Эмигрантские картинки

О новом авторе "Кругозора"
Лотовский, Яков Калманович - прозаик. Окончил Литинститут им.Горького. Был членом СП Украины. Книги: "Семнадцать килограммов прозы" (Москва, "Советский Писатель", 1991),  "Подольский жанр" (Филадельфия, 1998), "Рассмотрим мой случай, или Резиновый трамвай", Филадельфия, 2007). Публиковался в журналах "Вопросы литературы", "Театр", "Интерпоэзия", "Зарубежные записки", "Радуга", "Слово-Word", "Вестник", много печатался в "Новом Русском Слове", "Панораме", а также в изданиях в переводе на английский, немецкий, украинский, итальянский, эстонский языки, и на иврит. Лауреат литературного конкурса радиостанции "Немецкая Волна" (1991, Кёльн, Германия).

"НАСТУПИТ ВРЕМЯ - САМ ПОЙМЁШЬ, НАВЕРНОЕ"

 Сыну на тридцатилетие мы привезли в Техас прославленный советский телефильм "Семнадцать мгновений весны". Он сам заказал этот подарок. Живя в американской глубинке, он вроде бы не испытывает особой ностальгии по своему советскому прошлому. Но, видимо, все же нуждается в каких-то знаках этого прошлого, как бы предметов старины из бабушкиного (или, уместнее сказать, дедушкиного) сундучка, каковые в бездельную минуту можно задумчиво перебирать или забавы ради прикидывать на себя.

 И вот мы иной раз вечерами проводили время вчетвером (сын женат) у видеоэкрана и в который раз - теперь уже в Америке - с удовольствием пересматривали казалось бы наизусть знакомую ленту. Это заменяло нам домашний камин, помогало удержать весь состав семьи вместе, включая непоседу невестку. Прекрасно сделанный фильм в очередной раз приковывал к себе наше внимание и разговоры вокруг него.

 - А всё-таки какие у нас были актёры! Что ни роль - перл! Тихонов, Броневой, Табаков, Куравлёв...

 - И даже эта чёрная форма им к лицу.

 - А что, красивая, между прочим, форма!

 - Вот бы ты наделал шороху на холлоуин-парти у Джона, если бы надел такой костюм, - сказала невестка сыну.

 Приближался американский праздник "Холлоуин", и они оба были озабочены, во что бы обрядиться ради этой оказии. На вечеринку надо было явиться в старомодной одежде. Мы прихватили с собой из дому для этой цели завалявшуюся мою рубаху времён "брежневского застоя" с длиннейшими языками воротника. Невестка то и дело убегала к подруге-соседке и всякий раз представала в новом причудливом виде, спрашивая хорошо ли ей в этом. Всё шло к её красивому лицу, и она это знала за собой и рада была поводу покрасоваться перед мужем. Нам с женою было удивительно, что это событие настолько для них важно. На наш вкус это американское празднество выглядит диковатым, какое-то средневековье. Но мы помалкивали и только наружно умилялись. Но тут я не стерпел:

 - Неужто ты напялил бы эсэсовскую форму? - спросил я у сына и остро посмотрел ему в глаза.

 Жена моя напряглась и с негодованием сказала мне:

 - Отвяжись от него!

 Она не любила, когда мы с сыном стыкались и автоматически брала сторону сына, а меня отчитывала за мою вздорность.

 - Почему нет, - в пику отвечал мне сын, желая показать, что он отрекается от стереотипов прошлого. - Ведь это маскарад, карнавал. Как ты не понимаешь? Ты - поклонник Бахтина.

 Он каждый раз, когда речь заходит о нашем советском прошлом, берёт полемический тон. Такой вид приобрёл здесь в Америке у нас с ним извечный конфликт поколений. (Впрочем, такая тема конфликта очень характерна для иммигрантских семейств). Я весь обращён в былое, то есть в советское прошлое. Он - вперёд, в американское будущее. И только его сентиментальность и любовь к папе с мамой не дают этой коллизии перерасти в размолвку и тем более в распрю. Да и в нём самом достаточно много укоренено от прошлого. И конфликт с отцом - это часть выплеснутого наружу его внутреннего конфликта. Он и теперь сам почувствовал, что хватил через край с этой красивой униформой со свастикой на рукаве, которая так шла к лицу нашим народным артистам.

 - Ясное дело, фашистский знак я бы не надел, - сказал сын.

 - Спасибо и на том, - проворчал я под негодующим взглядом жены. В конце концов мы все посмеялись над этой шуткой.

