Врач от Бога

Внушение сводится к непосредственному прививанию тех или других психических состояний от одного лица к другому… происходящему без участия воли (и внимания) воспринимающего лица и нередко даже без ясного с его стороны сознания.

/В. М. Бехтерев/
 
Во многом знании - немалая печаль,
Так говорил творец Экклезиаста.
Я вовсе не мудрец, но почему так часто
Мне жаль весь мир и человека жаль?

/Н. Заболоцкий/

Год назад я задумал серию заметок о некоторых ярких, выдающихся и хорошо известных людях, с которыми был знаком. Предполагал, что буду писать на эту тему заметка за заметкой. Но жизнь, как ей и положено, властно вмешалась в мои планы, отодвинув замыслы, надеюсь, на время. Обдумывая, какие имена включить, а какие - опустить, так как их носители были люди не очень известные, или напрочь забытые, я почувствовал несправедливость подхода. Он приводил к тому, что нередко те, кому был в той или иной форме очень обязан, сделавшие лично для меня очень много, оказались вне списка. Я пришёл к выводу, что свой промах надо исправить, тем более, что читателями могут оказаться люди, также когда-то знакомые с моими намеченными героями.

 Так недавно случилось, что одному своему коллеге, существенно заболевшему и не получившему должной помощи от официальной медицины, я рассказал историю, происшедшую со мной более полувека назад. Нам было интересно - мне опять побывать в своём далёком прошлом, ему - услышать нечто, обещающее помощь. Мне показалось, что эта история может представить и некоторый общий интерес. Тем более, что обсуждаемая проблема совсем не изжита до сих пор.

1.

 Почти сразу после рождения сына я заболел. Случилось это весной 1962. Основным симптомом, помимо всяких и всяческих болей то там, то тут, было повышение температуры. Она росла от утра к вечеру, что более или менее естественно, но и при какой-либо нагрузке, в первую очередь, умственной. Она поднималась, когда я проводил занятия и читал лекции. Одолевала слабость, и иногда казалось, что если не буду держаться за доску, то просто упаду. Поднималась температура до эдак 37.5-380. Приём жаропонижающих ничего не давал, а лишь усиливал слабость. Опущу хождения в участковую поликлинику, к тамошнему врачу, и далее, к различным консультантам. Тело велико, болеть и вызывать температуру может практически любой, большой или малый орган.

 Наступил дачный сезон, температура не исчезла, но уменьшилась до привычного мне с детства субфибрилитета, опустившись до уровня 37.2-37.30. В детстве, как и у многих других, у меня были не в порядке гланды, и после посещения знаменитостей - профессоров Цигельника (лёгочник) и Д. М. Рутенбурга (отоларинголог), я оказался в полутёмной комнате знаменитой в городе гомеопатки. На столе лежала книга "Основы хиромантии", в названии которого, где, как меня убеждали одноклассники, последнее слово надо писать через "е" вместо "и". Я получил набор пилюлек, бутылочек, полосканий, что убрало температуру более чем на десять лет. К 1962 знаменитая гомеопатка уже умерла, и я остался лишь с её рецептом, буквально накаряканном на узенькой полоске бумаги.

 Осенью, с возвращением к нормальной рабочей нагрузке, я почувствовал, что температура лишь затаилась на время. Однако, как и весной 1962, гомеопаткины пилюльки её уже не брали. Всё началось опять, притом на более высоком уровне. Не посещённых врачей было ещё немало, у них идей - попросту много. А куры, как говорится в известном еврейском анекдоте, продолжали дохнуть. Тут в дело вмешался отец жены, полковник З. Л. Коминаров, тогда бывший директором военного авторемонтного завода. Человек общительный и интересный, он имел множество приятелей и друзей. Один из них, генерал-майор П. И. Шилов, заведующий огромным отделением окружного военного госпиталя, предложил лечь к нему на обследование и лечение. Я согласился, и оказался по понятиям госпиталя в небольшой, всего десятиместной (!), палате. Генерал решал проблемы и не такие. После какой-то терапии, у меня, коротавшего время в основном лёжа в кровати, температура вышла на норму. "Вот видите",- сказал профессор-генерал, "Тоже мне - проблема!".

