ЗВЕРЬ (Рассказ)

- Ну и какого черта вы сюда приперлись?

Эта фраза вспорола тишину лужайки, на  которую были вынесены столики из больничной кафушки, посещаемой ходячими больными да родственниками лежачих. К тому же фраза эта содержала два противоречия – во-первых, в больнице такой вопрос неуместен по сути, а во- вторых звучало это странно по форме -вежливое "вы" и "приперлись"! Глотнув своего любимого "экспрессо", я оторвал глаза от мобильного телефона, взглянул на двух пожилых мужчин, сидевших напротив меня, и понял, что никаких противоречий нет. И "сюда" – не означает в "Больницу" , и "Вы", пусть обращенное к одному человеку, не содержит в себе оттенка вежливости. Все куда глобальнее.

  Прямо передо мной сидел весьма пожилой украинец, с щирыми усами. Чуба у него не было, очевидно потому, что выпал – вместе со всем остальным. Кожа – белая, как бумага - выдавала в нем репатрианта или беженца со стажем не более трех-четырех недель.  Мужика явно звали Тарас. Шевченко или Бульба – неважно, главное – Тарас!

  Его атаковал не менее ветхий интеллигентного вида некто в вязаной кипе точь-в-точь, как у меня. Именно он и произнес эти ксенофобские слова.

- Ох, и наслушался я всего этого  здесь, в Израиле!- поморщась, отозвался иноземец.– Даже без особой обиды или горечи, а просто с какой-то грустной усталостью. 

- А кто вас сюда звал! – запальчиво взвизгнул мой единоверец и, повернувшись к украинцу спиной, демонстративно стал протирать очки черной бархоткой.

- Но ведь там война! – начал я. – Как же можно?... Их же убивают!

- Убивают, говорите? – вскинулся очкастый ангел-обвинитель. – А они не убивали? Или, может раскаялись в том, скольких евреев убили? Вот пусть теперь искупают! Бабку мою!...Хоть кто за нее извинился?

-В войну? – участливо спросил я.

Он мотнул головой.

- Бандера?

- Причем здесь Бандера? Плевал я на вашего БандерУ! Петлюра!

   Ого! Вот врет-то! Еще бы сказал: "Хмельницкий!"

И точно:

- В Проскурове! Сейчас – Хмельницкий.

   Я с трудом скрыл улыбку. А впрочем... мне – семьдесят. Он выглядит лет на десять старше меня.  Моя бабушка родилась в 1906, значит, его запросто могла – лет на десять раньше.  Но моя умерла в семьдесят седьмом. А его?

    Словно услышав мой вопрос он отозвался. – В восемнадцатом это было!

- В каком-каком? -переспросил украинец, и вдруг начал хохотать. Еврей сжал кулаки и готов был на него броситься, но тут хохот вдруг прекратился, и мы увидели, что по белым щекам "Тараса "  потянулись слезы, добрались до усов и в них утонули. 

   - Вы извините, - заговорил он, причем на правильном русском языке, без всякого акцента, разве что с украинским  h и с пресловутой южно-русской певучестью. – Просто... просто это и трагично и чуть-чуть забавно.

- Что забавно? – возмутился мой соплеменник. – Что мою бабку убили?

- Ага. И мою тоже. 

  Я почувствовал себя мальчишкой рядом с двумя этими восьмидесятилетними одрами.  

  - А вашу – кто? -  спросил я Тараса, отвернувшись от его впавшего в ступор оппонента.

- Фрума! – сказал он, и имя это отозвалось во мне чем-то очень знакомым, только никак не вспоминалось - чем. 

– Моя мама – царство ей небесное –он перекрестился! -  была родом из поселка Унеча. И вот пригнали в этот поселок китайцев да казахов, бывших железнодорожных рабочих, а ныне бойцов ЧК. Командовала ими комисссарша Фрума... Да мало ли было таких фрум...