 Но потом уже в самолёте, возвращавшем нас в Филадельфию, мне пришла на первый взгляд довольно странная мысль: а не возымели ли чудесные эти "Семнадцать мгновений..." побочный, костюмный эффект, на оформление русского неофашизма? Не сослужили ли авторы фильма невольно дурную службу социалистическому обществу, в котором бацилла фашизма была жива? Тем более, что в послевоенное время наше страна управлялась по сути идеей "национал-коммунизма" (термин Д.Устрялова). Точнее, идея эта стала воплощаться Сталиным ещё перед войной, а после неё уже почти не камуфлировалась, если взять во внимание "дело врачей", убийство Михоэлса, дело Еврейского Антифашистского комитета, ряд постановлений против космополитов, генетиков, "низкопоклонников перед Западом". Впрочем, эта бацилла жива в любом обществе, просто лежит в анабиозе до поры.

 Симптоматично, что именно разведчик, то есть шпион, сам род занятий которого требует жить по двойному стандарту, и стал героем общества эпохи застоя, жившем по двойному же стандарту. Поэтому сериал об удалом нашем Штирлице, который, подобно легендарному Гарри Гудини, выходит из самой тупиковой ситуации, не мог не полюбиться советскому человеку. Наш "душка" Тихонов-Штирлиц в эсэсовской форме, что так ловко сидит на нём, не мог не полюбиться и всей нацистской верхушке в экранной её версии, будь это великосветский денди Шелленберг (Олег Табаков), преданный служака Айсман (Леонид Куравлёв), монументальный Борман (Юрий Визбор), суровый, железный, как Феликс, Кальтенбруннер (Михаил Жарковский) и, в особенности, прожжённый профессионал Мюллер (Леонид Броневой), который ревниво влюблён в Штирлица и жалеет, что тот не в его ведомстве. Между прочим, в одном из своих интервью Броневой рассказывал, что Андропов так же ревниво отнёсся к экранному образу Мюллера, ставя его в пример своим людям, то есть функционерам КГБ.

 И вот получается такой расклад. Любимые народом артисты в чудесно снятом Татьяной Лиозновой фильме играют, в общем, довольно симпатичных и даже обаятельных мужчин, и красивая их служебная форма добавляет им обаяния не меньше, чем во времена оны это делал, скажем, гусарский мундир, хоть и дизайн здесь совсем в ином роде - строже, мужественней. Это вам не советская военная форма тех же лет, топорно сляпанная даже для генералов, где схваченная крючками стоячего воротника голова, лежит, как на плахе, меж двух широких, как лопасти, погон. И в фильме мы это также можем видеть и испытывать нечто вроде конфуза от её неприглядного, в чём-то шутовского вида по сравнению с эсэсовской, созданной дизайнерской школой Баухаус.

 Так вот, уже тогда после показа фильма, то есть в середине 70-х, там и сям стало обнаруживаться шебуршанье всякого рода тайных фашистских молодёжных организаций, хоть и эсэсовской формы они пока не носили. Конечно, это не было прямым следствием просмотра фильма. Скорее это было реакцией на фальшивый уклад брежневского времени, род инакомыслия, если угодно, к коему власти, между прочим, были более терпимы, чем к диссидентству. Ибо такое инакомыслие было им ближе, понятней. (Я сам был очевидцем, когда инструктор райкома КПСС в хмельном виде, склоняя к близости красавицу-еврейку, массовичку парка культуры, стращал её словом КПСС, со значением выделяя две последние буквы - СС). И кто знает, не оказал ли влияние на ползучие, там и сям пробуждающиеся от анабиоза нацистские бациллы этот фильм, как бы случайно зацепив и опрокинув некий пузырёк с живой для них водой? Ну хотя бы одним тем, что легализировал, реабилитировал, даже придавал шарм одиозному чёрному мундиру. Кто не слышал в те годы рассказы об артистах, которые в перерыве съёмок где-нибудь в глубинке прямо в немецких мундирах заходили, скажем, в сельскую лавку за водкой (а куда ещё податься русскому артисту?) и реакция населения была самая разная. Вплоть до радостных привествий. И анекдоты даже ходили на эту тему.

 Оговорюсь, что было бы нелепо вменять в вину Юлиану Семёнову и Татьяне Лиозновой фашизацию общества. Всё происходящее на свете не линейно детерминировано. Мы можем только отслеживать некоторые тенденции развития хода вещей, не очень при этом настаивая на своих выводах.

 Но позволю себе всё же настоять на своём умозаключении, поскольку по прошествии десятка лет, уже в пост-советское время, я вживе увидел - и не на артистах - эту чёрную нацистскую униформу, пусть слегка и видоизменённую. Да всякий её мог видеть на боевиках общества "Память", "Русского национального единства" и подобных им махрово-патриотических, фашизированных организаций. И это не карнавал, не маскарад, не "холлоуин". Скажите на милость: откуда взят покрой? Откуда дизайн? Откуда знак на рукаве, напоминающий свастику? А то и просто свастика? От Диора? От Версаче? От Вячеслава Зайцева с Юдашкиным?

