Голос крови генерала Грулёва

Потомками этнических евреев - бывших кантонистов (а из них 33 642 человека приняли православие) были видные военачальники и генералы.  Большинство из  них отмежевалось от своего народа. Но были и недюжинные личности, которые, приняв христианство, не забывали о своих корнях.  Таковым, без сомнения, являлся Михаил Грулёв (1857-1943).  В своих "Записках генерала-еврея" (Париж, 1930) он на отдельном листе написал: "Последние мои думы и слова посвящены памяти моих незабвенных родителей и многострадальному еврейскому народу".  Генерал-лейтенант российского Генштаба, обладатель почетных наград и орденов, герой русско-японской войны, блистательный военный аналитик и историк, талантливый журналист и публицист - он никогда не забывал о своём происхождении.  

Михаил родился в городке Режице Витебской губернии (ныне Резекне, Латвия), находившемся в черте оседлости, в еврейской семье, бедной и многодетной, все помыслы которой были направлены на заботу о куске хлеба. Впоследствии Грулёв отмечал:   "Удивительно, как это все знают хорошо богатства Ротшильда или какого-нибудь Полякова, о которых говорят много, хотя их мало кто видел, но никто… знать не хочет повальной нищеты массового еврейского населения, которая у всех перед глазами". Он был самым младшим в семье - "мизинником", как его называли (от слова "мизинец").    Подобно другим местечковым мальчуганам, он сызмальства был отдан в хедер, где  спозаранку и дотемна ученики штудировали древнееврейский язык, постигали Тору и премудрости Талмуда.  Он овладел древнееврейским языком настолько, что сочинял на нем вполне складные стихи.

 Надо сказать, что в 1860-1870-е годы под влиянием охвативших империю просветительских реформ по всей территории черты оседлости открылись правительственные русские школы, посещение которых стало обязательным для еврейских детей.

  И Михаил здесь не стал исключением, пройдя курс такой "казенной" школы в Режице.  Правительство в те времена всеми силами стремилось приохотить евреев  не только к начальному, но и к среднему и высшему образованию.  Правда, потом, при Александре III и Николае II, возобладала прямо противоположная тенденция - пресловутая процентная норма приема иудеев в гимназии и вузы.  

В 1869 году Михаила приняли в уездное реальное училище в городе Себеже, куда переезжают Грулевы.  Михаил оказался единственным иудеем  в этом русском  заведении, и ему, в отличие от учащихся-христиан, государство выплачивало еще и стипендию - 60 рублей в год.   Юноша жадно впитывал в себя русскую культуру, которую, подобно другим своим ассимилированным соплеменникам, начинал считать своей и даже   упражнялся в словесном творчестве, оттачивая свой письменный русский язык, что впоследствии принесло ему славу публициста и безукоризненного стилиста.  Грулёв писал:  "Двадцать лет жизни в тесной еврейской среде были…достаточны для того, чтобы детская и юношеская восприимчивость впитала не только сокровенную любовь ко всему родному, но и немало еврейских суеверий и предрассудков… Но эти предрассудки рассеялись, как туман при ярком свете, оставив в тайниках сердца доподлинно лишь голос крови - врожденную любовь и жалость к своему многострадальному народу".  

 Под предрассудками Михаил разумел иудейскую религиозную традицию, против которой он восстал уже в ранней юности.  Прежде всего, он отказался от традиционной одежды ортодоксов: обрезал фалды своего длинного сюртука, сменил шапку на щеголеватый котелок со шнуром для пенсне, вызывая ужас правоверных соплеменников.  Да что одежда!  Он покусился даже на священный для раввинов Талмуд, который аттестовал не иначе как "мертвящую схоластику", "кудреватые толкования", "круглое невежество, граничащее с непостижимыми нелепостями с точки зрения современных понятий". Да и к хасидизму, этой религии еврейской бедноты, относился весьма скептически. 

