"Человек родниковой чистоты..."

Перед тем, как вы прочтете это интервью, привожу отклик израильтянки Ларисы Гоненской об изданной в Израиле книге Ларисы Казакевич об её отце:

       "Что касается Вашей книги - мне хотелось бы Вас поблагодарить. Сколько света, забытого в наше время благородства, сколько веры!.. И этот "хитренький " Б-г, который сперва покуражится, поиграется, но в конце концов обязательно устроит встречу всем, кто её очень хочет. Я думаю, Ваш отец - из тех редчайших людей, какими их хотел видеть Создатель. Праведник! В полном смысле этого слова. Спасибо Вам, что так просто, искренне, так читабельно описали жизнь (ЖИТИЕ - не побоюсь этого слова) человека родниковой чистоты - Вашего отца".

- Лариса, на мой взгляд, книга ваших воспоминаний и размышлений об отце, большом писателе Эммануиле Казакевиче, это важное свидетельство не только о нем, но и о страшной эпохе, в которой мастеру слова приходилось творить и жить. Каким образом, по вашему, Эммануил Казакевич сумел остаться собой в "шкурное время", когда лишь единицы смогли выдержать такое колоссальное давление и не прогнуться? Как ему удавалось никого не предать, ни в единой букве не солгать в своих сочинениях, да еще и сражаться за опубликование произведений уничтоженных или запрещенных в СССР писателей и поэтов? Всё дело в личности человека - Эммануила Казакевича?

- Я написала в своей книге о том времени и об отце. Это  свидетельство об  эпохе, о моих родителях. На самом деле знакомиться со своими родителями я начала совсем недавно. Я думаю, в детстве, да и, пожалуй, в юности большинство людей на самом деле не задумываются о своих родителях как о личностях. Лишь в зрелости мы начинаем понимать, что  родители - это личности, отдельные от нас: у которых своя жизнь, своя судьба; начинаем понимать уровень этих их личностей.

Когда мы прибыли в Израиль, я все забыла, прошлая жизнь ушла из моих мыслей, из памяти. А через какое-то время, когда израильская жизнь более-менее устаканилась, прошлое вернулось ко мне. Потом меня начали просить написать воспоминания о папе к военным знаменательным датам, к папиным юбилеям - и я потихоньку начала воскрешать всё в памяти.

Однажды мне попалась на глаза книга Бориса Акунина "Аристономия". Я прочла ее. Там одновременно и детективная история, и параллельно - главы, в которых Акунин размышляет, как в разные периоды человеческой истории древние греки, немецкие философы и так далее пытаются сформулировать те Качества (с большой буквы !), которые делают человека человеком, которые важны, необходимы, но которыми обладают далеко не все люди, к сожалению. И такого человека, которому присущи все эти качества, автор называет "аристономом".

По Акунину формула аристономической личности выглядит следующим образом: человека можно назвать аристономом, если он стремится к развитию, обладает самоуважением, ответственностью, выдержкой и мужеством, при этом относясь к другим людям с уважением и эмпатией - то есть обладают способностью сопереживать. А я бы прибавила к этому прекрасное качество:  помогать другим. Этим обладает довольно малое количество людей, к сожалению. Это редкие люди. Но они существуют.

И когда я прочла это у Акунина, то вдруг поняла, что все эти качества были присущи моему отцу. Он действительно являлся аристономом.

Вы спросили: "Все дело в личности человека?" Да, именно в личности человека.

И если говорить о  качествах моего отца как аристонома, мне бы хотелось упомянуть еврейство отца. Он никогда не открещивался от своего еврейства, как делали очень многие. Делали и продолжают делать сейчас, когда уже не существует ни государственного антисемитизма, ни всех этих жутких кампаний по травле космополитов, "Дела врачей"... Мы знаем людей, которые  уже в наше не столь людоедское время боятся своего еврейства. Я их не осуждаю. Они хотят быть как все. Трусоватые люди. Слабые. Люди как люди, по словам Воланда.

Отец перевел на идиш свою повесть "Звезда", которая была издана в двух номерах московской газеты "Эйникайт" в апреле 1947 года и в варшавской газете "Фолксштимме" ("Глас народа") под названием "Зеленые тени". Папа также перевёл  на идиш свой роман "Весна на Одере", который был издан, как ни странно, в Уругвае и в Бразилии в 50-х годах. А в 50-х-начале 60-х он писал на идиш заметки и критические статьи для нескольких польских изданий.