 Но у меня с собой было, я имею в виду, рукописи статей, оттиски работ. И я приспособился, полностью отключившись от социализации с разнородными соседями по палате, заниматься своим делом. Температура немножко подумала, и начала подниматься, достигнув вскоре своего уровня - 37.5-380. Сначала моему палатному капитану, а уже потом, заинтересовавшемуся явным своеволием температуры, моему генералу стало ясно - с этим что-то делать надо, надо что-то предпринять. Они начали новый тур поисков, и пришли к выводу - туберкулёз. Помните, как у поэта - "Из Леты выплывут остатки слов таких, как проституция, туберкулёз блокада"? Сифилис субфибрилитета не давал, в блокаде я уже был, остался туберкулёз. Меня смотрели на рентгене, мне засовывали негнущуюся металлическую трубку в гортань. Следов туберкулёза не нашли, но фтивазидом, тремя курсами вместо одного обычного, накормили до полного отвала.

 Температура не реагировала. Конечно, исследовались и другие органы, по последнему слову тогдашней медицины. На моём теле буквально не осталось ни одной дырки, куда что-нибудь не засовывалось, и куда бы не проникал врачебный взор. Вспомнили про желчный пузырь, он не хотел открывать свои тайны, но упорство врачей и гибкий зонд позволили найти причину - воспаление этого самого пузыря. Его чистили примерно по той же методе, по которой очищали выгребные ямы дачных туалетов, а затем заливали антибиотиками. Замечу, что эти самые антибиотики вводить можно разными способами - перорально, и совсем анти-орально. В хорошие дни я получал по 10 миллионов единиц их совокупной мощности, что и тогда было чудовищной дозой.

 Тут читателю впору меня пожалеть - чувак лежит в огромной палате (мне об этом, после американской одноместной, просто страшно вспомнить!), с ним выделывают нечто почти лагерное - просто ужасно! Но на самом деле, не всё было так плохо: ведь молоды мы были и т.д. Каждый вечер ко мне приходила жена, и мы совсем не горевали, а шли в госпитальное кино. Никогда ни до, ни после этого окружного военного госпиталя мы столько в кино не ходили. И отбор фильмов там был хороший - именно там мы смотрели "Иваново детство" и открыли для себя А. Тарковкого.

 Тем временем, желчный пузырь сдался, а температура, при возвращении к работе, реагировала с неприятным постоянством. Тут вспомнили, что у меня есть ещё гланды, и послали к профессору К. Л. Хилову, начальнику кафедры оториноларингологии Военно-медицинской академии. Он меня внимательно посмотрел, сказал "Это мой пациент", и уверил меня "Я вас сам прооперирую, и вы вскоре забудете о своей проблеме". Меня с манатками перевезли к Хилову.

2.

 Признаюсь, его обещание "сам прооперирую" засело у меня в голове. Им двигала табель о рангах - пациент одного заведующего становился автоматически пациентов другого. Я же во время осмотра заметил, что у семидесятилетнего светила с большой амплитудой тряслись руки. Сомнений у меня не было - я забуду о своей проблеме, поскольку трясущимися руками он просто перережет мне горло. Это было бы похуже температуры, и я употребил значительные усилия, чтобы уговорить палатного капитана, практиканта из периферийной воинской медчасти, прооперировать меня. Он такое делал второй раз в жизни, но мы обещали друг другу помогать, поскольку ставки были высоки - и для меня, и для него.

 Всё, связанное с операцией, быстро и благополучно закончилось. Но с температурой ничего хорошего не произошло. Я решил выписаться из госпиталя, опасаясь, что они решат мне, экспериментируя и далее, отрезать что-нибудь, поважнее миндалин. Завершились мои сто дней - именно столько я провёл в госпитале. Мне дали выписку, с кратким описанием меня и сотворённого со мной за эти первые 100 дней. Температура была при мне, работать я не мог, и перед глазами замаячила пенсия по инвалидности в двадцать девять лет. Дурные мысли лезли в голову, а хорошие вытесняла из них пугающая реальность. После выписки началась эпоха светил - одни то приходили на дом, то приглашали к себе, брали свои традиционные 10 р. (моя зарплата тогда была 105 р/месяц), смотрели выписку, и не оставляли камня на камне от своих "невежд - предшественников", учреждений и людей. Никчёмность их советов была очевидна даже мне - не профессионалу, но прослужившему уже длительное время подопытным кроликом.