   Последняя фраза прозвучала бы как антисемитская,  но на фоне той пурги, которую только ято нес третий участник нашей дискуссии,  протестовать было как-то не того! 

  А Тарас продолжал:

- Фрума «железной рукой» наводила  порядок. В кожаной куртке, красных кожаных штанах, с извечным маузером, и в окружении косоглазых опричников, она ходила по улочкам поселка, выискивая врагов революции. А врагом мог стать любой - ребенок, старик, прохожий, бросивший на нее косой взгляд. Ну, конечно, прежде всего был под корень вместе с семьями вырезан весь буржуазный элемент, ну, там у кого до революции магазинчик был или мастерская, понятное дело - ежели кто в царской армии али полиции служил. А моего деда к Фруме притащил китаец какой-то, ябедничал, будто дед против власти советской агитировал.  Ну, тут соседи вступились, говорят: "Китаёз ваш по-русски ни бе, ни ме, откуда ж он знает, что Федор там говорил.." Ну, Фрума и их тоже....

  Он вдруг замолчал.

- Ну, а  бабушка ваша?

- А бабку с дедом вместе шлепнули. Пока суд да дело, мать мою – ей годик был, - сестра старшая уволокла. Тетя моя Паня. Степанида, значит. Подались в Брянск. Там родных нашли. Оттуда, на Украйну перебрались.

- Постойте-постойте! Ведь Брянск это Россия . Так вы, выходит, русский!

- Хохол я! – твердо сказал Тарас.

Да ладно – хоть готтентот, мне-то что!

   А "готтентот" меж тем продолжал:

- Я потом интересовался, что с Фрумой стало.

- А зачем?

Он посмотрел на меня как на идиота, и я понял, что действительно идиот.

- Ее ж в лицо называли палачом. Так и кричали,: "Вон Хайка -палач идет!" И разбегались.

- А почему Хайка?

- А хрен его знает! Но ей нравилось.

"Все-таки есть в рассказе его налет антисемитизма, - подумалось мне. - Но где-то я уже читал про эту Фруму-Хайку..."

  -  Одна беда была – больно мал поселочек Унеча. За несколько месяцев и всего двести расстрелянных. Не разгуляешься! Но тут подфартило нашей Фруме.- встретила она мужчину своей мечты – этого... ну как его, Николая, ну...

   Он смущенно защелкал пальцами

- Ну еще это...

     Мучимый деменцией старик вдруг запел:

 -  "Мы сыны батрацкие, Мы за новый мир!" – и вдруг заткнулся, выпучив глаза, обвел взглядом сидевщих неподалеку за мраморным столиком молодых арабов в белых халатах, как бы ища, кто бы прикрыл ему спину в схватке с приближающимся Альцгеймером.

- Щорс! – выкрикнул я, словно протягивая слегу тонущему в болоте собственного склероза. 

- Точно, Щорс!... – с облегчением выдохнул "хохол" и даже утер белый лоб бумажной салфеткой.- Итак, приходит в Унечу отряд бывшего царского офицера, а ныне красного командира – Николая Щорса. И начался у них бурный роман. А осенью того же года они даже поженились или, как тогда говорили, расписались.

- Да! - вспомнил я. – До того она была Фрума Хайкина! Вот откуда Хайка-палач!

- Ну, "палач" не потому, что Хайкина, - уточнил старик, - а потому что...  Рассказывают, потом уже, в Клинцах, все в тех же красных штанах, на коне, с маузером на боку, ткнет нагайкой в кого-то из прохожих, того и волокут к стенке. Прямо на глазах у жены и детей.  А то и сама на полном скаку пальнет из маузера! И ведь никогда не промазала.

- А вы ее хоть раз видели? – спросил я.

Тарас мотнул головой.

- Откуда же вы такие подробности знаете?

- Интересовался, - отвечал он. – Ведь  убийца! Год целый, а то и полтора была убийцей! Так хотелось добраться до нее.