Он пел нам песни на идиш. И хотя я знаю на идише только отдельные слова (родители говорили на нём, чтобы мы, дети, не поняли, что они говорят), я воспринимаю этот язык как свой. Очень люблю песни на идише.

Доктор Берл Котлерман, работающий в университете Бар-Илан, перевел папины идишские стихи на русский. Вот отрывок из его перевода папиной поэмы "Шолом и Хава", которая была издана в Москве перед войной. Котлерману удалось сохранить и ритм, и образность, и размер поэмы.

       И пусть привидится: Израиль
       Расставил там свои шатры.
       Где даль весенняя сияет
       И где шатер поставил ты.
       Весна наполнится красою.
       Бокал наполнится вином,
       Нальется Хава жизнью новой,
       И морось будет летним днем,
       И листопад придет багряный,
       И снег покроет все кругом.
       И будет так: как снег растает,
       То от нее с тобой тогда
       Колено новое восстанет.
       И прилетит златая пава
       Ко входу твоему; рогами
       Взмахнет олень: владей же нами,
       Потомок Шолема и Хавы!..

"Шолом и Хава - это биробиджанские Адам и Хава (Ева- по-русски). Но если Адам - это земля и кровь, то Шолом - это мир. Они - родоначальники. Они - в мифологическом пространстве, не подвластном времени. Там живет "золотая пава" - излюбленный персонаж еврейских сказок, этакая еврейская "синяя птица" Метерлинка. Она все время ищет "вчерашний день"...

   А "шатры Израиля" - это мотив Исхода из Египта, навстречу своей стране - такой страной Казакевич мечтал увидеть Биробиджан, там он хотел быть счастлив и был - правда, недолго" - это цитата из Котлермана.

       Я привела этот отрывок, потому что он свидетельствует о папином глубинном осознании своего еврейства, от которого он не отказывался никогда. Только став взрослой, когда исчезли иллюзии детства и юности, я поняла, насколько это трудно, невероятно трудно являться евреем в России и при этом быть Человеком, быть тем самым аристономом.   

- Пастернак говорил о Сталине: "Убийца, но что-то такое чувствовал". Сталин и Казакевич. Тема для отдельного исследования. Мне известно, что кристально честная военная проза Казакевича произвела впечатление на "тирана  всех времен и народов", наверняка знавшего цену сотням писателей - своих холуев, обслуживавших преданно режим. Не могли бы вы подробней остановиться на теме "Сталин и Казакевич"? Тиран, убийца, а все-таки привечал честного Казакевича...

- Я не много могу об этом рассказать. "Тиран, убийца"... Он таким  был, безусловно. Но существовали люди, к которым Сталин проникался уважением и симпатией. Папа привлек его внимание, расположил его чем-то. Думаю, что сталинская благорасположенность защищала Казакевича. Во-первых, Сталину понравилась повесть "Звезда". Это было странно, потому что "Звезда" была написана совсем не в духе патриотических послевоенных пьес и повестей того времени, она выбивалась из общего потока. Там нет ни слова на тему "за Родину, за Сталина". И нет ни одного громкого "патриотического слова". И все заканчивается смертью героев, а вовсе не традиционным хэппи-эндом, как все это завершалось в тогдашних произведениях о войне. Это была поэтическая, красивая проза.

Я думаю, что после прочтения "Звезды" Сталин затребовал досье на Казакевича. Сталин же на самом деле был кадровик. Инспектор по кадрам. Гениальный кадровик.

       А у папы была фантастическая биография. Героическая. И то, что он, будучи белобилетником, пошел на фронт. И возглавлял роту разведчиков.

     Об этом хорошо написано у Вениамина Каверина: "Для того, чтобы возглавлять роту разведчиков, нужно быть человеком необычайным, обладать особыми качествами, которые позволяли человеку руководить людьми в пограничных, опасных ситуациях и быть уважаемым. Потому что ребята эти были серьезными ".

   И папа в письме с фронта написал, что если бы он не был писателем, то стал бы военным. Правда, в конце войны папа уже хотел поскорее в мирную жизнь. Рвался писать.

     Думаю, Сталин всё же  разбирался в литературе. И ему просто-напросто понравилась повесть, которая по сути является поэмой.

- Ваш отец жил в такое время, когда над всеми мыслящими и чувствующими людьми России нависала дамокловым мечом угроза ареста, лагеря, смерти, небытия. Существовала ли такая реальная  опасность в жизни Казакевича?

- Да, конечно, нависала угроза, как и над многими. Например, в 1938 году в Биробиджане к маме подошел человек и сказал: "Твой муж враг народа, он перешел китайскую границу".

