АЛЕКСЕЮ ГЕРМАНУ - 75

Ки­нема­тог­раф по сво­ей при­роде - по­вер­хностный вид ис­кусс­тва. От не­го не ждешь глу­боких фи­лософ­ских обоб­ще­ний и гром­ких идей­ных от­кры­тий; но­ваторс­тво там ог­ра­ничи­ва­ет­ся не сущ­нос­тны­ми, а чис­то про­фес­си­ональ­ны­ми мо­мен­та­ми: спо­собом  мон­та­жа, ма­нерой съ­ем­ки. Как ут­вер­жда­ют злые язы­ки, сре­ди лю­дей ис­кусс­тва глу­пее ра­бот­ни­ков те­ат­ра и ки­но бы­ва­ют толь­ко ху­дож­ни­ки и му­зыкан­ты.
 
Так или ина­че, ис­тинная ори­гиналь­ность че­лове­чес­ко­го твор­чес­тва дос­ти­жима лишь в ли­тера­туре: ведь, по су­ти, мы тво­рим толь­ко сло­ва. Все ос­таль­ное - до­ма, ма­шины, кар­ти­ны, филь­мы, еду, му­зыку - мы все­го лишь ком­по­ну­ем из кир­пи­чиков (зву­ков, кра­сок, эле­мен­тов жи­вой и не­живой при­роды) ко­торые су­щес­тво­вали в этом ми­ре за­дол­го до на­шего при­хода. Вдо­бавок, ки­но не толь­ко ре­ша­ющим об­ра­зом за­висит от тех­ни­ки, но и, как пра­вило, яв­ля­ет­ся пло­дом кол­лектив­ных уси­лий. Что и вов­се не ос­тавля­ет прос­транс­тва для твор­чес­тва: ге­ний еще мо­жет ужить­ся со зло­дей­ством, но с кол­лекти­вом - ни­ког­да.

Тем боль­шее ува­жение вы­зыва­ют по­пыт­ки ки­ноху­дож­ни­ков выр­вать­ся за уз­кие рам­ки жан­ра. Прав­да, да­леко не у всех бы­ва­ет та­кая воз­можность - в по­дав­ля­ющем боль­шинс­тве слу­ча­ев про­тив про­дюсе­ра не поп­решь. Но да­же ес­ли те­бя зо­вут Аки­ра Ку­роса­ва, Дэ­вид Линч, Аб­бас Ки­арос­та­ми или Те­ренс Ма­лик, и ты по­луча­ешь карт бланш на лю­бые эк­спе­римен­ты, это вов­се не яв­ля­ет­ся га­ран­ти­ей ко­неч­но­го ус­пе­ха - имен­но в си­лу ог­ра­ничен­ности вы­рази­тель­ных средств. В этом смыс­ле ис­кусс­тво Алек­сея Гер­ма­на (20 и­юля ему ис­полни­лось бы 75 лет) пред­став­ля­ет со­бой уни­каль­ный при­мер твор­ческо­го взле­та, срав­ни­мого раз­ве что с дос­ти­жени­ями Ан­дрея Тар­ков­ско­го.

Вый­дя к зри­телям пос­ле од­но­го из пер­вых по­казов филь­ма "Хрус­та­лев, ма­шину!", ре­жис­сер про­из­нес зна­мена­тель­ные сло­ва: "Вот та­кие мы…" Этой ко­рот­кой фра­зой сум­ми­ру­ет­ся глав­ная и, мо­жет быть, да­же единс­твен­ная те­ма Алек­сея Гер­ма­на, на ко­торую, как на стер­жень, на­низы­ва­ют­ся все его лен­ты. Те­ма, на­шед­шая в "Хрус­та­леве" на­ибо­лее точ­ное, ос­трое, объ­ем­ное, близ­кое к со­вер­шенс­тву воп­ло­щение. Вот та­кие мы…