 После окончания училища Грулев неожиданно решает посвятить себя военному делу.  Свой выбор он пояснил так: "Едва ли какую-нибудь роль играли воинственные порывы или славянский патриотизм.  Вернее всего - простое любопытство: просто хотелось посмотреть войну".  Он подал документы для поступления вольноопределяющимся в Царицынский полк, но получил отказ как лицо иудейского вероисповедания: ведь даже при Александре II Освободителе  путь иудею в офицеры был заказан. "Обоснования" такому положению дел дал протоиерей А.И. Дмитриевский: "Отвергая всякую возможность видеть русских солдат под командой еврея, обратить внимание на ту нравственную связь, которая существует между русским солдатом и его начальником-офицером, связь, которая необходима для поднятия духа армии в самые трудные минуты жизни, а подлинная связь между евреем-офицером и русским солдатом более чем сомнительна".

Хотя в 1878 году Михаила всё-таки зачислили в Красноярский полк, где он проявил такую смекалку и рвение, что скоро получил унтер-офицерский чин, все его попытки поступить на учебу неизменно терпели крах. "Меня изгоняют за вероисповедание, - с горечью писал он, - скорее за моих предков, за то, что я родился в еврействе". 

 Наконец, он попытался держать экзамен в Варшавское юнкерское училище, и, наученный горьким опытом, скрыл своё  вероисповедание.  Поначалу все шло гладко.  Экзамены он выдержал превосходно, но, когда пришла пора зачисления, всё вышло наружу.  И Грулеву было предложено: либо забрать документы, либо креститься.  После долгих раздумий и колебаний он склонился к последнему…

 Михаил и не скрывал, что обратился к православию не в результате напряженных духовных исканий (как это довелось сделать Семёну Франку, Льву Шестову и др.), а принял его из соображений чисто прагматических. Он и спустя много лет полностью оправдывал свой поступок.  "Я пытал мой разум, мою совесть, мое сердце, - писал он, - хорошо ли я поступил тогда, в мои юношеские годы, что перешагнул через этот Рубикон…; и - положительно не нахожу против себя никаких упреков, даже оставляя в стороне соображения материального характера.  Ведь все-таки, и с материальной точки зрения, как-никак, а по ту сторону Рубикона я обрел - пусть не корону, пусть не "Париж, стоящий обедни", но и не какую-нибудь чечевичную похлебку по примеру Исава, а хорошую карьеру и совсем иное земное существование…" 

Грулев прекрасно понимал, что, согласно иудаизму, крещение для еврея есть отступничество и предательство.  Между тем, атеизм в иудейской среде стал тогда столь массовым, что известный ученый-юрист Генрих Слиозберг в начале XX века вынужден был признать: определяет евреев России не религия, а национальная этническая идентификация.  Еще в 1870-е годы народник Аарон Зунделевич подчеркивал: "Главный элемент, связующий евреев в одно целое - религия - признавался нами фактором безусловно-регрессивным". 

 В  XIX веке, по данным Святейшего Синода, в православие было обращено  69400 российских иудеев. А  к  1917 году число это увеличилось до 100 тысяч.  Американский историк Майкл Станиславский  наметил несколько типологических групп евреев, добровольно принявших христианство: 1) стремившиеся к образовательному и профессиональному росту; 2) представители высшей буржуазии; 3) преступники (крестившись, они часто получали амнистии); 4) искренние приверженцы новой веры; 5) материально нуждавшиеся и отчаявшиеся.

Наш герой-агностик  адресовал своим реальным и возможным оппонентам исполненный горечи монолог: "Отнимают у человека право на человеческое существование, подвергают нравственным пыткам и гонениям всякого рода, сами указывают выход, где легко и просто найти убежище; и, когда человек воспользуется этим выходом, упрекают его в отсутствии стойкости.  Можно ли представить себе провокацию худшего сорта!  Ведь по элементарному здравому смыслу ясно, что быть стоиком в этом случае значило бы преклоняться перед явными предрассудками, которые представляются мне глупыми, жестокими и несправедливыми".

Обряд крещения Михаила Грулева был обставлен весьма торжественно, но, осенив себя крестным знамением, он не каялся в этом и отщепенцем своего народа себя не считал.  Он мысленно наводил мосты между еврейством и православием, пытаясь избежать разлада в собственной душе: "Ни по букве, ни по духу христианского вероучения вообще, и православного, в частности, нет никакой вражды к еврейству; - говорил он себе, - напротив, - это ведь родственное вероучение, состоящее из Старого и Нового Завета, не имеющее ничего общего с гонением на евреев, народившимся лишь впоследствии, с течением веков, среди темных низин народных, при изуродованном понимании религиозных верований".