Папа то время был в Москве. И мама дала ему телеграмму, чтобы он не приезжал. Этот человек был из райкома партии, думаю, он просто предупредил таким образом.

Вокруг папы было достаточно стукачей. Выручало то, что его любили. И стукачи писали отчеты, как им было положено, но ничего крамольного не сообщали. Вспоминаю такой эпизод. Папа еще с войны дружил с Даниилом Даниным, жена его Софья Дмитриевна, работала  в журнале "Знамя", была очень уважаемым редактором. Именно она дала прочесть папину "Звезду" Вишневскому.

Как-то папа рассказал нам, что какая-то знакомая поделилась с ним, что её вызывали в "органы", где предложили "быть при Казакевиче". Человек, который говорил с ней, вышел, а на столе остался лист бумаги, лежавший перед ним: это был список людей, приставленных к Казакевичу. Она бросила взгляд на список и успела заметить там одну женскую фамилию. Её эта знакомая пообещала сказать папе потом. Он, посмеиваясь, рассказывал об этом Данину и его жене - Софье Дмитриевне. И когда потом он уже собрался уходить, она вышла с ним и сказала, что и она сама, Софья Дмитриевна, в этом списке. Следящих...

  Наши деды и отцы родились и жили в такое время. И мы, их дети, тоже родились и жили в то время. Думаю, папа родился под счастливой звездой. Думаю, у него был мощнейший ангел-хранитель. Бывают такие люди, которых хранит судьба. И его родителей хранила судьба... Приходится сказать, что, к счастью, родители отца умерли прежде, чем их арестовали: отец - в конце 1935 года, а мать - в начале 1936-го. Как выяснилось впоследствии, уже были готовы документы на их арест. И папа, и его сестра не стали детьми врагов народа. Так распорядилась судьба - в силу разных обстоятельств семью Казакевичей не постигла страшная участь, которой не избежали тысячи и тысячи семей. Потому и приходится говорить: "к счастью, умерли". 

- Кафкианская абсурдная действительность той эпохи проявлялась во всем: в малейших деталях отношений человеческих, в картинках-эпизодах.  На меня произвели впечатление несколько таких эпизодов в вашей книге, связанных с отцом. Например, потрясающая история о Пастернаке, упавшем в яму в Переделкино, уже после расправы над  поэтом в 1958 году. Расскажите, пожалуйста, об этом случае тем читателям, кто пока не имеет возможности  прочесть  вашу книгу. Мне кажется, в этом эпизоде  раскрываются очень характерные черты  времени. И, кстати, пока в России не видно особых перемен.

- Да, это был замечательный эпизод. О нём написала мама в серии рассказов о прошлой жизни, о той окаянной действительности, если вспомнить название романа Бунина.

   Тогда это уже было не сталинское время, уже было не так страшно, тем не менее это всё равно было страшноватое время. Если против человека ополчалась власть, то против него ополчались все крупные и мелкие сошки. Так случилось с Пастернаком из-за того, что его роман "Доктор Живаго" был напечатан заграницей. Пастернака исключили из Союза писателей, ошельмовали в прессе. Оклеветали.

    Как-то папа сказал, что уже после травли Пастернака Хрущев удосужился прочесть роман и выразил недоумение по поводу критического бума, который это произведение вызвало....

       Когда я училась в институте, меня и еще двух студенток пригласили в комнатку на первом этаже. Там сидела явно партийная тётя, и она спросила нас, как мы относимся к роману "Доктор Живаго". Я так понимаю, что партийных функционеров посылали на предприятия, в учреждения и учебные заведения, чтобы собирать "отзывы трудящихся". Я молчала, дабы не подводить папу. А другая студентка ответила, что роман не читала, а потому ничего сказать не может. Тетя, недовольная ее ответом, удалилась.

   Во время травли Пастернака папа очень ему сочувствовал. Он записал в своем дневнике:

        "Senatores boni viri. Senatus autem mala bestia (!!!)
       "Сенаторы - добрые мужи, сенат - гнусная бестия"

        Каждый в отдельности любит и с наслаждением читает Пастернака, а собравшись вместе, они исключает его из Союза писателей"

 Папы не было на этом собрании "добрых мужей - сенаторов" - он отказался прийти. Случилось это при мне. Все наши были на даче, а я почему-то была в городе . И папа приехал с дачи. Когда зазвонил телефон, он попросил сказать, что его нет дома. Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, но я ответила, что папа сейчас подойдёт. И он взял трубку, и ему сообщили, что сегодня вечером состоится собрание по поводу Пастернака и он должен прийти. А папа сказал, что не придет. Тогда я не придала этому значения: подумаешь - собрание, подумаешь - отказался! Но, как я теперь понимаю, я ужасно подвела папу. И, вспоминая это, до сих пор испытываю боль.