Это фильм о су­ти Рос­сии, о су­ти на­селя­юще­го ее на­рода - бе­зот­но­ситель­но к вре­мени дей­ствия. Фильм о страш­ной стра­не и о страш­ных лю­дях. О бо­лотис­тых прос­транс­твах с гни­лым ле­сом на го­ризон­те. О кос­трах и раз­бой­ничь­ем пос­висте, не­сущем­ся вслед спо­тыка­юще­муся на рель­со­вых сты­ках по­ез­ду. О по­лус­танках, за­рос­ших ба­рака­ми с чер­ной че­лове­чес­кой пле­сенью. О волчь­ей ав­то­мобиль­ной стае, не­тороп­ли­во ры­сящей вдоль пус­тынной го­род­ской ули­цы. О не­под­вижной чер­но-бе­лой фев­раль­ской но­чи, в ко­торой, приг­нувшись, пе­ребе­га­ют от де­рева к де­реву чер­ные, без­ли­кие, бес­по­лые су­щес­тва. От де­рева к де­реву, от сос­то­яния хищ­ни­ка к сос­то­янию жер­твы, хищ­ни­ка, жер­твы, хищ­ни­ка… О ль­ви­ном лю­до­ед­ском ры­ке, ко­торый вре­мя от вре­мени гро­мом про­носит­ся над го­лова­ми, зас­тавляя в ужа­се при­сесть всех по­ка еще жи­вых - на мгно­вение, на се­кун­ду, по­тому что уже в сле­ду­ющий мо­мент они во­зоб­новля­ют свое бро­унов­ское дви­жение от де­рева к де­реву. Вот та­кие мы…

"А это я…" - го­ворит гля­дящий­ся в зер­ка­ло под­росток и тут же хар­ка­ет в свое от­ра­жение. От име­ни это­го маль­чи­ка ве­дет­ся по­вес­тво­вание; он - оли­цет­во­рение ав­то­ра. Гер­ман от­ме­чал это в сво­их ин­тервью, ого­вари­ва­ясь, впро­чем, что сам он на от­ца не до­носил (в от­ли­чие от ге­роя филь­ма). Не до­носил, но мог бы… Этот пле­вок нель­зя рас­це­нить ина­че как сим­во­личес­кий акт глу­бочай­шей го­речи и ра­зоча­рова­ния. Гер­ман смот­рел на мер­твя­щий рос­сий­ский ад не со сто­роны, а из­нутри. Он, ав­тор, нес от­ветс­твен­ность за об­лик сво­ей стра­ны в той же сте­пени, что и все ос­таль­ные со­оте­чес­твен­ни­ки, а по­тому и пле­вок в ли­цо са­мому се­бе был бо­лее чем умес­тен.

Но глав­ный смысл гер­ма­нов­ско­го ше­дев­ра - то­таль­ная и без­на­деж­ная бес­смыс­ленность рос­сий­ско­го бы­тия. Имен­но аб­сурд пра­вит бал в каж­дом тща­тель­но вы­верен­ном и выс­тавлен­ном кад­ре. В ин­терь­ерах -бес­по­рядоч­ное наг­ро­мож­де­ние не­сов­мести­мых ве­щей: раз­но­кали­бер­ная ме­бель, саб­ля, чу­чело, при­мус, ам­пирные ан­ге­лоч­ки, фа­новая тру­ба, рас­ту­щая пря­мо из обе­ден­но­го сто­ла…  В этой аб­сур­дной тес­но­те бес­по­рядоч­но ме­чут­ся лю­ди - без­ли­кие, не­запо­мина­ющи­еся, не­важ­но ка­кие, не­важ­но от­ку­да взяв­ши­еся. Их по­веде­ние аб­сур­дно, реп­ли­ки бес­связ­ны, вслу­шивать­ся в них бес­по­лез­но - не рас­слы­шишь. Да и за­чем? В раз­го­ворах этих все рав­но нет "ни смыс­ла, ни аза".