 Но была надежда на чудо, которая заставляла обращаться к различным людям. Как-то двоюродная тётя жены, которую звали Бася сказала, что меня бы надо показать врачу, который лечит её мужа. Уже до встречи прояснилось одно преимущество этого врача - он брал за визит только 5 рублей. Я решил изменить с ним правила игры - не показывать госпитальную выписку. Он её и не спросил. Вместо этого, тщательно меня осмотрел и исповедал. Я обратил внимание на странноватую форму вопросов, где не встречалось ничего пустого, вроде "Как вы себя чувствуете?" Вместо этого он был весьма конкретен и самоуверен в вопросах-утверждениях типа: "В такой то ситуации вы чувствуете то-то?" Это меня несколько озадачило. Затем перечислил, что у меня должны были найти, и каковы должны быть результаты моих многочисленных анализов. В ответ я показал ему госпитальную выписку, но он не выразил удовлетворения поразившим меня совпадением. Подводя итог встрече, уже собираясь уйти и стоя буквально у двери, он сказал: "Вас лечили очень тщательно и правильно, но только отсюда (и он приложил край ладони к губам) и вниз. Осталось немного! И он провёл ладонью вверх, буквально до макушки. Я не понял сказанное, но мы договорились о встрече, теперь уже у него дома.

 Он жил, как мне кажется, на Пушкинской улице. Квартира была явно не коммунальная. Мы сели за его стол. Он был тщательно одет, в тройку, в белой крахмальной рубахе и при галстуке. На чистом столе лежало несколько медицинских журналов. "Запомни их. В следующий раз будут те же. Всё это бутафория",- зашептал мне неизменный спутник - червь сомнения. Григорий Аронович сообщил мне, в чём моя проблема - имевшееся воспаление установило в мозгу, конкретно - в гипоталамусе, устойчивые связи, обеспечивающие подъём температуры тела даже когда воспаления - "запальника" температуры уже нет. "Я буду лечить вас внушением",- сказал он, и предложил лечь на кушетку и закрыть глаза. В ходе сеанса он опять пояснил механизм нарушения терморегуляции, который и приводит к столь беспокоившему меня подъёму температуры. Я не спал, но старался делать вид. Запомнил фразу, от которой чуть не расхохотался. "Вы теперь не одиноки в своём страдании. С вами мои мощные руки",- регулярно повторял он. А руки его, по старчески слабые, буквально как спички торчали  из крахмальных манжетов.

 К следующему визиту журналы на столе сменились. Но через минут десять после начала сеанса и нескольких повторений "Вы спите, вас охватил глубокий сон" он перешёл в соседнюю комнату, и включил "Голос Израиля". Мне тоже было интересно послушать, и я сел на кушетке. Когда он возвращался, я лёг, и сделал вид, что сплю. "Ну, это просто балаган какой-то",- подумал я. Но после четвёртого сеанса, привычно сев за свой рабочий стол, я столкнулся с чем-то необычным. Температура сначала привычно и резво пошла вверх, но на 37.30 её что-то остановило. Через пару недель уже была норма - отныне и до сегодняшнего дня. Скептицизм мой сам собой пропал. Я даже признался ему, что не спал, и обманывал его. "Мне это не важно. Мы ведь не в цирке. У меня была связь с вашим мозгом - этого достаточно",- объяснил он. Я спросил, мог ли я ему сопротивляться, если бы напрягал свою волю. "Нет",- ответил он. "Возможно, вы этим даже помогли бы внушению. Ему не поддаются лишь люди потерянные, разложившиеся личности, запойные пьяницы с большим стажем", - ответил он

3.

 Сеансы продолжались для закрепления новых, точнее, восстановления исходных здоровых связей. Соответственно задачам, несколько менялось содержание текста, с которым он обращался ко мне во время сеанса. Речь его всегда лилась гладко, предложения были весьма простыми, и мысли выражались ясно и чётко. Как-то в ходе сеанса он сказал мне: "Мирон, у меня сегодня хороший день. Я вылечил пожилую женщину от рака желудка". "Попался, наконец", - решил я. - "Он и от рака, оказывается,  лечит". После сеанса попросил его рассказать подробнее. Оказалось, что пациентке сказали, будто у неё рак на основе определённых признаков, главными из которых было очень резкое похудание и специфический цвет лица. Она со страху совсем потеряла аппетит, почти перестала есть, считая это тоже симптомом рака. Худоба резко обострилась, а силы исчезали. К моменту встречи с Эйбшицем она действительно умирала, но не от рака желудка, а он искусственной дистрофии. Он разорвал опасную обратную связь мозг - желудок. Вскоре она начала есть и прибавлять в весе. Лечил он и кожные заболевания, как и многие другие - нервной природы.