    Отказаться прийти на собрание, на котором должны были исключать Пастернака из Союза писателей, - это был по тем временам, мягко говоря, рискованный поступок. И я могу себе представить, как папа столь же бестрепетно отказывался подписать верноподданнические письма писателей, в которых осуждались деятели Антифашистского комитета, врачи знаменитого "Дела врачей", космополиты и далее по списку - при очередной кампании травли какой-то части советского общества.

      Эпизод, о котором вы спросили, произошел в Переделкино.

       Мои родители, вышедшие прогуляться, увидели лежащего в кювете человека. Папа подбежал к нему и узнал Пастернака. Дальнейшее описала моя мама в своих прекрасно написанных "Советских былях", опубликованных в приложении "Окна"  израильской русскоязычной газеты "Вести"

      "В кювете на боку лежал человек. Пьяный? Сердечный приступ? Казакевич подбежал к кювету, наклонился над лежащим. Их взгляды встретились: Казакевич смотрел в лицо лежащего сверху вниз, а лежащий смотрел на него снизу вверх. Так они глядели в глаза друг другу несколько секунд, как вдруг Казакевич воскликнул:

 - Борис Леонидович? Что вы здесь делаете?

 - Лежу - спокойно ответил Пастернак.

- И давно? - в растерянности спросил Казакевич, - как-то уж очень по-домашнему звучал голос Бориса Леонидовича, как будто лежать в кювете - дело обычное, да и лежал он там как-то очень улежисто.

 -   Да с полчаса будет, а может быть, несколько поболее, - раздумчиво ответил Пастернак.

- Так почему бы вам не встать?

- Пробовал. Не смог. Видимо, что-то вывихнул.

- А здесь за это время никто из братьев-писателей не проходил?

- Как же, проходили. Группами и поодиночке.

 - Отчего же вы не позвали? Дали бы повод кому-нибудь сотворить добро.

- А я их жалел. - И, увидев на лице Казакевича недоумение, пояснил: - Не хотел ставить в затруднительное положение. Идет человек, он уверен, что у него на данный момент все в полном порядке, как вдруг, откуда ни возьмись, чуть ли не из-под земли, перед ним вырастает гигантская проблема, как правило, неразрешимая: что делать? Не подать руку упавшему - уж очень скверное дело, а подать - очень страшно: на виду у проходящих и в оба глядящих.

 -  Да, на-ухо доносоров как песку морского. Однако надо вставать, а не то к вывиху еще и радикулит належите. Беритесь за мои руки.

       Но Пастернак не спешил браться за протянутые руки, а, серьезно глядя на нависающего над кюветом Казакевича, понимающе и как-то заранее прощая, слегка прищурившись, спросил:

- А не боитесь?

   Казакевич, будто не услышав вопроса, сказал:

 - Не бойтесь, Борис Леонидович, опирайтесь смело на мои руки, они выдержат, даю полную гарантию.

     Это произошло недалеко от дачи Пастернака. И они вместе добрались до крыльца".

 Этот эпизод произошел после того, как поэт был ошельмован всеми советскими органами, советской прессой и бдительными гражданами страны. Такие были времена, такие нравы.

- Мне известно, что из спектакля Театра на Таганке "Павшие и живые" был убран эпизод о Казакевиче на войне.  Любимову вообще заявили в ЦК, что "евреи войну не выигрывали". Мол, разве нет у нас русских поэтов и писателей? Изменника Пастернака убрать, Казакевича - убрать. Расскажите подробней об этом.

- Да, я была на просмотре спектакля. Этот эпизод был о Деле о "дезертирстве Казакевича". Дело в том, что после госпиталя папу отправили работать в газету во Владимире. А он рвался на фронт. И ему удалось сбежать в свое фронтовое подразделение, после чего было открыто дело о его дезертирстве. Этот эпизод в театре, пожалуй, выгодно отличался от других тем, что он был, так сказать, театрализованным. Перед закрытым занавесом выходил Борис Хмельницкий и пел под гитару песню Анчарова об истине (этой песней эпизод и заканчивался.

