ДЯ-ЛЁХА

Фрагмент романа "Вместительный миг"

Взрыв на Чернобыльской АЭС - самая страшная техногенная катастрофа за всю историю человечества. В конце 80-х г.г. в ликвидации последствий аварии принимали участие почти 859 тыс. жителей Украины, России и Белоруссии. Четвертый Реактор АЭС взорвался 26 апреля 1986 г. в ночь с пятницы на субботу, в 01:23 мск. Пожар, возникший в энергоблоке, перекинулся на 3-й энергоблок. В результате последовавших тепловых взрывов 4-й реактор был разрушен. Спустя двое суток повышенный уровень радиации был зафиксирован в Швеции. Радиоактивный выброс затронул 17 стран. Советские власти признали фактор аварии только после того, как стало ясно, что катастрофу такого масштаба не скроешь.  

   *          *          *
          
...Закончив намеченные домашние дела, Алёха слег. "Устал", - бросил жене. Ольга Васильевна забеспокоилась: "устал" - отговорка, вон какой багровый стал, и веки набрякли, и дышит тяжело. Так уже было - полтора месяца в больнице валялся с микроинсультом, а потом ещё столько же дома.

- Ну, говорила же, козёл старый: все забываешь, что уже не тридцать. И здался тебе этот марафон!..

После того, как Сёмочка позвонил, что приедет, старый прямо скаженным стал. Обо всём забыл, только бы к приезду "хлопчика" - он только так Сёмочку и называл - поспеть квартиру примарафетить. Во-первых, пора, наконец, книжные полки развесить, а на кухне панели эти синие, тюремные оклеить цветастой клеёночкой. На облицовочную плитку они на свои пенсии не потянут: была бы цела чернобыльская компенсация, тогда - да, но они её тому же Сёмочке отдали накануне отлёта. В конце концов, они, старики, и так перебьются, а ему каждый доллар, вырученный от обмена тех денег, ох, как в Америке пригодится. Да чёрт с ней, с плиткой. Весёленькая клеёночка, которая прямо у дома, в хозмаге нашлась - совсем не хуже. И недорого.

Ну, а во-вторых, не ударять же лицом в грязь, хочется ведь показать, что нам не так уж плохо, хоть у нас - не Америка, но и мы не лыком шиты. А с другой стороны - перед кем выпендриваться? Что, американский президент прибывает, или заморский дипломат, или бизнесмен какой? Сёмочка - он же свой, считай, сын. Он и при Эмме, и при жизни Мити таким для них был, а как отца не стало - земля ему пухом - Сёмочка ещё дороже. Особенно Лёхе.

Ольга Васильевна всю жизнь только так мужа и звала, да что она - все звали. Хоть настоящее имя его - Руслан: Руслан Арсенович Алёха. И Сёмочка Лёхой его называет, только со словом "дядя": "дядя Лёха". А чаще скороговоркой: "Дя-лёха"

Сёмочка, мальчик бедненький! Как же судьба к тебе жестока: совсем маленьким любящей матери лишиться, да какой! Уж кто-кто, а Ольга Васильевна с Лёхой знали, чем для той были семья, Сёмочка, Митя. Страшно: ведь и не умерла Эмма, и не сбежала, и Лёха так тщательно готовил её "исчезновение" -  лишь на время, чтоб только в ту чёрную пору сберечь. И саму Эмму как убеждал, что нужно это во имя тех же Сёмочки с Митей. Ну, и во имя самого Лёхи - он без неё тоже не может. А вон как всё обернулось на долгие годы: Сёмочке уже за сорок, только взрослым узнал, что его мама в действителности не погибла - от него ж всё скрывали...

