ПРОДВИНУТЫЕ

Есть у меня знакомый. Точнее, был. Раззнакомились мы. Он - поэт, русский поэт. Тоже из наших, из советских эмигрантов. С какой стороны не посмотришь - славный вроде человек: образованный, умный. И стихи сочинял недурственные. Не хуже других. Но особо давался ему эпистолярный жанр: письма писал очень красивые. Знатные были письма! Этакие послания в старомодном стиле: со словесными фигурами, расшаркиваньем, чуть ли ни со словоерсами. Не письма, а прямо какой-то менуэт. Хоть в старинные письмовники вставляй! Зная за собой такой талант, он любил показывать мне свои послания, даже зачитывал вслух. Мне было интересно. Хотя, признаюсь, весь мой интерес состоял в том, чтобы понять, что стоит за всеми его сл овесными фигурами? Можно сказать: интерес дешифровальщика. Но чаще только выдержка и соображения такта заставляли меня дослушивать их до конца.

Однажды выдержка мне изменила. Речь шла о переписке с его приятельницей, тоже поэтессой, довольно известной в эмигрантских кругах. Он показал мне адресованное ей письмо. Оно было написано на хорошем английском. В их переписке было так заведено. Я бы не придал этому особого значения. Мало ли чего, два пожилых, русских эмигранта, очень далеко (или глубоко?) продвинутых в американскую словесность, ведут переписку на английском. Но речь в письме шла о русской поэзии. Возникал странный эффект. Если не сказать дикий абсурд. Два русских поэта говорят о русской же поэзии зачем-то на английском языке. Вспомнился салон графини Шерер из "Войны и мира", где великосветский русский бомонд общается на французском. 

В письме было место, когда абсурд переходил уже в чистый идиотизм. В письме наш поэт с восторгом приводил известную цитату из Николая Рубцова:

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь…,

Но четверостишие набрано было тем же шрифтом, то есть латиницей, что и все письмо. И носило оно такой вид:

S kazhdoy izboyu I tucheyu,
S livnem, gotovym upast' 
Chuvstvuyu samuyu zhguchuyu
Samuyu tesnuyu svyaz'.

Нелепость латиницы здесь усугублялась еще и тем, что вместо сильных, ударных слов "с громом" и "смертную" наш письмописец, ввернул откуда-то взявшиеся более расхожие слова: "с ливнем" и "тесную", смазав поэтический строй стиха, снивелировал его, сгладил. Видать, цитировал по памяти. То есть благопристойная его память, заставляющая писать коллеге по-английски, поскольку русский язык грубоват для их уровня общения, сама вытеснила слишком "грубые", слишком русские слова, вследствие чего стихи поэта успели слинять, съехать в сторону банальности. Уверен, что адресатка приняла его версию за чистую монету. Дальше я читать не смог, так как стало меня воротить на тошноту. И пока меня совсем не стошнило, я успел вывалить нашему эпистолмейстеру все свои сарказмы. Что и привело к окончательнму с ним разладу.

Кто-то сочтет меня психопатом. Что за реакция такая несообразная! Может, у людей просто нет русского шрифта, кириллицы то есть. Черт возьми, отвечу я, как могут не иметь кириллицы русские литераторы? Не записывают же они свои опусы латиницей. Кто ж их в таком виде опубликует? А вот переписываться на более "престижном" языке, как видим, могут. Я и говорю, как на светской тусовке у графини Шерер, где предпочитали французский как более "престижный".

Готов принять упрек, что случай сей не типичный - мало ли какие чудаки бывают в эмиграции. Хотел было даже отказаться от этой темы, кабы не давешний похожий  случай с моей женой.

Приходит она от врача и удивлённо рассказывает, что встретила в автобусе свою приятельницу, которая странно себя вела.

 Подхожу, говорит, к автобусной остановке на Баслтон, а там Стелла. Тоже ждёт автобуса. Рядом с ней две американки - чёрная и белая. Смотрю, моя Стелка довольно живо с ними беседует. Так увлечена, что на моё приветствие ответила кое-как, будто отмахнулась.

 Стелла - наша землячка, киевлянка. Некогда они вместе с моей женою обучались на курсах английского языка, как здесь говорят, "для продвинутых". Она время от времени звонит жене. Они подолгу беседуют. На русском, конечно, языке. Поводом для звонка всегда являются её житейские неурядицы, жалобы на жизнь и хвори. Ей нужно поплакаться в жилетку, которая у моей милосердной женушки всегда мокрая от чужих слёз. Точнее сказать, не в жилетку, а в передник - жилетка вроде как мужской атрибут. Жена утешает её как может, взбадривает. Стелла любит в свой разговор вставлять английские словца, чтобы показать насколько она про-двинута в американскую жизнь. Замечу: когда она жалуется, то на чистом русском, без помощи английских словец. Но вот она снова начинает пересыпать речь этими словечками, это значит, что она уже утешилась. "Ты моя отдушина," - часто говорит она жене. Добавлю, что ее имя здесь изменено, поскольку вы вскоре поймёте, что она не одна такая.