Но обращение в православие нисколько не ослабило любовь Михаила  к своему народу, частью которого он всегда себя ощущал, -  избранному, по его словам, "не для радостей жизни, всем доступных, а для неизбывных гонений и страданий, неведомых и непонятных никакому другому народу в мире". Существенно и то, что и родные не отреклись от него, и он неизменно поддерживал с ними самые добрые отношения. 

 Позже, уже на закате дней, Грулев признался: "Самое важное, что старательно и неусыпно держал всегда под светом моей совести, - это было то, что по мере сил я боролся, пассивно или активно, против несправедливых обвинений и гонений на евреев.  Следуя вот в этих случаях "голосу крови" и велениям сердца, я в то же время видел в такой борьбе сокровенное и разумное служение России, моей Родине, по долгу совести и принятой присяги". 

Юнкерское училище Михаил называл "колыбелью главной массы нашего офицерства" и учился в нем весьма успешно.  После его окончания в 1882 году Грулев был определён прапорщиком в Красноярский полк.  Через три года строевой службы он, по счастью, поступил в Академию Генерального штаба.  К чести Михаила, он, в отличие от других учащихся еврейского происхождения, никогда не скрывал свои национальные корни.  После окончания Академии Грулев направлен штаб-офицером в Забайкалье.  Здесь, помимо военных, он демонстрирует и свои научные способности - в 1892 году выходят две его книги "Забайкалье.  Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом" и "Аму-Дарья.  Очерки Бухары и Туркмении", а в 1895 году - "Описание реки Сунгури" и "Сунгарийская речная экспедиция 1895 года",  не утратившие своей ценности и сегодня.

Офицера Михаила Грулева заботило, чтобы Россия прирастала новыми землями и зонами влияния.  Он руководил научной экспедицией в Манчжурию и указал место для строительства города Харбина, ставшего позднее центром русской эмиграции.  Его направляют в командировки в Индию, Китай, Японию, Аравию, почти во все страны Европы.  Исколесил он и всю Сибирь, Забайкалье и Приамурье, шел с караваном верблюдов по туркменским пустыням и поднимался на вершины Памира; побывал в буддийских монастырях и у бухарского эмира; плыл на пароходе по Атлантике к Новому Свету и останавливался на побережье Тихого океана.

В поездках по странам и континентам нашего героя нередко сопровождала жена, Н. Грулева (известен лишь первый инициал ее имени), которая, судя по её литературным опытам, была умна, проницательна и талантлива. 

В это время раскрылся дар Грулёва как историка, журналиста и редактора.  Он пишет остро-злободневные статьи о международных отношениях, жизни российской армии, печатается в "Русском инвалиде", "Историческом вестнике", "Военном сборнике", "Приамурских ведомостях", "Русской старине" и др. Грулев стяжал себе славу  видного востоковеда. Он стал редактором "Известий Туркестанского отдела Императорского Российского Географического общества", основателем секретного журнала "Сведения, касающиеся стран, сопредельных с Туркестанским военным округом"; опубликовал также несколько статей и переводов в многотомном издании Военно-ученого комитета "Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии".  Михаил Владимирович редактировал газету "Туркестанские Ведомости", причем за короткий срок превратил этот сухой официальный листок в боевой орган прогрессивной печати, издаваемый  5 раз в неделю.   Его передовицы перепечатывались в Лондоне, Берлине и Париже.

В своих работах Грулёв предлагал ряд неотложных мер по воспитанию солдата.  Согласно Грулеву, основной атом военной службы - это солдат, и прежде чем стать офицером, надлежит побывать в солдатской шкуре, потянуть лямку  в самых нижних чинах.   Он критикует армию за ее оторванность от российского общества; бичует армейскую канцелярщину с ее хроническим "чернильным запоем";  призывает офицеров к умеренному образу жизни;  ратует за увеличение ассигнований на библиотеку Главного штаба - это "драгоценнейшее книгохранилище Всероссийской армии".  Как отмечает современный военный историк  Анатолий Каменев, некоторые идеи Грулева не устарели и "близки по духу времени начала XXI века, то есть дню сегодняшнему". 