Ольга Васильевна никогда Лёху к Эмме не ревновала - знала точно: они любят друг дружку нежно, но только как друзья - не больше. Редкость, конечно, чтобы детская дружба мальчика и девочки на всю жизнь только ею и оставалась. А именно так и сталось. Ещё когда Ольга Васильевна с Лёхой расписалась, тот сразу заявил: "Теперь у меня двое близких людей: Эмка и ты". Больше на всём свете он никого не имел. Оля это знала, и её не задело, что Эмму Лёха назвал вначале, а её - молодую жену - потом. И что Лёха годами скрывал подробности эминого "исчезновения" - тоже не обидело, хоть тайн меж ними раньше не было. Теперь-то всё ясно: правильно, что не обижалась, больно только, что Лёха переживал все эти мытарства в себе. Каково ему! Как с войны пришёл - густая цыганская шевелюра лишь посеребрёной была, а вот после эминых дел - словно лунь стала...

                                      *          *          *

Руслан Арсенович повернулся лицом к стене и обнял спинку дивана-книжки: любимая поза. Ни о каких лекарствах или врачах слушать не хотел: отлежусь и всё. Переубеждать бесполезно. Ольга Васильева всегда со страхом воспринимала такие вот новости; мурашки по телу бегали от сознания, что день, когда кто-то из них навсегда уйдёт, неумолимо приближается, и с годами всё стремительней.

Ему - семьдесят восемь: войною израненный, хирургами изрезанный. Она - младше, но не молодуха же, и здоровье соответственное. Когда после Чернобыля выявили опухоль, совсем скисла. Правда, врачи успокаивали: во-первых, новообразование доброкачественное и не растёт, нужно только регулярно проверяться. Во-вторых, "после Чернобыля" - не значит из-за него, так что нечего себя растравливать и обрекать. Всё равно страшно. И за него, и за себя. Случись что с ним, она этого не перенесёт. Хоть жизнь ихняя не гладкую бетонку, а ухабистую грунтовку напоминала, но ведь всегда вместе. Да и кто еще у неё есть? Подруги? Так из живых только трое осталось, и у тех - дети-внуки, домашние хлопоты. Лёхины товарищи? Их, конечно, много - вокруг мужа всегда рой приятелей, которые и её друзьями стали. По праздникам Ольга Васильевна всегда в особом почёте за умение вкуснятиной стол возвеличивать. Но что знакомые и приятели? У каждого свои проблемы. И потом, кто она им? Есть, правда, Сёмочка. Действительно, родной человечек, хоть и чужие они по крови. Но Сёмочка теперь, ведь, в Америке, по телефону только и общаются по несколько минут в месяц. Переговоры и для него там, видно, кусаются - что уж нам говорить...

А если первой суждено покинуть этот мир ей? Тогда как с Лёхой? Ну, что себя обслужить не сможет - за это как раз  можно не волноваться. В другом дело: он как-то сказал, что состоит при ней неотъемлемым домашним существом. Ну, как преданная собачка или кошечка: исчезнет любимый хозяин - она и пропадёт. 

Ольга Васильевна хорошо тот разговор помнила. Была их очередная дата. Лёха, ещё как расписались, постановил: это - самый большой семейный праздник, и никакие обстоятельства не должны отменять цветов. Так всегда и было:  она ещё спит, а он в шесть утра встанет и - ну, гасать по местам, где бабки цветы продают. Накупит ворох ромашек, а то - огромных  "махровых" гладиолусов: дорогих - жуть. И слушать о расходах не хочет. Возмущается: "Дорого?! А ты что для меня, дешёвая безделушка? Другие знаешь, какие деньги на любовниц выбрасывают? А я на законную жену потратиться не могу?". Но это уже потом он такое говорит - как она выговаривать станет. А когда Оля только проснётся и первое, что увидит в постели - его цветы, а только за ними его самого с нарочно закрытыми глазами, будто и не вставал, - вот тогда Алёха возносился на вершины блаженства, да кредо своё растолковывал. Традиция! Но не надоедает - очень даже приятно, и чем старше они становятся, тем приятнее.

А когда себя с преданной собачёнкой сравнил - это в прошлом году - глаза его такими нежными-пренежными были, грустными-прегрустными, что у неё даже горло спазмом свело.