 Параллельно посещению Эйбшица, меня продолжали обследовать в госпитале. Помню, мне решили делать в очередной раз так называемое дуоденальное зондирование, что обычно было долго и мучительно - желчь не шла. Перед исследованием я попросил его помочь, сказав: "Заговорите мне желчный пузырь". Он многократно во время сеанса повторял: "Ваш организм абсолютно спокоен, все сфинктеры должным образом расширены". На следующий день, после глотания зондов, несколько пациентов, и я в их числе, лежали и ждали, когда пойдёт желчь. Сестра знала, что все уйдут, а она всё будет возиться со мной, нередко - безуспешно. Но на этот раз я был первым, с большим отрывом во времени от всех. Нужно ли говорить, что в метод я поверил.

 Нередко я использовал приезды для нашего лучшего знакомства. От него узнал, что в прошлом он лечил А. Жданова, но когда "дело врачей" начало разгораться, его быстро уволили. Лечил он и ряд сотрудников ФТИ им. Иоффе, в том числе его директора академика Б. П. Константинова. Суждения Эйбшица об общих знакомых, которых оказалось немало, поражали глубиной и точностью.

 Как-то я спросил его про методу постановки диагноза. Он ставил его, как оказалось, когда пациент входил к нему в кабинет - по лицу, рукам, манерам, потом задавал подчас совсем неожиданные вопросы. Они иногда сильно удивляли. Так, первое, что он спросил очень близкого мне человека, когда она только появилась в его кабинете: "Когда вы входите в трамвай или автобус, вы сразу оглядываетесь в поисках свободного места?" Получив её положительный ответ, он сказал: "Не носите поясков и стягивающих талию вещей, и вы забудете о том, что вас сейчас беспокоит". Он отметил, что у неё очень легко иннервируемое солнечное сплетение, расположенное заметно ниже средней нормы.

 Ряд признаков, которыми пользовался, он мне рассказал. Запомнил я всего один - пигментные усики над верхними губами есть верный признак холецистита. Он был потрясающим диагностом, владеющим и методом внушения, и имевшим глубокие познания во всей медицине. И то, и другое позволяло ему эффективно убеждать пациента в своей правоте. Больше я подобного Врача не встречал. Фактически, на годы, вплоть до его смерти, он стал нашим семейным врачом, к которому, уже как к своему человеку, мы обращались за лечением, а иногда, просто за несколько связанным с медициной советами. Всегда он оказывался прав. Помню, как-то в поликлинике АНСССР мне сделали проходной анализ крови, и сняли ЭКГ. По результатам ЭКГ академический врач поставил диагноз предынфарктное состояние, и велел лежать в кровати. Я сказал, что чувствую себя нормально. "Это скоро пройдёт", - ласково улыбнувшись, сказал мне эскулап. Я тут же отправился к Эйбшицу. Первое, что он спросил, было: "Почему вы без моей рекомендации делали этот анализ крови и ЭКГ? Надо будет - скажу. Сейчас у вас всё в порядке, и никакие анализы не нужны. А врачу скажите - мало получить новые, более чувствительные приборы. Надо научиться их результаты читать".

 Свой последний бой за правду он у коллег выиграл, когда поставил диагноз себе - воспаление лёгких, а коллеги-профессора - рак лёгкого, отягчённый инфарктом миокарда. Предписания следовали разные - полный длительный покой (тогда!) при инфаркте, активность и массажи - при воспалении. Семья приняла сторону светил, сомневаясь в способности даже такого специалиста, как Эйбшиц поставить диагноз самому себе. Умер он от нарастающих застойных явлений и вызванного ими удушья. Вскрытие показало, что ни инфаркта, ни рака у Григория Ароновича не было. А в наш семейный лексикон вошла печальная фраза "Эх, если бы Григорий Аронович был жив!". Но веру в силу гипноза, в силу внушения он в меня и жену внушил неистребимую.

4.

