Нам не дано предугадать

Я был в доме один, уютно расположившись в своем кресле. Вдруг послышался робкий стук в дверь. Отворив ее, я отшатнулся: на пороге стояла старость. Я не заметил, как она подкралась и, скрипя костями, с трудом уселась напротив меня. Мы разговорились.

 -Пойдем со мной. Это совсем близко. Я уже давно присматриваюсь к тебе, - произнесла она своим беззубым проваленным ртом.

 - Подожди немного, - ответил я торопливо, -  у меня еще много незавершенных дел. И вообще, я всегда думал, что старость меня дома не застанет…, - неумело пошутил я.

Сказав это, я оглядел комнату - в ней никого не было. Был ли это сон или видение, но я был глубоко взволнован. Мое с детства больное сердце неприятно защемило. В руках у меня, как обычно, была недочитанная книга. Меблировка моей небогатой московской квартиры состояла главным образом из книг. Стройный ряд книжных полок занимал всю стену. Я, страстный любитель чтения, трепетно  собирал книги всю свою жизнь. Память моя удерживала обширные знания в различных областях и никогда не подводила меня. Классика, мемуары, философия, а книги по военной тематике и сталинщине занимали два отдельных шкафа, и, не боюсь сказать, что многие разделы  этих фолиантов я знал почти наизусть.  "В покое истинном вкушать плоды познанья - единое мое заветное желанье"! (Жан- Жак Руссо). Но, если не находишь истины в книгах, надо искать ее внутри себя. Полет моей фантазии был безграничным.

Неожиданный визит незваной гостьи заставил меня глубоко задуматься. Действительно, как медленно тянется один день и как стремительно быстро мелькают года: зима, лето, зима, лето, зима, зима, зима…

 Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет.

 В молодости думаешь, что жизнь длинна и впереди еще не видно заката и надеешься, что однажды решишь и перепишешь свою жизнь с черновика набело.

И как странно устроен человек: тело стареет, увядает, лицо покрывается сетью морщин, а мозг  твой еще живой, мощный и память и сознание тверды, как и прежде. Полное несоответствие. Пора ослабления тела и укрепление личности - единственное, что мы получаем без усилий. И трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым. Старость, к счастью, бывает только однажды, и первый ее симптом - это любовь к жизни. Еще не угасла способность удивляться, смотреть на небо, а не в землю, радоваться первым ярко-зеленым лепесткам и пению птиц. Хочется узнать, как изменится мир, как устроятся дети и что получится из подающих большие надежды внуков.

Может быть, еще приметы старости, это когда все становится не нужным. Особенно -  вещи, предметы: одежда, мебель, обстановка. Но и в молодости я всегда обходился малым. Один костюм, одни ботинки. Носишь их, пока не истлеют. И жена живет по этому принципу - ни ковров, ни хрусталя, ни жемчугов. Все вещи в доме должны быть функциональны, жизнь без излишеств. Только самое необходимое. Чисто и просторно в доме, такой же порядок и в душе. Кроме неприхотливой еды и скромной одежды - книги. Только им я всегда отдавал предпочтение.

Я давно уже иду с ярмарки, вниз по косогору, и тень на земле от меня ложится все слабее. Корзинка моя пуста: я не приобрел богатства, чтобы оставить детям в наследство. Я не могу передать им свой опыт и свои ошибки, потому что каждый любит делать свои. Но я приобрел мудрость, философию жизни, знания - детям моим все это не нужно. Их поколение живет своим прагматичным умом.

Человек, проживая отпущенный ему срок, оставляет за собой  ПАМЯТЬ, которая остается поколениям, идущим следом. Моя память стала путешествовать во времени. Чем ближе к закату, тем длиннее тень воспоминаний. Я увидел себя шустрым мальчиком шести лет и младших брата и сестренку. Папа мой был директором московского хлебозавода, при котором действовал детский сад. Все трое находились в нем в разных возрастных группах. Мама наша работала на швейной фабрике, но к нашему возвращению стол уже был накрыт, и вся семья собиралась вместе ужинать. Мне казалось, что родители любили меня больше, потому что в моей тарелке всегда были лучшие кусочки мяса, больше жареной картошки и более красное яблочко.  По воскресеньям крепкая рука папы сжимала мою ладошку, и мы отправлялись в баню. Я и сейчас помню запах березового веника, которым папа слегка хлестал мое нежное тельце.