Боже, как жизнь промчалась -  что миг: моргнёшь - Новый Год, моргнёшь - Новый Год, ну, зачем всё так мчится?.. Обидно. И ещё обидно, что их не станет - род ведь кончится. Наследников же нет. Но некого ей винить в том кроме себя: знала на что шла. И то ведала, что подруги и знакомые иронично ухмылялись и дурой её считали, когда узнали, что она за Алёху выходит. "Так мужика по-настоящему в своей жизни и не узнает, ежели, конечно, на стороне грешить не станет..."

Ну, о "стороне" она не думала - не для неё это. А те говорилки лучше б себя перемывали, а не в её жизни ковырялись. Много они знают: свою порцию "семейной" жизни - слава богу, лишь двухлетней - Оля уже испила, и постелью мужниной тоже насытилась. Как вспомнит - бледнеет. Это какой же дурой быть надо, чтобы тому Павлику довериться! Душевным показался, ласковым, вежливым, заботливым - не таким, как другие. И маме - земля ей пухом - понравился, а самое главное - устали они обе без мужчины в доме. Как узнали, что папу с другими партизанами немцы сожгли, так и стал для них дом - что сиротская обитель. Павлик первым её мужчиной был. Хоть ещё не расписались, а уже казалось, что вот теперь, в мирной жизни, уйдут все горести, заживут они себе и маме на радость.

Только недолго так казалось. Павлик бухгалтером в МТС служил. Задерживался, бывало - дела. Потом как-то дома не ночевал; другой раз, пятый, а там и выяснилось, что Оля вообще ему только как перекус и нужна. Ну почему ей так не везёт, в чём провинилась!?.

                     *          *          *

В чернобыльской школе, где в сорок шестом учительствовала, была "многостаночницей": и украинский вела, и русский, и историю. По случаю приближающегося Первомая в школе шёл праздничный вечер. До конца решила не ждать и после торжественной части отправилась домой: предстоял девичник с подругами.

Чтобы сократить путь, пересекла спортплощадку, вышла к заброшенному деревянному домишку под соломой, одиноко стоящему среди мусора и металлолома. Недобрая слава ходила об этом месте, всякие страсти-мордасти рассказывали, но она спешила - и все тут. Собиралась гроза, так было уже несколько дней, но дождь не спешил. Все же, ускорила шаг - не хотелось промокнуть. Вот уж домик позади, ещё чуть-чуть - и её примут ласковые вербы, открывающие уютную рощицу, а дальше, считай, она дома.

- Ласточка, куды ж ты тикаешь, иды до мэнэ, - услышала за спиной украинско-русский суржик.

Оглянулась. Из домика выходили четверо. Самого молодого - годков семнадцати  - прежде встречала около школы: видно, ухажёр кого-то из учениц. Двоих видела впервые. Старший - противнейшего вида мужик лет сорока в фуфайке нараспашку на голом теле. Это он говорил.

- Не тикай, иди у гости, там в мэнэ - як у санатории, закусь - як у рэсторане, - изобразил   улыбку.

От него несло самогоном. Парни с пьяными глазами подошли, окружили, мужик выбросил руку, как бы для приветствия, а пальцы тянулись к ней за пазуху. Стало страшно.

- Я вас не знаю, оставьте меня в покое, - выкрикнула и собралась бежать.

Поднялся ветер, бесстыдно задрал лёгкое крепдешиновое платье, она инстинктивно ударила по нему руками, а мужик загоготал:

- Та не соромся, бачишь - прырода тябя для мэнэ открываеть. Идём до хаты -  
будешь токо моим гостем. А не хочешь - мы й тут можемо. Но уже хором...

Она попыталась его оттолкнуть, но тот самый знакомый мальчик забежал сзади, стукнул по икрам и она упала. Освободиться от держащих со всех сторон рук было невозможно, единственное, что смогла - истошно закричать, но ей тут же зажали рот. Раздался треск раздираемого платья - их совместного с подругой дорогого приобретения, белья, тошнотворный перегар обдал лицо, она снова   умудрилась крикнуть, но обрушившийся удар погрузил в темноту. Обморок был недолгим, открыв глаза, увидела, как над мужиком что-то мелькнуло, эта смердючая скотина вдруг замерла и завалилась набок. Какое-то время был слышен шум драки, потом всё стихло.