А потом открывался занавес - и перед зрителями представали три человека: сидящие лицом друг к другу Казакевич и его жена, а между ними, лицом к залу, чуть позади - чиновник. Казакевич и его жена читали письма друг другу, исполненные любви - любви друг к другу, к детям к людям, наполненные заботой и другими истинно человеческими чувствами. А чиновник жестким, лишенным выражения голосом читал циркуляры, оформляемые по ходу дела о дезертирстве. Это был страшный, зловещий фон к письмам двух любящих людей. Высоцкий играл это гениально. К сожалению, я не знаю, кто играл моих родителей. Эту сцену выбросили из спектакля. Видимо, слишком уж точно там был изображен советский палаческий официоз.

- Одним  из главных дел жизни писателя Казакевича, кроме его романов, повестей, было издание альманаха "Литературная Москва" в 1955-1957 годах, где впервые в СССР были напечатаны произведения Марины Цветаевой, где опубликовали все лучшее, что возможно было пробить и  опубликовать на тот момент в СССР. Несомненно, два вышедших в свет тома "Литературной  Москвы" - попытка воскресить русскую литературу. Гражданский подвиг писателя, требовавший немалого мужества, если вспомнить о крокодильих временах и нравах, царивших тогда в России.  Расскажите, пожалуйста, об этом проекте отца.

- Должна  сказать, что папа был идеалист и романтик. С одной стороны, он был проницательным человеком и прекрасно знал, что вокруг происходит. Но его родители встретили революцию на "ура" - и это понятно, если вспомнить притеснения евреев при царском режиме. Они были людьми интеллигентными, просвещенными. И перед ними, как и перед другими евреями, открывались громадные перспективы. Поэтому они  приветствовали советскую власть, воспитав в таком же духе отца - в любви к Ленину, к советской власти, к революции. И в папе это было. Он считал, что сталинизм - это искажение революционных ленинских идеалов. Он хотел написать Лениниану. Противопоставлял Ленина и Сталина. Написал повесть о Ленине "Синяя тетрадь", очерк "Ленин в Париже".

    И когда случился ХХ съезд, доклад Хрущева, отец встретил это с воодушевлением. Он полагал, что наконец восторжествуют ленинские идеи, все изменится, жизнь станет иной. У отца были большие надежды на это. В том числе и на то, что либерализация коснется и  литературных дел. Можно будет сделать то, чего нельзя было сделать раньше.

    Альманах "Литературная Москва" выпускался именно из этих соображений. Это был папин проект. Папа привлек к изданию прекрасных людей. Отца уважали и любили, поэтому к нему пошли те люди, которые не пошли бы ни к кому другому. Тендряков, Алигер, Паустовский, Бек, Каверин… Издательство "Гослитиздат" взяло на себя печатанье этого альманаха. И в нем стали публиковать то, что в СССР много лет не выходило. Пробивали. Папа пробивал. Он все время ездил в Главлит - это цензура, проще говоря. Мне казалось, что там сидят умные, очень мудрые  дяди. И они все умеют и знают. Потом уже я поняла, что это далеко не так.

    Я вспоминаю, как папа сражался за Цветаеву, Заболоцкого, Ахматову...

    Если же говорить о вещах абсолютно непроходимых, то отцу удалось опубликовать рассказ Яшина "Рычаги". Там так точно и страшно было показано двоемыслие, двоедушие, двуличие советского строя, что рассказ оказался настоящей бомбой. И еще несколько бомб такого рода было напечатано в "Литературной Москве".

   Работала редколлегия бесплатно, на добровольных началах. Алигер, Бек, Каверин, Паустовский, Рудный, Тендряков. У них не было помещения, собирались или у нас в Лаврушинском, или на даче в Переделкино.

    В альманах хлынули авторы. И все члены редколлегии читали буквально всё, что поступало, и коллегиально решали: что войдет в альманах, а что - нет. Они были счастливы работать в альманахе, потому что наконец-то прикоснулись к живому делу, живому литературному процессу. Каверин об этом прекрасно написал в воспоминаниях.

    Советская общественность отнеслась к проекту очень отрицательно. Все толстые литературные журналы, получающие деньги от государства, обозлились страшно. Собралась, дескать, свора - непонятная, не такая, как они. И сразу все талантливые люди хлынули туда. Обозлились бездарные писатели, которым не светило опубликоваться на страницах альманаха.

 Начались вой, шельмование. В "Крокодиле" вышел фельетон Рябова "Смертяшкины". Вот, мол, на берегах Москвы-реки печатают самоубийцу Цветаеву и Ахматову, воспевающих смерть.

    Светлов откликнулся эпиграммой на тот фельетон.