 Когда я должен был поехать в Югославию в 1972, возникла серьёзная медицинская проблема: из-за слишком частой экстрасистолии врачи не давали необходимого заключения: здоров. Я понимал, что стоит попробовать гипноз, но где взять врача, работающего и методами внушения? Таковой оказалась наш врач из АН. Она увлекалась гипнозом, и окончила по нему какие-то курсы, изучила метод иглоукалывания, читала, насколько тогда было возможно, книги по психоанализу. Именно от неё я получил потрясшую меня книгу М. Зощенко "Перед восходом солнца". В ФТИ, в рамках борьбы с фрейдизмом и для ещё большего торжества учения И. П. Павлова, проф. Н. Трауготт прочитала нам курс лекций. "Врага надо знать, чтобы с ним успешно бороться",- сказала она, и сразу перешла к изложению психоанализа. После этих лекций я навсегда стал убеждённым фрейдистом.

 Мы с нашим врачом АН решили попробовать. Она была слабоватым диагностом, поэтому не могла конкретно указать в ходе сеанса, что и как в мозгу надо, говоря сегодняшним языком, перепрограммировать. Однако мы старались оба, и не без успеха. Ясно, что это не был Григорий Аронович, но хоть какой-то эрзац, нередко полезный. К сожалению, последователей и у неё не было, а вот ленивых завистников - более, чем достаточно. Когда она перестала работать, я остался опять без психологического прикрытия. А оно понадобилось.

 В 1987 у меня случился инфаркт. Я пробыл 36 дней в иституте кардиологии (сейчас им. Алмазова), затем 24 дня в санатории, и начал приходить в себя. По ходу лечения у нас были курсы аутотренинга, которые усердно посещал. Однако, вернувшись домой, я почувствовал страх повторения инфаркта. Исходные симптомы свои я запомнил, и они стали проявляться с пугающей нас с женой частотой. По вызову приезжала обычно кардиологическая скорая. Я знал, как выглядит "плохая" ЭКГ (мой тип), и какой должна быть у меня хорошая ЭКГ. Лёжа и следя за выползающей ленточкой, где всё было в норме, я тотчас успокаивался, и, странное дело, исчезали сами симптомы. Я понял, что мне нужен гипноз. Но его не было. Сносным паллиативом оказался аутотренинг. Вскоре я достаточно контролировал себя, чтобы плавать в бассейне, в самом начале лета поехал на конференцию в Грац, а в ноябре-декабре провёл за месяц своего рода турне по восьми городам Великобритании, с бесконечными лекциями и обсуждениями.

 Мантра "Эх, жаль, что нет Григория Ароновича" в семье повторялась, но истинная нужда возникла в самом начале 1998. Я только выписался из клиники, где мне провели полостную операцию, в ходе которой человек с ножом ковырялся в моём теле четыре часа. Вот мои органы и взбрыкнули, и не только те, которых вырезали или урезали. Они перестали работать, согласовав свою забастовку с руководством, т.е. с головой. Врача, способного проводить сеансы гипноза, найти не удалось. Но мать хозяйки квартиры, где мы жили, оказалась психологом со степенью. Она помогла мне вспомнить уже забытый аутотренинг, и с его помощью не только избавиться от страхов, просто бесновавшихся по ночам, но и заставить "здоровых забастовщиков" вернуться на работу.

 Конечно, нужны первоклассные специалисты своего дела, с неизбежностью - узкие. Но сплошь и рядом мы идём к врачу с не очень ясной картиной, которая затрагивает совсем не один орган. А врач в ответ посылает на ряд анализов и к другим специалистам. Во многом это определяется желанием врача не брать на себя всю полноту ответственности. Последнее по силам лишь Врачам от Бога, а их горстка. Уверен, однако, что методам внушения врачей надо обучать и убедить пользоваться ими. А пациент мечтает о враче-универсале, убедительном и грамотном, и о магическом лекарстве сразу от всех болезней - "золотой пилюле". Но глядя на быстро растущее число лекарств и медицинских приборов  понимаешь, что мечта несбыточна. Некой реинкарнацией такой мечты может стать компьютерное диагностирование, на основе того, что сейчас именуется Big Data Analyses. Ho и это - дело не завтрашнего, а, скорее, послезавтрашнего дня.

***

 Совсем немного было в моей жизни людей, которых я вспоминал бы со времени первых встреч и до сегодняшнего дня совершенно регулярно. Сначала, пока он был жив, в форме напоминания типа "Надо спросить у Григория Ароновича", а после его смерти - констатацией факта в виде утверждения, подобного "Эх, жаль, что нет Григория Ароновича!".