Оля пыталась было подняться, однако пластилиновые ноги не слушались, из носа хлыстала кровь, голова кружилась, она чувствовала, что вновь опускается на траву, но чьи-то руки её подняли и нечужой мужской голос спокойно попросил:

-Ты, Ольга Васильевна, руку за мою шею закинь - будет сподручнее тебя нести.

Сквозь слёзы увидела Руслана Арсеновича - их завхоза и по совместительству сантехника, электрика, водителя мотоцикла и охранника школьной секретарши, когда на том же мотоцикле он возил её в банк за зарплатой для учителей. Словом, мастер на все руки. Разные легенды о нём ходили - оно и понятно: фронтовик, партизан. И внешность геройская:  посеребрённая чёрная шевелюра ещё молодого человека, смуглое цыганское лицо со шрамами да следами ожогов. Хулиганы его боялись. А вот фамилия у него вовсе даже не геройская, а как прозвище: Алёха. Рассказывали, что он партизанил, что подорвался на мине, его уж было в мёртвые записали, а уцелел - просто оглушённого и раненого землёй присыпало. И еще рассказывали интимную подробность, от которой учительницы из особо деликатных выходили, чтобы не слушать дальше. Ну, в общем, что после того ранения он болыне не мужчина. Откуда об этом могли знать - неведомо, но охотники обсасывать пикантность находились.

Алёха поднял Ольгу Васильевну как ребенка и понёс в злополучный домик. Ещё у порога в нос ударило знакомое зловоние. Она непроизвольно впилась в его плечо.

- Не бойтесь, тех сволот уже нет, - успокоил.
Тогда она пребывала в прострации, с трудом воспринимая реальность, но и сегодня помнит промелькнувшее в старом мутном трюмо своё отражение: выглядывающее из разодранного платья тело в синяках и кровопотёках. Он заметил её оторопь, метнулся к висящей на гвозде дерюге, оказавшейся изодранной военной плащ-палаткой, укутал Ольгу Васильевну. Вот так, запелёнутую в брезент, под начавшимся -таки ливнем он и принёс её к себе домой.

Немного замешкался в нерешительности, смущённо вздохнул, раздел её, обмыл, наложил на ссадины и синяки холодные компрессы, приказав не стесняться:

- Ты, Ольга Васильевна, хоть и красивая, но сейчас ты не баба, а раненая.

Дал тёплое молоко со свежим бубликом и побежал к соседке-фельдшерице: во-первых, чтоб она пострадавшую осмотрела, во-вторых, у неё телефон и можно милицию вызвать.

Потом начались терзания из-за следствия и суда. Мужик-насильник оказался небезызвестным рецидивистом. Он так и остался около злосчастного домика с проломленным черепом. Алёху забрали в милицию как убийцу, впрочем, он и не отрицал, что сам завалил насильника. Обо всём подробно написал: так, мол, и так, выйдя после первой части школьного вечера покурить, решил пройтись, услышал женский крик, бросился туда, застал мерзкую сцену, схватил валявшуюся среди мусора железяку и бросился на насильников. Молодые дали дёру, а мужик не успел, так и остался в луже крови с проломленным черепом. Милиция всех разыскала, Алёху вскоре выпустили, но волнений было...

Всё то время Ольга Васильевна оставалась у него. Переживала, в школу ходила, опустив глаза: все ведь обо всём знали, но виду - спасибо - не подавали. А потом - уже на суде - когда Алёху объявили невиновым, а насильникам дали срок, Руслан Арсенович как-то очень спокойно и обыденно предложил:

- Дивчинка моя гарная, та оставайся у меня. Вдвох же лучше.

К Новому году они расписались. Это был экспромт даже для них самих. Как-то, прихорашиваясь, заметила в зеркале, что он жадно в неё вглядывается, а в глазах - и нежность, и боль, и отчаяние. Отбросила гребень, подошла к оторопевшему Алёхе, прикоснулась к его посеребрённой шевелюре, неожиданно для себя самой прильнула к нему и поцеловала.