     Скандал набирал силу. Начались типичные советские собрания. Как только ни обзывали папу и его коллег. Какие только ярлыки не навешивали: и "групповщина", и даже "бригада государства Израиль".  Советская черносотенная "литературная" линия торжествовала и  бушевала вовсю.

   Отца вызывали. Грозили отобрать партбилет (папа вступил в партию на фронте). Но ему удалось отстоять альманах. И вышел второй номер. Он был еще более "крамольным", чем первый. Именно там вышли яшинские "Рычаги". Они взорвали тогдашний литературный и читательский мир. Тираж альманаха был достаточно серьёзным - 75 тысяч экземпляров. Альманах был очень популярен, кстати, и на Западе в эмигрантской среде.

   А история с пробиванием второго номера - просто чудо. Как это отцу удалось - не знаю. И всё уже было готово для третьего номера... И  даже успели набрать  гранки... Но их рассыпали.

       Да, это было одним из главных больших дел папиной жизни.

- Анна Ахматова, чьи стихи Эммануил Казакевич печатал в альманахе, высказалась в том духе, что, мол, "против добрых нравов литературы печатать редактору на общем фоне свой собственный роман на 400 страниц". Что вам известно об истинной подоплеке той ситуации?

- Это была еще та история. Я всегда говорю : "Не осуждай". Потому что мы ничего не знаем. Один восточный философ сказал: "Прежде, чем осуждать кого-то, надо походить в его тапочках".

   Люди склонны судить и осуждать, не зная фактов. А случилось на самом деле вот что. Дудинцев принёс в альманах свой роман "Не хлебом единым". Роман приняли на ура все члены редколлегии. Папа сам редактировал роман, они долго работали с автором. Дудинцев заверил, что роман предназначен только для "Литературной Москвы". На самом деле он обманул редколлегию - прежде он отдал роман в "Новый мир", но Симонов, пребывавший тогда на посту главного редактор журнала, отказался его печатать. Думаю, Симонов, узнав, что роман будет опубликован в альманахе Казакевича, дал своё добро на его печатание. И Дудинцев  немедленно отказался от публикации в "Литературной Москве". Все-таки "Новый мир" был престижным изданием, а "Литературная Москва " - этаким полулегальным альманахом. Случилось это, когда альманах был уже готов к печатанию. И альманах остался без романа. Почему-то полагается, чтобы альманах начинался с, так сказать, "большой формы" - с романа.

Вот и пришлось папе публиковать свой роман: "Дом на площади", над которым он собирался еще работать и работать. Так обстояло дело с напечатанием папиного романа в альманахе. Повторюсь: не осуждай!.. Ахматова зря осуждала Казакевича, не зная об истинной подоплёке происходящего.

   Но это еще не самое неприятное. Прошло какое-то время. Папы уже не было. И вдруг мы с мамой читаем в "Литературной газете" интервью с Дудинцевым. И тот пишет, что Казакевич испугался печатать его роман. То есть попросту врёт!..

         Тогда мы нашли запись в протоколах "Литературной Москвы", которые аккуратно вела секретарь Зоя Александровна Никитина, обязательства Дудинцева, где записаны его гарантии того, что он отдает роман только в "Литературную Москву" и нигде больше его печатать не будет. И я пошла с этим текстом в "Литературку". Автор интервью была ужасно расстроена. Опубликовали короткое опровержение.

Полагаю, Дудинцев потом сильно пожалел, что не отдал роман в ставшую к тому времени легендарной "Литературную Москву", и решил обвинить в этом уже ушедшего из жизни Казакевича. Думаю, Дудинцев был дурным человеком. "Не на чистом сливочном масле", как говорила моя мама. 

Вот такая история. Так что "не  суди" - универсальный принцип.

- Мне известно, что с повестью "Синяя тетрадь", где Казакевич впервые в СССР после 1934 года честно рассказал о роли Зиновьева в революции, возникли сложности после того, как повесть была отдана Александру Твардовскому, поэту и редактору легендарного оттепельного  "Нового мира". В вашей книге описан совершенно абсурдистский эпизод с Твардовским и фотографией Сталина. Не могли бы вы пролить свет на детали этой истории?

- Я уже рассказывала выше об отношении папы к Ленину. И вообще, он хотел, чтобы ничего не замалчивали, чтобы не врали. Ведь этим полна была тогда вся советская жизнь. После ХХ съезда папа посчитал, что теперь-то уж можно - и должно - говорить правду. И он написал повесть "Синяя тетрадь", где впервые за долгое время после тех страшных процессов над "врагами народа" упоминалась фамилия Зиновьева. В повести Зиновьев является соратником Ленина и они вместе скрываются от полиции в знаменитом шалаше в Разливе.