Михаила Грулева с полным правом можно назвать российским патриотом.   Но он ратовал за здоровый патриотизм.  Его любовь к Отечеству не имела ничего общего с тем  миражом внешнего и внутреннего благополучия, который характеризовал современное ему российское общество. Михаил всегда выступал против тупого шовинизма, преувеличения своих сил и умаления сил противника.  Между прочим, именно мнение Грулева учел Николай II,  определяя позицию России в связи с англо-бурской войной (дело в том, что Германия в это время активно подталкивала Россию к военному вторжению в английские владения на Востоке - Афганистан и Индию).  Грулёв тогда выступил категорически против, проанализировав последствия этой операции для России и региона в целом.  Его капитальный труд "Соперничество России и Англии в Средней Азии" (1909) получил международное признание и был переведен на английский и немецкий языки.

 Еще в 1895 году он  представил подробную записку о боевом духе и вооруженных силах Японии.  Выводы его носили откровенно предостерегающий характер.  Начальство, а вкупе с ним и "шапкозакидатели" не придумали ничего лучшего, как обвинить его в непатриотичности, а ангажированные Военным министерством лекторы гастролировали по Руси и с лягушачьим бахвальством грозились "взять этих макак-японцев со стола и поставить их под стол" (по этому поводу язвительный  генерал Михаил Драгомиров сострил: "Они-то макаки, да мы-то кое-каки").   Время, между тем, показало, что эти, по словам Грулёва,  "ретивые партизаны самосмакования" нанесли державе неисчислимый вред, а подлинными радетелями России были именно такие, как Грулев, что они и доказали на поле брани.

Во время русско-японской войны полководческие таланты Михаила Владимировича раскрылись с наибольшей полнотой.  Он командовал 11-м пехотным полком, затем дивизией и в конце войны был увенчан орденами  Св. Владимира 2-й и 4-й степеней, получил наградное оружие "За храбрость" и  чин генерал-майора.  Между прочим, именно благодаря донесению Грулева произошло спасительное отступление русской армии под Ляояном, что позволило избежать огромных людских и материальных потерь. На этой войне он был тяжело контужен.  При этом он еще успевал освещать события этой войны в своих живых, чрезвычайно острых корреспонденциях, которые публиковались в "Русских ведомостях" и в журнале "Разведчик".

Но, сражаясь на передовой за империю вместе с другими своими соплеменниками, генерал остро переживал, что в тылу прокатилась волна кровавых еврейских погромов.  "На меня напало смертельное уныние, длившееся несколько недель, - признавался он, - одолела апатия, от которой я не мог освободиться.  В душе произошел какой-то разлад с самим собою и со всем окружающим.  Я стал искать выход из душевного маразма, примирения с совестью".  Грулев никак не мог взять в толк, почему в общественном сознании слово "патриот" никак не сопрягается со словом "еврей".  Вот здесь, в этой самой Манчжурии, погибли  тысячи еврейских солдат.  Но в патриотизме им было отказано.  А "окончивший службу еврейский солдат, случайно оставшийся в живых, не имел даже права жительства.  Его сейчас же выселяли.  С точки зрения правительства, только труп его мог там остаться. А сколько терпения и покорности злой судьбе нужно было еврейскому солдату, чтобы не только не бежать поголовно из армии, но еще проявлять… достаточную долю рвения!".

После заключения мира с Японией увенчанный наградами Грулев получил лестное предложение занять место первого заместителя начальника Генерального штаба, но отказался.   "После всего пережитого в…войне, - пояснил он, -  после всего, что творилось в России после войны, у меня раскрылись глаза… От предложенной мне высокой должности я отказался под предлогом служить в строю".