 От Штирлица с Мюллером, скажу я.

И в конце концов, откуда взят сам президент нынешней России, тоже, как и Штирлиц-Исаев, полковник (или подполковник?) разведки? Из телевизора и взят. Из 17 мгновений и взят. Сами же видите, что такое для России телевизор. Телевизор в России - решающая сила! Клянусь, он способен даже из тыняновского поручика Киже сделать президента!   

ПЯТЕРО СЕДОБОРОДЫX

Фантасмагория

 В аэропорту города Xьюстон, откуда мы возвращались домой, в Филадельфию, переполненные впечатлениями от встречи с сыном и двумя вечеринками совместно с его американскими друзьями: по поводу 30-летия сына, и другой по случаю причудливого американского праздника Холлоувин - приспичило мне, пардон, в туалет. У входа в аэропортовский нужник стояла чем-то обеспокоенная дама, не смея войти в мужское отделение. Но, похоже, ей туда надо было зачем-то. И точно.

 - Не могли бы вы, - обратилась она ко мне, и я переключил в русскоязычной своей голове тумблер в положение "англ.", - поторопить там мистера Даггла. Мы опаздываем. Мистер Даггл. Он седой такой, с бородой. Уже объявили посадку.

 - О'кей, - говорю.

 Вхожу в туалет, поставив губы для американского звукоизвлечения. Между прочим, так у нас на Подоле разговаривали блатари.

 - Кто здесь мистер Даггл?- оглашаю в рукомойной части.

 Все обернулись на меня, но никто не признался.

 - Мистер Даггл, на выход! - крикнул я наново, пройдя в отсек, где справляют нужду.

 Я крикнул громко, чтобы было слыхать и тем, которые и за дверцами тужатся. Крикнул армейским голосом. Так кричали дневальные, когда я служил в советской армии.

 Над крайним писуаром стоял седобородый человек. Он чуть раскачивался и глядевшее вниз лицо его было горестным. Видно, имел проблемы с простатой. Он нисколько не отозвался на мой звук.

 Я деликатно коснулся его плеча:

 - Сэр, извините - вы мистер Даггл?

 Он вздрогнул и уставился на меня.

 - Что вам надо?

 - Вы мистер Даггл? - переспросил я, чтобы не ошибиться адресом.

 - Меня зовут мистер Даббл, - поправил он меня с раздражением. Возможно, я перебил, когда ему как раз подкатило.

 - Вполне может быть, сэр, но это не имеет значения. Главное, я вижу, у вас седая борода, - сказал я, пристраиваясь к соседнему писсуару. - Я хочу вам напомнить, мистер Даббл, что вы опаздываете. Уже объявили посадку на ваш самолёт, сэр.

 Мистер Даббл озадачено молчал.

 - Откуда вам известно моё имя? - сказал он погодя.

 - Мне его назвала одна почтенная дама. Она также просила меня вас поторопить.

 Мистер Даббл расстроенно тряхнул тем, что держал в руках и, так и не добившись ни капли, ушёл, на ходу задёргивая зиппер.

 Когда я облегчался, открылась дверца одной из ряда кабинок, которые для большой нужды, и боковым зрением я заметил, что оттуда вышел приземистый человек с седой бородой. Насвистывая, он проследовал за моей спиной на выход. Я проводил его удивлённым взглядом.

 Видать, этот и есть искомый мистер Даббл, вернее Даггл? Господи! Выходит я напрасно перебил мистера Даггла, то есть первого бородача, ну, который справлял малую нужду, - она давалась ему трудней, чем большая.

 "Вот неприятность какая вышла," - расстроенно думал я, направляясь к рукомойникам.

 Выйдя наружу, я опешил. У выхода стояла та же дама. Она была обеспокоена в ещё большей степени.

 - Вы встречали там мистера Даггла? Он с седой бородой, - напомнила она с отчаянием, но даже и с некоторым возмущением в голосе.

 И её вполне можно было понять: самолёт готовится к отправлению, муж застрял в отхожем месте, а порученец, то есть я, у которого, между прочим, тоже борода седая, не справился с таким нехитрым делом.

 Я пристыженно извинился и стал бормотать в своё оправдание, что передал её просьбу мистеру Дабблу с седой бородой. Более того, не одному, а и другому, ещё одному мистеру с седой бородой, если учесть, что мой громкий голос дошёл сквозь неглухие дверцы. Правда, имени его, извините, мэм, я не спрашивал. Я был уверен, что, если уж не первый, то уж этот второй, наверняка и есть мистер Даббл, которого мы с вами ищем, мэм.

 - Мы ищем мистера Даггла, а не Даббла, - раздражённо отвечала миссис Даггл.