       Папа отнес повесть Твардовскому в "Новый мир". Тот, бедный, начал читать и подчеркивать фамилию Зиновьева - он, видимо, решил, что она случайно попала на страницы повести. А потом перестал подчеркивать.

О том, что вместе с Лениным в Разливе пребывал Зиновьев, никто тогда не знал, ибо, как я уже говорила, имя Зиновьева было строжайше запрещено даже к упоминанию. А уж появление его в повести, где он наряду с Лениным является главным действующим лицом, спорит с Лениным, не соглашаясь с ним в чем-то, но выведен как соратник, а не как предатель и враг народа, - это был скандал. Редакция предъявила папе ряд претензий. К сожалению, большинство их было вздорными и довольно глупыми.

     В конце концов Твардовский настолько испугался, что вместо того, чтобы вернуть повесть автору с отказом печатать, он отнес повесть вышестоящим партийным товарищам - в Президиум ЦК партии. Так велик был его страх. Повесть, конечно, запретили. Помню папино потрясение этим поступком Твардовского. Но Твардовским владел страх, который глубоко въелся в людей "сталинского поколения", стал их второй натурой. Твардовский как-то признался папе, что иногда, после крепкой выпивки, он ставил перед собой фотографию Сталина и говорил ему: "Я тебя не люблю". Бедные люди!..

Хорошие отношения с Твардовским на время прекратились, но потом вновь наладились. Я сочувствую этим людям, я никого не осуждаю. Они были рабами в стране рабов. А мой папа не был рабом в стране рабов. Из людей писательского круга, которых я знала, он был такой один. Страха в нем не было, хотя, конечно, определённые меры предосторожности он соблюдал.

В газете "Вести ", где я работала, были напечатаны эпиграммы, в том числе и на писателя Льва Никулина - известного стукача. Вот две из них:
                                            
"Каин, где Авель?
Никулин, где Бабель?"

"Никулин Лев, стукач-надомник,
Зимою выпустил трехтомник
Мочёй негулкой в три струи.
Струи стекли неспешно в Лету.
И завонялась Лета к лету"

      Слух о том, что повесть запрещена, разнёсся мгновенно. И, как обычно, после критики, которой подвергалась каждая папина вещь (после "Звезды"), телефон замолк. Отец не был, как некоторые считают, благополучным писателем. Все его вещи подвергались жесточайшей критике.

          А потом неожиданно позвонил главный редактор "Октября" Панфёров - и в противовес "Новому миру" предложил напечатать эту повесть. "Октябрь" считался реакционным журналом. А "Новый мир" - прогрессивным. И тем не менее "прогрессивный" Твардовский поступил так, как поступил, а реакционный Панфёров предложил напечатать повесть. Вскоре Панфёров умер. И повесть опять не была напечатана.

   И тогда папа на последние деньги послал телеграмму в 700 слов Хрущеву - руководителю СССР - в которой объяснял не только необходимость напечатания повести, но и необходимость начать говорить правду, перестать замалчивать некоторые факты советской истории. И в дипломатичной форме высказался об идиотизме идеологической политики советской верхушки.

       Нам рассказали, что Хрущёв потрясал папиной телеграммой на очередном заседании Президиума ЦК и кричал: "Вот настоящая пропаганда!" - и вроде бы нецензурно выражался в адрес присутствующих. После реакции Хрущёва повесть напечатали в "Октябре", а потом издали отдельной книжкой, правда, очень маленьким тиражом - пять тысяч экземпляров.

    Дай бог, чтобы все неприятные истории заканчивались таким образом.

- Получается, что в судьбе Казакевича целых два правителя принимали участие: Сталин и Хрущев. У Пушкина был один - цензор-царь. А здесь - два . Художник и тиран. Такая линия вырисовывается.

 - Да. Получается так. В США живёт известный литературовед, критик Свирский, пострадавший от Советской власти. У него есть большая книга о литературе. И там есть глава, которая называется "Герои расстрельных лет" - о Казакевиче и о Некрасове. Свирский очень подробно разбирает каждую повесть Казакевича, объясняет, почему именно эти писатели - "герои расстрельных лет", сколько в их произведениях крамольного.

   Кстати, по поводу повести "Двое в степи" Даниил Данин вспоминает, как однажды в ресторане к их столику подошел Юрий Олеша и сказал громким шепотом : "Эмма, вы сами не знаете, что вы написали. Вы написали о том, что наша страна - один сплошной концлагерь".