Важным итогом осмысления уроков Цусимы и Порт-Артура явился двухтомник Грулева "В штабах и на полях Дальнего Востока: Воспоминания офицера Генерального Штаба и командира полка о Русско-японской войне" (1908).  Цель этой книги Михаил Владимирович видел в том, чтобы "из общего запутанного клубка только что пережитых событий, фактов и впечатлений, пытливому историку удалось извлечь руководящую нить для грядущей жизни".  Убийственен и вывод генерала: "Отсутствие инициативы и самодеятельности, пассивная роль нашего командного состава, полагавшего возможным руководить войсками в бою только на основании нехитрого кодекса  "слушаю" и "как прикажете", - кто не сознавал у нас этого недуга задолго еще до начала злосчастной войны". 

Расширилась и журналистская деятельность Грулева.  Он активно сотрудничал с русской либеральной периодикой Петербурга, Москвы, Одессы, выступает в газете "Русские ведомости"  с целой серией острополемических статей под  названием  "Вопросы национальные и вероисповедальные". При этом признавался: "Я усиленно боролся в печати против преследования всяких инородцев, так как, по моему убеждению, это губило Россию больше, чем какое бы то ни было другое зло".

Даже оппоненты генерала из консервативного лагеря вынуждены были признать "огромную долю гражданского мужества со стороны автора".  Грулев не побоялся выступить и против проекта военного министра Владимира Сухомлинова, возжелавшего упразднить крепости на западной границе России.   При этом генерал повел такое наступление в печати на проект Сухомлинова, что склонил на свою сторону и премьера Пётра Столыпина, и самого царя.  А взбешенный военный министр, словно в издевку, назначил Михаила Владимировича комендантом самой отдаленной крепости на западном рубеже империи - Брест-Литовской, бросив напоследок едкую фразу: "Вот Вы все совали мне палки в колеса по крепостному вопросу: поезжайте теперь туда, чтобы поближе изучить это на практике!"

Михаил Владимирович продолжает отстаивать свои взгляды в печати, и некоторые его статьи буквально вызывают бурю в Военном министерстве.   В июне 1911 года министр строго предупредил генерала-вольнодумца: если направление Ваших статей не изменится, последует увольнение в отставку в дисциплинарном порядке.  Не дожидаясь сего, он сам подает прошение об отставке "по болезни" (хотя все знали, какого свойства была  эта "болезнь").  Но изгнать из армии заслуженного, уважаемого всеми военачальника было, по-видимому, как-то не с руки. Все же в 1912 году начальство приняло, наконец, соломоново решение:  Грулев получает высокое звание генерал-лейтенанта и одновременно - отставку.  Наш герой покидает Россию и выезжает на постоянное жительство в Ниццу.  К моменту приезда сюда генерала русская колония составляла около 3030 человек.

В своих новых статьях он беспощадно критикует действия русского генералитета: "Я утверждаю, что ... даже в том случае, если бы в отношении тактической подготовки воюющие армии [имеется в виду Русско-японская война- Л.Б.] поменялись местами, т.е. если бы русскому командному составу…дали лучшую армию в мире, она даже при сравнительном превосходстве сил все же была разбита, потому что у начальников не хватало ни решимости, ни твердой воли, ни понимания важнейших факторов ведения войны". 

Такая трезвая оценка  российского военного начальства могла бы сыграть отрезвляющую роль в преддверии новой большой войны - Первой мировой.  Накануне военный министр Сухомлинов опубликовал в "Биржевых ведомостях" статью с вызывающим названием -  "Мы готовы!", и это в то самое время, когда, по его же признанию, Россия была не только не готова к войне, но элементарные реформы, необходимые армии, могли быть завершены только к 1916 году.

В эмиграции Грулёв сближается с видным деятелем освободительного движения, разоблачителем провокатора Евно Азефа, непримиримым борцом с монархизмом, большевизмом и нацизмом Владимиром Львовичем Бурцевым (1862-1942)  и печатается в издаваемой им в Париже крупнейшей русской эмигрантской газете "Общее дело" (1918-1922), где публиковались такие признанные корифеи, как Леонид Андреев, Иван Бунин, Алексей Н. Толстой и др.  Генерал воспринимал  это сотрудничество  как продолжение своего служения свободному русскому слову и находил здесь преемственность со своей первой значимой публикацией - в либеральной газете Андрея Краевского "Голос", закрытой в 1883 году цензорами-гасильниками  Александра III.