- Знаешь, я с тобой   всегда буду, - впервые обратилась к нему на "ты". - Не как знакомая, а как жена.

- Нет дивчинка, не можна тебе со мною пропадать. Ты ж така красива, така хороша...

Но она ничего не желала слушать. В том числе слов, что может быть свободна когда угодно, если кто другой приглянется.

                                 *          *          *
Ольга Васильевна осторожно, чтобы не разбудить мужа, вышла из комнаты. Дверь, однако, не прикрыла - надо присматривать. Может, правда, отлежится, но с этими его утренними походами надо кончать. Если так уж хочется, если не может без них, то только вдвоем - она готова раньше вставать. Но одному - боже упаси!

А Руслан Арсенович вовсе даже не спал. Просто прикрыл глаза, чтоб на них не так давило откуда-то из головы. Конечно, сегодня переборщил, но он ведь спешил поспеть к сёмочкиному приезду. Вроде, мелочи, а сделать надо: и мусор вынести, и в гастрономе прикупиться, и молочка добыть. В государственных магазинах с продуктами сейчас - не разгонишься, надо схватить, когда есть. Потому как если не успеешь, придётся отдаваться частникам-спекулянтам - и откуда их столько расплодилось!?. Спасибо, гастроном у дома неплохой, но молоко там только в бутылках. А это ж разве молоко? Из порошка! Творога не сделаешь, а на пироги его много нужно. Хлопчик их обожает.

Пироги - олино мастерство. А творог - это уже лёхино дело: и молоко достать, и в нежно-белое чудо с кислинкой его превратить. Но за молоком надо идти на Оболонь. Только! К новенькой зелёной будочке возле продмага, что в девятиэтажке-"клюшке" на Героев Сталинграда. Об этой будочке пока мало кто знает и если успеешь утречком часам к шести, то можно купить.

Впрочем, он лукавил: если честно - просто обожал этот маршрут. Так и сегодня: пока Оля спала, быстро оделся, взял бежевый и оранжевый с белыми горошинами эмалированные бидончики и тихонечко захлопнул дверь. Какая прелесть: в лёгкие врывается ветерок с Днепра, неистовствуют птичьи хоры, над чёрным, блестящим после поливальных машин асфальтом струится лёгкий парок - признак грядущего жаркого дня. И это даже хорошо, что отсюда, с Троещины - прежде пригородного села, а теперь громадного жилмассива, где расселили чернобыльцев - путь на Оболонь неблизкий. Можно неторопливо подумать. Вдоль новеньких светлых многоэтажек километра два, потом по грандиозному вантовому Московскому мосту добрый километр, а там, на другом берегу - по Оболони ещё километрика полтора до заветного ларька. 

На середине моста Алёха, как всегда, остановился. Крепко взялся за трубы-перила, ощутил мощь этой железобетонной громады, дрожащей от проносящихся по её многорядной трассе автомобильных потоков; послушал кричащих чаек, преследующих "Метеоры" на подводных крыльях да баржи, проплывающие под мостом; посмотрел вдаль, где серо-голубое днепровское зеркало сходится с морем прибрежной зелени да облаками; куда стремятся суда к Вышгороду, Чернобылю, Припяти и дальше - в Белоруссию.