Однажды в воскресенье я услышал громкие взволнованные голоса и крики наших соседей и родителей, произносивших  незнакомое слово "война". А через несколько дней в комнату вошел папа, и мы не узнали его. Он был в военной форме с бритой головой, и взгляд его добрых глаз был строгим. Мать, рыдая, бросилась к нему:

 - Не уходи, Иосиф, ведь у тебя бронь и трое маленьких детей.

 - Ты пойми, дорогая, я иду на войну защищать своих и других детей. Я - коммунист и я должен! Если не я, то кто же?

Отец нежно обнял и поцеловал всех, а мама упала на пол, крепко удерживая его за сапоги. Невозможно описать чувства моих дорогих родителей, не знавших, какая судьба выпадет на их долю.

Обратившись ко мне, папа сказал:

 -Ты, Шурик, будешь теперь старшим в доме. Я доверяю тебе. Следи за мамой и младшими детьми.

Собрав воедино уличные новости, жесткий суровый голос диктора радио, отца в военной форме, ушедшего на фронт воевать, я понемногу начал понимать страшное значение слова "война".

Тогда я не знал, что  вижу отца в последний раз. Мне исполнилось только семь лет.

Моя память, как маятник, пропутешествовав в мельчайших частицах времени, возвращалась в сегодняшний день. Передо мной стоит мой обожаемый внук, которому скоро исполнится шесть лет. Я бы все отдал на свете за его счастливую жизнь без войны и голода. Он удивительно внешне похож на меня и на моего старшего сына. Только по одежде и игрушкам в руках их можно отличить на фотографиях. Но не только внешние наследственные признаки повторяются. Как рок, повторяется в судьбе трех поколений странное явление, приобретенное. В 13 лет я заболел хореей, сопровождавшейся ревматизмом сердца, и перестал расти. Мой старший сын в 13 лет заболел свинкой, дающей осложнения такие, как менингит, панкреатит и орхит. Так ему "посчастливилось" иметь все три осложнения, и он тоже перестал расти. Младший сын еще в более раннем возрасте в пионерском лагере заразился гепатитом и, когда мы спохватились, рентген показал, что зоны роста на запястьях его уже были закрыты. Нет, ребята мои не маленькие, среднего роста, хотя могли бы быть такими, как и их дед  двухметрового роста.

Миг и я снова вернулся в суровый 1941 год. От отца постоянно шли письма, он наскоро обучался военному делу. По окончании учебы ему присвоили звание лейтенанта и должность политрука. Потом он оказался на фронте в самом пекле войны. А наша семья в это время уже находилась в эвакуации в Оренбургской области в далекой пустынной деревушке вместе с детским садом от хлебозавода. Мать на работу не приняли, и ей приходилось ходить по деревням и обменивать наскоро собранные вещи на хлеб или сало на пропитание детей. К счастью, мы не были в осажденном Ленинграде, но мы знаем, что такое голод. Живя в сытой Америке уже семнадцатый год, я все еще вырезаю купоны, чтобы  подешевле  купить продукты: за две упаковки платишь, три берешь бесплатно. Нам никогда столько не съесть. Я понимаю это умом, но животный инстинкт, воспоминание о голоде - выше разума.

…Однажды мать пригласили в детский сад мыть посуду: кто-то из порядочных людей пожаловался на самоуправство директора сада. Ей больше не надо было бродить по деревням в поисках пищи. Как-то заболела в саду повариха, и мать, работавшая с детства, заняла ее место. И каждый день мать отправлялась на почту за папиными письмами: он писал ей ежедневно. Однажды писем не было несколько долгих дней. Мать не пропускала ни одного дня. Ей настойчиво объясняли, как трудно  сейчас со своевременной доставкой писем. Комендант долго колебался, но наконец, не глядя ей в глаза, протянул конверт, в которой лежала маленькая бумажка. Текст уже заранее был напечатан, только стоило вписать имя: ваш муж И.О.Ф. погиб смертью храбрых  13 июня 1943 года в тяжелейших боях на Курской дуге.  Похоронен в братской могиле.