 Американки, продолжает жена, не были ей знакомы. Просто в ожидании автобуса разговорились. Болтали о погоде, одежде по сезону, то да се. Меня немного удивило, что Стелла поздоровалась со мной без обычной приветливости, без чмоканья в щеку, и с нетерпением вернулась к разговору с теми двумя. Ладно была бы тема важная. А тут досужие тары-бары.  Видя, что ей не до меня, я отошла в сторонку, чтобы им не мешать.

 Подкатил автобус. Мы вошли внутрь, расселись по сиденьям. Стелка присела рядом со мной, поскольку места рядом с её собеседницами не оказалось. Американки продолжали громко, как у них водится, вести между собой разговор - что-то пустяшное, о каких-то сумках. Оказавшись в некотором отдалении от своих попутчиц, моя Стелла, однако, вся была устремлена к ним, поедала их глазами. Ей жуть как не хотелось выпадать из американской компании. Когда возникла долгая пауза, я попыталась заговорить с ней, спросила, как дела - а то неловко, сидим рядышком и не общаемся. Она что-то бормотнула в ответ, слегка обернувшись ко мне. Лицом своим и всею душой была устремлена к американкам, к пустому их разговору, чтобы улучить момент и подать свою реплику. И как только те снова заговорили, она радостно вставила и от себя пару слов. Я решила больше не мешать ей и отвернулась к окну.

 Смотрела в окно и слушала, как Стелла с жутким своим акцентом вставляла свои реплики. На некоторое время они все умолкли, и мне показалось, что я не совсем вежливо отвернулась к окну, оставив без внимания свою приятельницу. Ведь нам всегда есть о чем поговорить. Решила обменяться с ней мнениями по поводу нашуме-вшей книги об Андрее Миронове, которую Стелка горячо советовала прочесть в последнем нашем телефонном общении. Теперь же она, полуобернувшись ко мне, довольно надменно ответила, что читает теперь американскую книгу, и говорит название, которое я не впервые слышу от неё на протяжении нескольких месяцев. Причем произносит громко, чуть ли ни выкрикивает явно в расчёте на американские уши. И продолжает ревностно следить за разговором двух своих попутчиц. На меня и глазом не ведет. Настало время ей выходить. Она с сожалением поднялась со своего сиденья и бормотнула мне на прощанье что-то неопределённое. С ними же про-стилась сердечно, да ещё, выходя, сделала им пальчиками привет. Автобус тронулся дальше. Американки продолжали громко перебрасываться словами, не ощутив в разговоре никакой убыли. Так я и не поняла, какая кошка пробежала между нами?

 Что тут непонятного, говорю - американская кошка, англоязычная. Твоей приятельнице показалось, что своими русскими речами ты компрометируешь её в глазах американок. Ей кажется, что она уже совсем американка, что те две сочли её "своей". А тут тебя нанесло с твоим "приветом, Стелка". Она постеснялась тебя. Это все равно, что ты в Киеве обратилась бы к ней на идише.

 А и в самом деле странная вещь, если подумать. Разве японцы, поляки, "латиносы" и другие национальности стыдятся здесь своего языка? Это явление можно наблюдать только среди нас - русских, советских (если, конечно, дело не происходит на Брайтон-Бич, где русский является чуть ли ни государственным языком). Мы забываем, что живём в стране с иной социальной психологией. Здесь нет инородцев. В Союзе Стелла и иже с ней стеснялись своего еврейства, языка, опасались, не без оснований, что добром для них это может не кончится.

 А разве за мной такого не водилось, если уж на то пошло? Школьником я сильно конфузился, когда приходил ко мне кто-нибудь из одноклассников, и бабушка моя, Черна Шлёмовна, не церемонясь, вставляла от себя еврейские словечки или ставила перед гостем тарелку с куском фаршированой рыбы. И славянские мои приятели охотно уплетали бабушкину фаршированную щуку. Ещё бы не уплетать! Рождённая в Бердичеве, столице фаршированной рыбы, бабушка была отменной стряпухой.

 Следует заметить: что-то похожее в Киеве происходило и с украинским языком, пребывавшем под великорусским прессом на протяжении долгих имперских и советских лет. Горожанин-украинец стеснялся родного языка, считал его сельским, "жлобским". Говоришь на рiднiй мовi - значит ты неотесанный мужлан, предмет снисходительной насмешки сограждан. Правда, риска тут было меньше, чем с идишем. Просто было непрестижно. Сейчас там вроде бы всё изменилось.

А с русским языком здесь такие вот случаются вещи. А ведь русский был нам родным языком. Так мы писали в опросных листах, включая тех, кто умел на идиш. Особенно при Сталине. А то неровен час затолкают в вагоны и отправят куда Макар телят не гнал. Русский язык и здесь таковым остается, то есть родным. Даже если мы продвинемся в английском до уровня Роберта Фроста и Генри Лонгфелло, всё равно плакаться друг другу в жилетку мы будем на русском. Потому как русский - это язык нашего сердца. Хотя, конечно, Россия дает много поводов ее стесняться из-за ее нынешней практики и возобладавших в ней нравов.

 И все же небольшая ко всем просьба: чтобы не срамить Стеллу в глазах коренного населения не стоит на людях бросаться к ней с радостным криком: "Привет, дорогая!" Лучше воскликнуть: How are you, dear?