При воспоминаниях о Чернобыле и Припяти Алёха всегда вздыхал. Когда вернулся с войны и переплёл свою судьбу с олиной, был уверен, что никуда они из Чернобыля уже не сдвинутся. Хватит, цыган, по свету мыкаться: 35 лет - золотой возраст, чтобы остепениться и жизнь строить. Ему очень нравился этот утопающий в садах старинный полесский город, говор полещуков: "сюдой-тудой" вместо "сюда-туда", "мона-не мона" вместо "можно-нельзя". Нравился  щекотавший нос запах рыбы: и свежей, и домашнего копчения, которую предлагали местные рыболовы; и порт нравился, и судоремонтный завод, пахнущие смолой, металлом и рекой. И то, что он там всегда своим был, нравилось: как городское мероприятие какое - Руслана Арсеновича приглашают: фронтовика, партизана. И на партхозактив, и даже, бывало, на пленумы райкома, хоть никогда он в партии не состоял. В комсомоле - да, на Одесском канатном заводе даже в комсомольских вожаках ходил, но не больше. Он - цыган, это всегда помнить надо. Хоть мог бы вступить при желании. Боялся. Не хотел, чтобы в прошлом его покойного бати ковырялись. Ну, и на фронте, и в партизанах мог вступить, но тоже по этой причине боялся. А если совсем уж начистоту - зачем ему куда-то вступать? И сам этого не знал. Что, он другим станет? Его и без комсомола, и без партии всё одно везде уважали. И в Чернобыле уважают, советуются. Особливо когда Володька Звезденко первым секретарём стал. Это для Алёхи он Володька, потому как помнит его Руслан Арсенович ещё комсоргом консервного завода. А для всех в городе Звезденко - хозяин: к нему не иначе, как Владимир Иванович, да с заискиванием обращались.

Вот с избрания Звезденко и пошла его припятская эпопея. Однажды "первый" сам к нему домой заехал. Оля как раз пироги с капустой спекла. И рыбка была. И пиво. Вот тогда, в шестидесятых, за устланным клеёнкой столом Алёха впервые и услышал о будущем городе с атомной станцией.

- Понимаешь, дядя Лёха, я сам пока теряюсь: вроде, территория района, а всё Там решается, - он выразительно посмотрел на потолок! И дела ведь уже закрутились...

А через пару лет - Лёха зиму ту злую хорошо запомнил - с Брюхановым, директором строящейся Чернобыльской АЭС познакомился. Руслан Арсенович тогда райгостиницей заведывал и специально свободный номер для новой "шишки" держал, как Звезденко велел. А "шишка" оказалась вовсе не напыщенной. Молодой инженер - даже младше Алёхи - Брюханов был вечно замотанный, с распухшим от бумаг портфелем, оставлял у гостиницы "уазик", забегал ненадолго в номер и вскоре снова исчезал. Алёха его про себя "смурным" обозначил за суровый вид и замкнутость. Так постоялец здесь и жил: другого пристанища пока не имел. Потом съехал - когда на берегу Припяти уже первое жильё построили, а рождающийся город именем реки местной назвали.

Ну, а в семьдесят втором Звезденко снова завёл с Русланом Арсеновичем разговор об атомной.

- Ты бы, дядя Лёха, в Припять перебрался - в современной квартире зажил бы, со всеми удобствами. Сколько ж вы с Ольгой Васильевной будете хату свою латать? Да продавайте вы её и переезжайте: я с Брюхановым договорюсь - город же у станции на балансе. А скучать не будешь, не бойся, и подрабатывать к пенсии сможешь. Здесь в гостинице директорствуешь, а там комендантом общежития пойдёшь. Только не брюхановского, а кизимовского. Молодёжь со всего Союза: стройка ведь комсомольская ударная!

И, понизив голос, добавил:

- Конечно, люди разные - и по национальности, и по жизни. Есть после отсидки тоже. Значит, сам понимаешь: лишь бы кого туда комендантом нельзя. Ты - человек хороший и мудрый: сможешь и деликатным быть, и суровым. Мне там свой глаз иметь ох, как нужно.

Так бы сразу и говорил, - смекнул Алёха. Ну и хитрюга Володька - чует же, что эти хлопчики и дивчины бомбой для него окажутся - вот главная причина. Съедутся армяне с азербайджанцами, хохлы с евреями, кацапы с моими цыганами, сектанты с коммунистами, сопляки-хлопцы с бывалыми девками - Володьке самый раз за сердце хвататься...

- А ты чув, что старые деревья не пересаживают, они погибнуть могут? - прищурился Алёха. - Мне ж ведь седьмой десяток идёт, а для тех хлопчикив мордоворот нужен.