 "Борьба с антисемитами - наше общее дело!" - не уставал повторять Бурцев.  Особенно значимой была эта борьба после Октябрьского переворота, когда многие противники коммунистического режима, отмечая активное участие в революции евреев-большевиков, возлагали их вину на весь народ.  Вспышка неистового антисемитизма привела Россию в период Гражданской войны к кровавым еврейским погромам.  И Бурцев в конце 1919-1920 годов едет в Крым и на Кавказ, добивается аудиенции у генералов Антона Деникина и Петра Врангеля и просит, убеждает, настаивает, чтобы они приняли неотложные меры против этого варварства.  

 Линию беспощадной и бескомпромиссной борьбы с погромщиками он неуклонно проводит и в газете "Общее дело". Весьма симптоматична опубликованная статья Грулева "Нельзя молчать" (1919, № 63, 25 декабря).  Название текста, страстный обличительный тон автора близки к известному публицистическому произведению  Льва Толстого "Не могу молчать" (1908),  открыто бичующую российское самодержавие.  Но Грулев апеллирует к авторитету великого русского писателя еще и потому, что "Лев Толстой осуждал антисемитов".  Генерал с горечью и негодованием отмечал: "Крайне печальные известия приходят из России о массовой резне евреев, сопровождающейся грабежами, повальными изнасилованиями женщин всех возрастов, не исключая 60-летних старух и 10-летних детей, которых после издевательств и убийства бросают в отхожие места".  Он отдавал должное адмиралу Александру Колчаку и генералу Деникину, которые "делают все, что могут, чтобы предотвратить этот кровавый разгул".

 Автор восстал против самого отождествления еврейства с ненавистным всем большевизмом. "В рядах большевиков мы отмечаем только евреев, - полемизирует он, - а там, где они выступают против большевиков, как это было в покушении на Ленина, убийстве Урицкого…, там этого не замечают вовсе".  В том же ключе высказывался и Бурцев, который писал, что коммунистические вожди "были  отщепенцами еврейской нации" и что  "на самом деле они не были связаны ни с еврейской историей, ни с еврейской религией, ни с еврейской массой, а были исключительно интернационалистами, исповедовавшими те идеи, какие разделяли социалисты других национальностей, и сами они были ярыми врагами национального еврейства вообще".

  Грулев сформулировал  принципиально важное положение: "Еврейские погромы всегда предвещают реакцию.  Реакционеры пробуют здесь свои силы. Они бьют евреев, но метят в демократию". 

Уничижительно аттестуя самовластье, прошлое страны, он разошёлся и с монархистами, и с русскими "патриотами".  В еще более резких выражениях характеризуется в статье послереволюционная Россия. Так, о захвате большевиками власти в 1917 году генерал пишет: "Тулуп монархии вывернули наизнанку и из вонючей, потом и насекомыми пронизанной овчины выползли такие хамы и лакеи, каких не знала Россия Гостомысла".  А "царство Сталина" он характеризует как "власть бандита, [которая] опирается на восемь миллионов ему сочувствующих и им живущих опричников; что остальные 142 миллиона русских людей - голодное, забитое стадо, которым успешно правит восемь миллионов отлично вооруженных, сытых пастухов; что голод нигде не способствовал инициативе и организации; что террор - именно то, что нужно большевикам, чтобы удержаться у власти".

В последние годы творческая активность Грулёва заметно поубавилась. Скончался  Михаил Владимирович 17 сентября 1943 года.   Прихожанин русской церкви на улице Логшамп, Грулев похоронен на православном кладбище Кокад на западной окраине Ниццы, где упокоились многие сыны России - генерал Николай Юденич, поэт и критик Георгий Адамович, писатель Владимир Жемчужников, художник Филипп Малявин. Франция была тогда оккупирована фашистами, и если бы Грулев не остался в контролируемой итальянцами Ницце, местом его смерти наверняка стал бы концлагерь, куда отправляли евреев: ведь от  нацистов нашего героя не спасло бы никакое вероисповедание.