всё кого-то ждём.

И тьма стучится в дом,
Колышется в окне.
А те, кого мы ждём,
Убиты на войне.
Они легли навек
В туманном октябре,
Не размыкая век,
Забылись, как во сне.
И страхи их давно
Убиты на войне.

Вот так и нас теперь
Не пробирает дрожь:
Простой учёт потерь,
А страха ни на грош...

Саша свободно владел ивритом, писал на нём стихи, переводил других поэтов. Но волею судьбы большинство его произведений написано по-русски, на его первом языке, на языке страны, судьба которой никогда не могла бы стать ему безразличной.

Алон не скрывал своего восхищения творчеством Высоцкого. Считал его своим учителем, а себя - его верным учеником и последователем. Однако даже в стихотворении, написанном памяти Высоцкого, звучит предчувствие собственной обречённости. Сейчас эти строки, вызывавшие недоумение у некоторых, когда Алон был жив, воспринимаются не только как гимн любимому поэту, но и эпитафия самому себе:

...Когда тоска умрёт, когда зима растает,
Придёт опять черёд. Опять пора настанет
Дышать, и петь, и сметь, лететь, упав на гривы.
Володя, что нам смерть, пока другие живы.

Алон много путешествовал. Объездил всю Eвропу и Азию. Впечатления от увиденного становились песнями, стихотворениями или облекались в форму путевых заметок. У него был невероятно тонкий дар видеть то, что обычно ускользает от взгляда туристов. Зачастую он подмечал в увиденном детали, которые, преломляясь в его сознании, на бумаге обретали форму литературных зарисовок, невероятно метко ухватывающих суть событий и явлений.

Начиная с 1982 года, совмещая свои обязанности офицера резерва в Израиле, Алон стал часто бывать в Соединённых Штатах. Здесь он нашёл многочисленных слушателей и читателей в среде русскоязычной эмиграции. Его концерты строились на диалоге с публикой, которая не замечала, как постепенно концерт переходил в монолог поэта перед заворожённым зрителем, в котором он умел находить способ проникать в самые сокровенные уголки человеческой души. Особенностью его выступлений была камерность - в маленьких аудиториях, в частных домах, на природе.

Приезжая в Америку и оставаясь верным своей особенности - наблюдателя, Саша пытался разобраться в одном из центральных парадоксов американской жизни. Для него, идеалиста по натуре, но вместе с тем и человека военного, оставалось загадкой, как такая огромная и могущественная страна может испытывать всеобъемлющий рабский страх перед душащей её преступностью? Ему претил общепринятый в Америке принцип трусливого равнодушия очевидцев к совершаемому преступлению, считающих, что подобная ситуация - это личное дело подвергнувшегося нападению человека и, быть может, полиции, если она успеет вовремя оказаться на месте преступления. Своё отношение к такому положению вещей Алон попытался выразить в песне, названной им "Письмо из Нью-Йорка Товарищам в Ливан". Он адресовал его своим однополчанам в Израиле, а также тем из его американских знакомых, кто уверял его в том, что именно такой подход и является самым логичным из возможных:

Отчего изругав свою долю,
И дрожа от затылка до пят,
Люди ходят по минному полю
И упорно на порохе спят?

...Это тоже нью-йоркское чудо:
Каждый сам за себя самого,
Если рядом кому-нибудь худо,
Это личное дело его.

Не услышат стоящие возле,
Не помогут тут стон или всхлип...
...И такое во мне ощущенье,
Будто люди и тут на войне...

Мне не хотелось бы подробно останавливаться на деталях того, что произошло в одном из лонг-айлендских домов февральским вечером 1985 года. Это горько, да и наверное незачем. В своё время произошедшее было подробно описано на страницах "Нового Русского Слова", как очевидцами трагедии, так и Беллой Езерской, многие годы не устающей напоминать читателям об удивительной судьбе Александра Алона. Скажу только, что в дом, куда Саша пришёл тем вечером для того, чтобы петь и читать стихи, ворвались вооружённые бандиты. Верный своим принципам, он не повиновался их приказу лечь на пол лицом вниз и не двигаться, а, безоружный, вступил с ними в схватку и погиб.

Девятого февраля будет тридцать лет с того страшного дня. С тех пор февраль у поклонников таланта Александра Алона ассоциируется с горькой досадой и болью. Опять и опять возникают бесконечные риторические вопросы. Возможно ли было предотвратить роковое стечение обстоятельств? Единственный вопрос, не оставляющий сомнений: "Мог ли Саша поступить иначе, чем он поступил?" Ответ однозначен: "Не мог! В силу того, как он жил и как писал этот израильский офицер и русский поэт, он не мог поступить иначе!"

Его нет, но продолжают звучать на кассетах его песни и стихи. Тираж вышедшей в Иерусалиме в 1990-ом году книги Алона "Голос" полностью разошёлся и стал библиографической редкостью. Его помнят и любят в Израиле и в Северной Америке. Его творчество стало известным в бывшем Советском Союзе.

Двенадцатого февраля 1995 года в Нью-Йорке состоялся вечер памяти Александра Алона, организованный Беллой Езерской, при участии поэтов и исполнителей из разных концов Америки. На вечере было объявлено о создании официального Фонда имени Александра Алона. В планы российского телевидения входила идея создания документального фильма об Александре Алоне, чья короткая, но такая яркая жизнь затронула многих его современников. Также планировалось переиздание его книги в Америке и в России.

Хочется надеяться на то, что, наряду с уже существующими почитателями таланта замечательного поэта, у Саши появятся новые читатели и слушатели, с которыми и после своей смерти он сможет поговорить о любви, дружбе, мужестве и доброте.

АЛЕКСАНДР АЛОН. СТИХОСЛОЖЕНИЕ

Бесплотной душою, отпущенной телом,
Гитару на лиру навеки сменя,
У райской границы, проведенной мелом,
Я в очередь стану, и кто-нибудь в белом,
О мире покинутом спросит меня:
как ты там жил? Чудеса ли творя
Или в пределах таблиц умноженья?
Как называлась работа твоя?
Стихосложенье

А все ли тебе удавалось с наскока?
А все ли замки открывались ключом?
А все ли в себе ты сберег до осколка?
А был ли ты отроду свят - и насколько?
А был ли ты до смерти грешен - и в чем?
Был ли в душе раздираем, двоим?
Ведал ли промахи, срывы, круженья?
Что было верой и долгом твоим?
Стихослуженье.

А правда ли, вписан ты в списки за удаль?
А правда ли, назван ты в сводках потерь
(В первых рядах или где-то поодаль?)
А все ли, а все ли ты этому отдал?
А платы, а славы не ждешь ли теперь?
Правду ли молвил и следовал ей?
Или пытался смягчать выраженья?
Что было жизнью минувшей твоей?
Стихосраженье.

На фото - Александр Алон.