Прос­транс­тво филь­ма изо­билу­ет дверь­ми - они при­сутс­тву­ют поч­ти в каж­дом эпи­зоде, рас­па­хива­ясь от по­воро­та двер­ной руч­ки, на­жима пле­ча, уда­ра са­погом, то­пором, прик­ла­дом. Но за каж­дой из них - бук­валь­но за каж­дой!.. - ока­зыва­ет­ся ров­но то же са­мое, что и пе­ред ней, что и пе­ред дру­гими, пре­дыду­щими и пос­ле­ду­ющи­ми. Вез­де ров­но од­но и то же - вне за­виси­мос­ти от то­го, сколь­ко две­рей приш­лось от­крыть, взло­мать, пре­одо­леть... Ка­щей и его смерть пре­быва­ют не в кон­це длин­ной це­пи под­земных по­меще­ний ("Смерть, это вы?" - ух­мы­ля­ет­ся ге­нерал Клен­ский, от­крыв оче­ред­ную дверь на про­ходе к сле­ду­ющей) - они пов­сю­ду, пов­сю­ду! В рос­сий­ском аду нет кру­гов, в не­го не тре­бу­ет­ся спус­кать­ся - он рав­но­мер­но раз­лит по тер­ри­тории стра­ны од­ним го­моген­ным буль­оном, в ко­тором буль­ка­ет бес­формен­ное че­лове­чес­кое ме­сиво.

За­чем же тог­да они су­щес­тву­ют, эти две­ри? Лишь для то­го, что­бы еще боль­ше под­чер­кнуть все­объ­ем­лю­щий гло­баль­ный аб­сурд. Аб­сурд, по су­ти, яв­ля­ет­ся не столь­ко смыс­лом, сколь­ко глав­ным ге­ро­ем филь­ма, под­чи­няя се­бе в ито­ге все, да­же сю­жет. Глав­ное дос­ти­жение Гер­ма­на зак­лю­ча­ет­ся в по­рази­тель­ной убе­дитель­нос­ти вос­созда­ва­емой ат­мосфе­ры аб­сурда.

В са­мом де­ле - как мож­но изоб­ра­зить аб­сурд? Уже са­мо сло­во "изоб­ра­зить" под­ра­зуме­ва­ет на­личие не­кото­рой сис­те­мы, не­ких кон­венци­ональ­ных ра­мок, что, в свою оче­редь, в кор­не про­тиво­речит ис­ходной за­даче (ведь аб­сурд пред­по­лага­ет от­сутс­твие ка­кой бы то ни бы­ло сис­те­мы, ка­ких бы то ни бы­ло кон­венций). Имен­но по­это­му есть так ма­ло удач­ных при­меров изоб­ра­жения аб­сурда в ми­ровом ис­кусс­тве, хо­тя по­доб­ную за­дачу ста­вили пе­ред со­бой мно­гие (осо­бен­но, эк­зистен­ци­алис­ты, на аб­сурд мо­лив­ши­еся). Как пра­вило, аб­сурдист - мо­шен­ник, поль­зу­ющий­ся весь­ма ог­ра­ничен­ным на­бором при­митив­ных трю­ков, в ко­торых то­же до­воль­но быс­тро об­на­ружи­ва­ет­ся сис­те­ма (как, ска­жем, у Саль­ва­дора Да­ли или у кон­цепту­алис­тов ти­па по­кой­но­го При­гова).