- Ну, ты даёшь, дядя Лёха - это ж не преступники. Просто там порядок нужен, а ты это умеешь. И зауважают тебя сразу - я точно знаю. Да и Кизима всегда поможет.

Кизиму Алёха тоже знал: начальник всего строительства. Его и уважали, и побаивались. С таким кашу сваришь. Даже быстрее, чем с Брюхановым.

Руслан Арсенович тогда ничего не ответил, да Звезденко и не настаивал - знал: ежели бы Алёха не захотел - сразу бы и сказал. Пускай подумает, да с Ольгой Васильевной согласует.

Она не возражала, хоть предложение и оказалось неожиданым, и сердце   сжималось от мысли, что доведётся с отчим строением расстаться. Но с другой стороны - надоело уже после зимы на чердак залезать, чтобы проверить, где течёт, а весной очередной ремонт затевать. Время есть время - та хата ещё с прадедов.

И они стали припятчанами.

                             *          *          *
...Алёха вздрогнул: под мостом раздался резкий звук сирены. Это сигналила баржа со стройматериалами и кумачом: "Поможем Припяти!". Так ведь не поможешь уж ей, - мысленно возразил Алёха. Станции - да, помочь можно, а город - он обречён. А как жили!.. Руслан Арсенович вспомнил современную чистейшую Припять с повсеместными клумбами и цветами, пирамидальными тополями на проспекте Ленина, улицу Курчатова, шикарный Дом культуры, магазины, которым и многие киевские могли позавидывать. Уют и спокойствие. И вдруг в одночасье 55 тысяч человек всего этого лишились...

Как врезался в лёхину память день 22 июня 1941-го - так и 26 апреля 1986-го никогда не забудется. Встал он тогда по привычке рано, вышел на балкон: утро-то какое прекрасное! Собрался было потянуться - и обомлел: над атомной - зарево. Он почувствовал что-то необъяснимо ужасное, зашёл в спальню и Оленька сразу услышала, открыла глаза:

- Чего ты, Лёха? - встревожилась его сосредоточенным взглядом

- Горит!

- Что горит?

- Станция!..

Ольга Васильевна моментально встала:

- Ну, бывают же пожары, дай бог обойдётся...

- Сильно горит, Оля - сама погляди с балкона.

И стал одеваться.

- Ты куда? - забеспокоилась жена.

- Я скоро, узнаю только... - и захлопнул дверь.

У подъезда конопатый соседский Витька старательно возился с велосипедом: посильнее заворачивал болты на колёсах, ощупывал шины.

- Здрасте, Дя-Лёха! - ну, совсем как Сёмочка расплылся в улыбке мальчишка.

- Ты чего это: сраня тур готовишь?

- Сгоняем с пацанами...

Улицы уже оживали, молодые мамы катили детские колясочки, в магазинах появлялись очереди, асфальт всюду был мокрый, но поливальные машины снова и снова его орошали. Горожане кучковались на тротуарах, что-то сосредоточенно обсуждали. Руслан Арсенович подошёл, прислушался.

- Мой под утро с вахты позвонил, велел, чтоб из дома никуда, а двери-окна мокрыми тряпками обложить...

- А я в Киев на выходные собрался, так ни "Ракеты", ни автобусы не ходят...

- Да что на Киев - вообще никуда не ходят, я три часа мыкалась, хотела брату в Чернобыль позвонить, чтоб не ждал, а междугородка тоже не работает...

- Но никто ж ничего не объявлял - может, паника?..

Подъехало несколько "ЛАЗов" с милицией.
 
А небо гудело: вертолёты - что пчёлы...
  
*          *          *
...Алёха оторвал руки от перил и продолжил путь на Оболонь. Вот и накомая девятиэтажка-клюшка, вот и 

- Опаздываешь, Руслан Арсенович, - пожурил один из завсегдатаев "молочной" очереди.

Сегодня Алёха был уже не первым.

КАК ЭТО БЫЛО (уникальная кинохроника) 

 https://www.youtube.com/watch?v=N2YfPVn89oY&feature=related