Мать знала, что случаются ошибки. Может, он в плену, может, тяжело ранен. Она его будет ждать. Пусть только вернется. Она примет его любым, слепым, без рук или без ног.

Кроме отца, в нашей семье погибло еще 11 человек: все мои дяди и мужья маминых родных и двоюродных сестер, а родственники, жившие в Киеве, погребены в Бабьем Яру.   Все женщины из нашей семьи до конца жизни остались вдовами.    

Евреи, ведь, не  воевали, скажут антисемиты.

В том же году было разрешено вернуться в Москву. Мы заняли нашу прежнюю комнатку в многонаселенной  квартире - там  еще жило 23 человека с одной кухней и одним туалетом.

Как невыносимо трудно жить без отца! Некому защитить. Некому подсказать.  Некому излить душу. Не с кем посоветоваться. Всю свою жизнь я ношу память в сердце о своем отце, хотя сознательно помнил его только года два.

Однажды, возвратившись из школы, я увидел незнакомого офицера, беседовавшего с мамой. Дня два или три он провел в нашей комнатке. Через пару дней, когда мы остались одни, он положил мне в руки что-то тяжелое, завернутое в тряпку, сказав, отдать "это" его брату, который скоро наведается. Я, конечно, хотел увидеть содержимое: там оказался пистолет и финка. Все было спрятано в надежное место. Действительно, скоро пришел его брат и унес оружие. Все это можно было бы забыть, но спустя несколько лет мама рассказала мне печальную историю.  Офицера звали Наум, его родители были соседями в местечке, где жила и мамина семья. Получив кратковременный отпуск, Наум намеревался повидать свою семью. В деревне не было ни одного еврея - все они были расстреляны,  и мертвые их тела слегка засыпаны землей и известкой в местном овраге. Он спросил о своей семье у одного жителя деревни, который указал дом полицая, лично участвовавшего в расстреле его семьи. Дождавшись темноты, Наум прокрался в хату и застрелил предателя. Все это: дорога, поиски нашего жилья, заняло больше положенного ему времени. Задумчиво бродя по улицам Москвы, он не заметил патруль, проверяющий документы. Его обвинили в дезертирстве и присудили десять лет. Но года через три-четыре он был освобожден. Мы никогда его больше не видели.

Я постоянно участвовал в дворовых драках, был бит до крови, но научился давать сдачи. На уроках в школе всегда был настороже: на слово "жид" бил в морду. Меня не раз исключали из школы, а мама моя всегда бессильно плакала. Кроме злости, я почти постоянно ощущал голод. Рядом, на улице Горького, была булочная, где я покупал кулек конфет "подушечки" и съедал их моментально. Сладкое приглушало голод, и я постоянно наслаждался этими  дешевыми конфетками, обсыпанными сахаром. Кто тогда мог меня предостеречь, объяснить, что сахар разрушает зубы? К пятидесяти годам я остался без зубов. Зуб начинал болеть, и дантистам было легче его вырвать, чем лечить. Сейчас в Америке я улыбаюсь голливудской белозубой  улыбкой своими фальшивыми зубами, как, впрочем, и все старики.

Как интересно устроена человеческая память: какие-то события ярко всплывают на поверхность, другие - никогда не забываются, а по третьим - как будто прошелся горячий утюг, сглаживающий складки на одежде. Мне, кажется, шел тогда пятнадцатый год. Уже давно закончилась война, и на возвращение отца надежд никаких не оставалось. Каждый день, как узаконенный ритуал, мама доставала из шкафчика стопку отцовских писем с фронта, бережно перевязанных шелковой ленточкой, и начинала их перечитывать. Письма папы всегда были спокойны и обстоятельны, он старался писать с юмором, интересовался нашим здоровьем и бытием. Слезы застилали ее глаза, она не видела написанных строк, но знала все наизусть. Я видел эти слезы каждый день и не мог более выносить маминых рыданий. Однажды, когда мама была на работе, я сжег эти письма, как бы окончательно стирая память об отце. С тех пор прошло, нет, промелькнуло почти шесть десятков лет, но я не прощу себе содеянного. Будучи уже в Америке, я узнал, что у сестры сохранилось единственное папино письмо, с трудом читаемое, так как на сгибах листка многие буквы стерлись. Я сделал копию и упаковал ее в прозрачный пластик. Внуки мои еще малы, чтобы осознать реальную цену этого листочка, написанного карандашом папиным почерком 65 лет тому назад.