 - Вы правы, мэм. Мы ищем мистера Даббла, точнее Даггла, извините, - продолжал оправдываться я. - Но я имею в виду, что как у первого, так и у второго джентльменов была седая борода, я и подумал, что хоть один из них и есть...

 - У вас тоже седая борода, но это не значит, что вы мистер Даггл, - отвечала миссис Даггл с какой-то неженской силой логики.

 - Вы и тут правы, мэм, - развёл я руками и здесь заметил, что моя миссис нетерпеливо машет мне издали.

 Помявшись, я пробормотал, что у меня также времени в обрез, вы сами можете видеть, мэм, как вон жена и мне машет рукой, а это должно означать, что и на наш рейс начался предпосадочный контроль.

 Я ещё раз извинился и направился в сторону нашей контрольной стойки. За спиной я успел расслышать, как миссис Даббл, точнее, миссис Даггл, говорила свою просьбу новому посетителю:

 - Сэр, там есть мистер Даггл. У него седая борода. Передайте ему, пожалуйста, что мы опаздываем на посадку. Скажите, что в самолёте тоже есть ватерклозет.

 Вот чудеса, рассуждал я, двигаясь к своему посадочному входу. Четверо седых бородачей, считая меня, собрались, не сговариваясь, в одном из многочисленных туалетов огромного хьюстонского аэропорта. Причём, троих из них я знаю по имени: мистер Даггл, мистер Даббл - и себя, конечно. И только имя одного из них, из нас, осталось для меня неизвестным. Который насвистывал в отхожем месте. Но какой прок от того, что я знал имя мистера Даггла, застрявшего в туалете, к которому я имел поручение, ежели я в глаза его не видел. Зато я знал в лицо мистера, что остался для меня безымянным.

 Но, представьте себе, ненадолго. Подойдя к контрольной стойке, я увидел этого безымянного бородача из нашего квартета. Снедаемый любознательностью и грубо нарушая американский этикет, запрещающий стоять вплотную в очереди, я заглянул через его плечо в предъявленный им авиабилет. Фамилия четвертого из нас была... Xаббл.

И вместо того, чтобы позабавиться редкой игрой случая, впутавшего меня среди трёх почти однофамильцев, я воспринял это как абсурд, подвох над здравым смыслом. Мне вдруг представилось, что я заблудился среди трёх американских сосен. Среди этих хабблов и дабблов. В этой гостеприимной, но чужой мне Америке. На кой черт я приплетаю себя четвёртым в бородатую эту тройку? Что мне за дело до мистера Xаббла, или как там его бишь, застрявшего в сортире, а теперь вот - у меня в башке? Застрявшего, как причудливые сцены холловиновской вечеринки.

 Так рассуждал я, сидя уже в удобном кресле под ровный гул самолётных турбин.

 И вдруг, ровно мне в угоду, раздвинулся занавес, между бизнес-классом и общим салоном, и перед глазами авиапассажиров, что поглощали свой ланч на откидных столиках, встроенных в спинки кресел, предстал человек из послевоенного нашего времени с гармошкой на груди. На голове его кое-как сидела перекошенная солдатская ушанка. На ногах - стёганые ватные чулки с оранжевыми чунями из автомобильной резины. Такие ходили по пригородным электричкам, собирая подаяние. Он рванул мехи и запел горловым голосом:
 
   Он шел впереди и пример всем давал.
   Он был уроженец Ордынки.
   А ветер гулял за широкой спиной
   И в лентах его бескозырки.

 Гармонист порос седой щетинистой бородой и пел, незряче вперясь в пространство белыми глазами. Во время проигрышей он отворачивал вбок лицо, как это почему-то заведено среди гармонистов. Впереди него мелкими шажками продвигался пацан, держа перед собой перевёрнутую для подаяния шапку. Он был в телогрейке со взрослого плеча, обут в какие-то бесформенные прохаря и то и дело утирал рукавом сопли с безразличного своего лица. Я никогда не подавал им, я был ровесником этого пацана, и у меня никогда не бывало лишних денег, все по счету, до копья. Каждый раз я испытывал укол совести, но не давал даже когда и была лишняя мелочь: самому нужно.

 И теперь никто им не подал. Их просто никто не замечал. Все равнодушно кусали бургеры, попивали кока-колу и "доктора Пеппера".
 Эти двое неспешно двигались по проходу. Слепец продолжал петь:

   Двенадцать ранений хирург насчитал,
   Две пули засели глубоко.
   Но смелый моряк и в бреду напевал:
   "Раскинулось море широко".

 Когда они поравнялись со мной, я положил доллар в шапку моего бывшего ровесника.

 Парнишка даже не удостоил меня взглядом.

________________________
На фото: кадр из фильма "17 мгновений весны".