Бо­лее-ме­нее удач­ные по­пыт­ки ра­боты с бес­смыс­ли­цей мож­но об­на­ружить у Фран­ца Каф­ки и у Да­ни­ила Хар­мса - в ли­тера­туре (да и то лишь на уров­не ми­ни­атюр), а так­же у Дэ­вида Лин­ча - в ки­но. Пов­то­ряю - бо­лее-ме­нее удач­ные. Ниг­де и ни­ког­да мне не при­ходи­лось стал­ки­вать­ся со столь бе­зого­вороч­ным ус­пе­хом в изоб­ра­жении аб­сурда, ка­кой был дос­тигнут Алек­се­ем Гер­ма­ном в филь­ме "Хрус­та­лев, ма­шину!" Он не ог­ра­ничил­ся чис­то ви­зу­аль­ны­ми ре­шени­ями (уже от­ме­чен­ный здесь сум­бур ин­терь­еров и раз­го­воров; две­ри, от­кры­ва­ющи­еся в то же са­мое и проч.). К при­меру, Дэ­вид Линч ос­та­новил­ся на этом - хо­тя и дос­та­точ­но слож­ном, но все-та­ки по­вер­хностном - уров­не. В от­ли­чие от не­го Гер­ман (вслед за Каф­кой в его луч­ших ко­рот­ких рас­ска­зах) идет су­щес­твен­но даль­ше - к де­монс­тра­ции аб­сурда в че­лове­чес­ком по­веде­нии.

Че­ловек от­кры­ва­ет щит - и его бь­ет то­ком. Он приб­ли­жа­ет­ся к сто­ящей на ноч­ной ули­це ма­шине - выс­ко­чив­шие от­ту­да лю­ди из­би­ва­ют его и за­точа­ют в са­довую буд­ку. Это са­мо по се­бе аб­сур­дно, не так ли? Смысл элек­тро­щита - в бе­зопас­ности ра­боты с элек­три­чес­твом. Праз­дный ин­те­рес к ав­то­моби­лю - не при­чина для на­силия и арес­та. Но глав­ный аб­сурд зак­лю­ча­ет­ся не в том, что про­ис­хо­дит неч­то аб­сур­дное. Ис­тинный аб­сурд - в том, что сам че­ловек не удив­ля­ет­ся про­ис­хо­дяще­му. Он пол­ностью приз­на­ет пра­во щи­та на удар то­ком, пра­во из­би­ва­ющих на на­силие!

Но и это еще не все: аб­сурд тя­нет­ся даль­ше, к зри­телю. По­тому что мы, зри­тели, вос­при­нима­ем про­ис­хо­дящее поч­ти как дол­жное. "Ну да, - ду­ма­ем мы, по­зевы­вая в крес­ле. - Слу­ча­ет­ся, бь­ет. Слу­чалось, арес­то­выва­ли ни за что…" Мы - мы са­ми! - ви­дим в аб­сурде смысл! И в этом - са­мый страш­ный аб­сурд. Вот та­кие мы…

Мы не сра­зу об­на­ружи­ва­ем его ме­тас­та­зы в собс­твен­ной ду­ше. Аб­сурд об­ру­шива­ет­ся на нас, ког­да за оче­ред­ной от­крыв­шей­ся дверью - на сей раз с над­писью "Со­вет­ское Шам­пан­ское" (мы в сво­ем крес­ле ки­ва­ем: "Ну да, бы­вало и та­кое, чи­тали…") - нас на­силу­ют в рот и в зад, под­го­тав­ли­вая анус к ис­поль­зо­ванию при по­мощи че­рен­ка от ло­паты. И вот тут уже мы од­ним ма­хом осоз­на­ем всё - и аб­сурд пре­дыду­щих эпи­зодов, и аб­сурд пос­ле­ду­ющих. По­тому что суть про­ис­хо­дяще­го за все­ми дверь­ми - точ­но та же, что и суть про­ис­хо­дяще­го за дверью фур­го­на. Гер­ман ус­пел при­учить нас к этой единс­твен­ной смыс­ло­вой за­коно­мер­ности: Ка­щей на­ходит­ся вез­де, и смерть то­же.