…Окончив школу, я поступил в электротехнический техникум и по его окончании был направлен на работу в одно конструкторское бюро. Как же мне повезло с моим учителем, старшим другом и прекрасным человеком, почти заменившим мне отца. Лев Наумович научил меня любить книги, давал читать книги, запрещенные в те мрачные времена, самиздат, тамиздат, заставил меня поступить в вечерний институт. Но я должен был еще и работать: в доме росли  младшие дети, и зарплаты матери на всех не хватало.

…Мать моя еще 13-тилетней девочкой начала свою тяжелую трудовую жизнь. Вся их семья:  родители и еще двенадцать детей жили в Белоруссии в селе Рясна в черте оседлости. Были они очень бедны, не очень религиозны, только по вечерам в пятницу зажигали свечи. На печи с родителями спали малыши, и однажды моя бабушка во сне задавили ребенка, даже не заметив. Так, на одного ребенка в семье стало меньше.

Старше мамы были сестра и брат, которые сложным путем добрались до благословенной Америки. Когда в 70-х годах прошлого века маме удалось повидаться со старшей сестрой, ее удивлению об уровне жизни в этой стране не было границ.  Брат их к этому времени уже умер. Родственники настаивали, чтобы она осталась, а дети приедут позже. Как же наша мама могла себе это позволить? Ведь спустя почти 45 лет после войны, советское правительство решило облагодетельствовать оставшихся в живых членов семей, погибших во время войны, новыми квартирами. И мама вернулась.

Чего только мама не сделает ради детей? Говорят, если ты даже сделаешь яичницу на своей ладони, то и тогда будешь в долгу перед матерью. Каждый из нас в неоплатном долгу перед родителями. Ведь они единственные, кто любит нас бескорыстно, ни за что, просто за то, что мы есть.

Однажды мама рассказала мне, как на восьмой день после моего рождения, пока папа был на работе, она отнесла меня к моэлу сделать традиционное обрезание. Это был единственный случай несогласия моих родителей - ведь папа был партийным и занимал солидную должность. С моим братом этого не случилось.  Я помню наши бесконечные драки, когда мы были подростками и плачущую маму, грозившую нам, что, если эти драки не прекратятся, она когда-нибудь повесится. 

Я запомнил один случай.… Было начало апреля, время, когда евреи празднуют свой Исход из египетского рабства, Песах. Кроме мацы, которую мы с мамой покупали в синагоге "на горке", мама решила испечь домашнюю мацу, пригласив всех соседей пронаблюдать, как это делается. Ведь антисемиты считали, что маца замешивается на крови православных детей. Кроме воды и пасхальной муки, в тазике ничего не было. Замесив тесто и раскатав его на тонкие ровные кружки, мама закладывала их в печку на некоторое время. Хрустящей поджаристой мацой мама угощала заинтересованных соседей. Убедила ли она их, неизвестно, потому что все главное запрятано в человеке далеко в его душевную пропасть.

По закону Торы человек должен родить сыновей для продолжения рода, посадить плодоносящее дерево и написать книгу. Все это я выполнил, но книгу - историю жизни моей семьи, преодолевая собственный возраст, болезни и несбывшиеся мечты, - записал на кассетах. Если дети мои, а, может быть, и внуки найдут время и желание послушать мой живой еще голос, тогда душе моей будет успокоение.

 "Жаль, что молодость мелькнула, жаль, что старость коротка. Только ровная дорога до последнего звонка", так звучат в моей душе слова Б.Окуджавы.

На память приходят еще строки любимого поэта Давида Самойлова:

 О, как я поздно понял, зачем я существую.
 Зачем гоняет сердце по жилам кровь живую.
 И что порой напрасно давал страстям улечься,
 И что нельзя беречься, и что нельзя беречься.

Вот и совсем прошла жизнь.… Остались немногие хмурые годы, старые, тоскливые, ненужные.… Каков же итог жизни? Жил, когда-то радовался: вот главное. Жизнь - это странствие прокладывать себе дорогу, не зная,  куда и зачем идти и смотреть  на все с точки зрения вечности.