- И что бы вы сделали?

- Ну, для начала глянул бы ей в очи карие! Говорят, красавицей была!... Мне понять ее нужно было.

- А если бы поняли, то что дальше? Убили бы?

- Во-во! - вдруг заговорил мой единоверец, о котором я, честно говоря подзабыл за приятной беседой. – Убивать – это по вашей части. Мастера!

- Может, и убил бы... – задумчиво проговорил Тарас. – Только не ее.

- А кого же?

- Зверя, который в ней жил...

- То есть?

- Она же до революции закончила  учебное заведение для благородных девиц, где  в обязательной программе обучали танцам, благородным манерам, музыке и закону Божиему.

При тих словах мой собеседник  ОПЯТЬ перекрестился, а я удивился – как это вдруг – еврейка и... потом вспомнил автобиографию Александры Бруштейн и понял, что элементарно. 

   А Тарас меж тем продолжал:

- Так вот, рассказывали про нее, что в промежутках между расстрелами, она, садилась отдыхать на крылечко у входа в ВЧК, и, ежели хотела, спускала свои кожаные штаны и отливала прямо на косых глазах своей свиты. Потом натягивала штаны и шла дальше расстреливать.

    Я представил себе все это и почувствовал, что сейчас "экспрессо" пойдет обратно.

- Так вот и подумал я, - не умолкал Тарас, - что  каждый человек это клетка, в которой сидит дикое животное. Вера, мораль, цивилизация не дают этому животному вырваться наружу. Но вот пришла революция, явилась, я бы сказал, революция, грянула-нагрянула и разнесла в щепы эту клетку. И животное, которое она выпустила на волю из этой интеллигентной девушки, курсисточки, оказалось диким кровожадным  зверем, и вот его-то, подумал я, если что, придется убить.

- И что ж не убили?

- Так ведь когда я дальше стал следить за нашей с вами героиней... Ведь что вышло?! Увезла она Щорса своего в Самару, схоронила, а на фронт потом не вернулась, и в ЧК не вернулась. Стала серой мышкой, взяла новую фамилию – Ростова, пошла учиться на техника.  Вот и подумал я – то ли зверь этот отгулял и сдох, то ли в кого другого вселился, то ли в поля ушел куролесить...

  - Ну, во-первых, насколько мне известно – а я как раз занимался советской ГЕББЕЛЬСОВЩИНОЙ -  недолго она в серых мышках ходила – как Сталин объявил Щорса "украинским Чапаевым", как выволокли ее на свет – так до самой своей смерти в 77-м году и проработала она вдовой Щорса – и фильмы о нем консультировала, и с лекциями выступала, так что покаянием там и не пахло.

- При чем здесь покаяние? Зверь говорю, исчез!

- Да никуда он не исчезал. Я еще мальчишкой читал в самиздате воспоминания одного товарища, приятеля ее внучки. Так вот он возьми, да и ляпни при ней, дескать, увидел бы Щорс, в какой нищете живет тот самый народ, за который он жизнь отдал, и в какой роскоши – слуги этого народа, он бы этих слуг шашечкой порубал. И знаете, что ему с энтузиазмом ответила ваша Фрума?

- Что? – выдохнул украинец.

- "Если бы ты попался мне в 18-м году, я бы тебя ЧПОКНУЛА!"

   И тут, сжимая кулаки , заговорил мой единоверец:

- Да сволочь она была, сволочь! Много, много было сволочей среди наших! Но есть разница – разве толпы наших шли убивать украинцев только за то, что они украинцы? Русских за то, что русские? Разве евреи устраивали кому-то погромы, даже в тех местах, где были в подавляющем большинстве? Есть сволочизм индивидуалов, а есть народный сволочизм!

  Тарас пожал плечами. Наступила тишина. Мы сидели над пустыми бумажными стаканами из-под кофе, а поодаль, на траве, стоя на коленях, молился пожилой араб в больничной одежде.