В фур­го­не "Со­вет­ское Шам­пан­ское" уго­лов­ни­ки опус­ка­ют ге­нера­ла, а Гер­ман - зри­теля. Опус­ка­ет из при­выч­но­го ту­мана аб­сурда на твер­дое ос­но­вание смыс­ла. И тог­да, на­конец, всплы­ва­ет единс­твен­но воз­можное вос­при­ятие уви­ден­но­го: "Не­сов­мести­мо с жизнью!" Не­сов­мести­мо не толь­ко из­на­сило­вание - не­сов­мести­мо всё, вся ре­аль­ность филь­ма Алек­сея Гер­ма­на, до са­мой пос­ледней аб­сур­дной сво­ей чер­точки. Эта фра­за - "Не­сов­мести­мо с жизнью!" - вык­ри­кива­ет­ся кем-то где-то в се­реди­не пер­вой час­ти - выс­ка­кива­ет чер­ти­ком и сно­ва про­пада­ет в ха­осе бес­смыс­ли­цы. Я уже го­ворил, что речь пер­со­нажей, как пра­вило, бес­связ­на и ед­ва слыш­на. С точ­ки зре­ния Гер­ма­на, ди­ало­ги - часть аб­сур­дно­го зву­ково­го фо­на. Но важ­ные сло­ва, те, ко­торые дол­жны быть ус­лы­шаны, вы­деля­ют­ся осо­бо (внят­ностью, гром­костью, пов­то­рами), что ес­тес­твен­ным об­ра­зом при­да­ет им до­пол­ни­тель­ную си­лу.

Та­ково, к при­меру, не­ожи­дан­но от­четли­вое от­кро­вение слу­чай­ной лич­ности в слу­чай­ном ба­раке за оче­ред­ной слу­чай­ной дверью: "Отец и мать у ме­ня та­тары, а я рус­ский. Мне нра­вит­ся быть рус­ским".
А уже в кон­це, ког­да (в пол­ном со­от­ветс­твии с за­дан­ной но­той вы­соко­го аб­сурда) арес­то­ван­ный за ин­те­рес к "неп­ра­виль­ной" ма­шине ис­топник вы­ходит пос­ле де­сяти­лет­ней от­сидки и его сно­ва бь­ют, он кри­чит в от­ча­янии: "За что бь­ют?! За что?! То­пором - всех!"

Ага, то­пором. Всех. Мне нра­вит­ся быть рус­ским.

И, ко­неч­но, са­мое пос­леднее: зна­ковая сце­на на от­кры­той гру­зовой плат­форме по­ез­да, мед­ленно пол­зу­щего сре­ди се­рых ле­сов и бо­лот. Пь­яные оди­нако­вые лю­ди, при­выч­но бес­цель­ные дви­жения, при­выч­но бес­связ­ные од­нослож­ные реп­ли­ки, и заг­лавный пер­со­наж - быв­ший ге­нерал, быв­ший хи­рург, быв­ший Клен­ский - на спор удер­жи­ва­ющий пол­ный ста­кан бор­мо­тухи на сво­ем лы­сом кум­по­ле. На ли­це ге­роя вид­ны кое-ка­кие от­ме­тины, но, в об­щем и це­лом, он пре­вос­ходно сох­ра­нил­ся, до­волен со­бой, и гла­за смот­рят с не­под­дель­ным азар­том. Смот­рят на нас, зри­телей. Вы го­вори­те - не­сов­мести­мо с жизнью? Ко­му-то, мо­жет, и не­сов­мести­мо, а ему вот - нра­вит­ся быть рус­ским.

По­езд ухо­дит в рас­пахну­тую нас­тежь про­меж­ность го­лого гни­лого ле­са, и под фи­наль­ное за­тем­не­ние слыш­ны пос­ледние, внят­ные и очень чет­кие сло­ва филь­ма: "А хре­на - нах­ре­на!.."

Вот та­кие мы… Не ду­маю, что Алек­сею Юрь­еви­чу Гер­ма­ну нра­вилось быть рус­ским.

______________________
На фо­то: Алек­сей Гер­ман. Фо­то ИТАР-ТАСС, Сер­гея Фа­де­иче­ва.