              Я привожу в своей книге часть стенограммы разбора литературными функционерами в Союзе писателей номера "Нового мира", где  были напечатаны и роман Василия Гроссмана "За правое дело", и папина повесть "Сердце друга". Читаю это - и волосы дыбом встают. Такая кафкианско-оруэлловская реальность. Помню, одно из обвинений в адрес папы было таким: изобразил любовь в повести о войне. Какие же все они были подонки! Другое слово мне подобрать трудно. 

- Скажите, каков был круг чтения Эммануила Казакевича? Его любимые писатели, поэты. 

- У него был грандиозный круг чтения. Папа являлся абсолютно ренессансным человеком. И он всё знал. Наука, философия, литература, военное дело… Это всё было в нашей библиотеке. Он прекрасно знал немецкий язык. Любил Гейне. Читал нам его стихи по-немецки. Если говорить о двух гигантах: Толстом и Достоевском, то, думаю, он был ближе к Толстому по настрою, к Толстому периода "Войны и мира". Папа был светлым человеком, поэтом по сути. Есть такой метафизический термин - "светлый человек". Отец был таким. 

- Героические страницы жизни на войне разведчика Эммануила Казакевича.  Что вам известно об этом?

- Во-первых, у папы был белый билет. Он был очень сильно близорук. Его не брали в армию из-за этого. Но когда началась война, папа пошёл в ополчение. Был он типичным интеллигентном-очкариком... Есть такой двухтомник: "Поэты на фронте". И там рассказано об отце, о его военных годах, о его бесстрашии на фронте.

       В книге воспоминаний об Эммануиле Казакевиче есть воспоминания его фронтовых друзей. Это не расскажешь, это нужно читать. Судя по этим воспоминаниям, папа был в известной степени авантюрным и абсолютно бесстрашным человеком. Бесстрашным воином.  

  - Об острословии Эммануила Казакевича ходили легенды, его жёсткие и точные эпиграммы распространялись как в литературной среде, так и в среде интеллигенции. Насколько вам всем это помогало выживать в самые черные дни безвременья, в атмосфере удушающей?

- Я чувствовала атмосферу удушья, о которой вы говорите, только в школе, которую с трудом терпела, так как там как раз царила подобная атмосфера. Я была счастлива, когда закончились школьные годы. А дома у нас было совсем иначе. Уже здесь, в Израиле, я узнала, что папу называли "губернатором острова свободы". Этим островом и являлся наш дом.

         Что касается папиных эпиграмм, вот одна из них. Под нами, этажом ниже, жил типичный номенклатурный плохой писатель  Бубеннов. И как-то к нему в гости пришёл его тоже вполне номенклатурный советский товарищ Суров. И они подрались. В самом прямом бытовом смысле. Как у Зощенко в рассказах. Они даже на балкон выскочили. А напротив - Третьяковская галерея. Все милиционеры наблюдали это шикарное зрелище,  И после этого папа написал замечательный сонет.

Суровый Суров не любил евреев,
Он к ним враждою вечною пылал,
За что его не жаловал Фадеев
И А. Сурков не очень одобрял.

Когда же Суров, мрак души развеяв,
На них кидаться чуть поменьше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его столовой мебелью долбал.

Певец "Березы" в жопу драматурга,
С великой злобой, словно в Эренбурга,
Столовое вонзает серебро...

Но, следуя традициям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным
Рассматривает это партбюро.

- Вы уже говорили о еврействе отца. В вашей книге рассказано о его тесной дружбе с большими художниками, представлявшими еврейскую культуру, литературу на языке идиш - писателями, поэтами, артистами. Соцветье великих имен - Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лев Квитко, Михоэлс, Зускин. И все они тянулись к вашему отцу, который сам писал на идише стихи, переводил стихи русских поэтов . Читателям  "Кругозора", неравнодушным к задушенной Гитлером и Сталиным целой европейской еврейской светской цивилизации "идиш-кайт" , ваше свидетельство будет  интересно.

- Они были из поколения папиных родителей, эти люди. Отец Казакевича дружил с ними со всеми. И все они очень хорошо относились к моему отцу. И когда еврейский знаменитый ГОСЕТ приезжал в Харьков - первым делом они шли к Казакевичам. Папины родители дружили с Зускиным, Михоэлсом, Квитко, с Маркишем. 

    Перец Маркиш однажды пошутил, обращаясь к маме Казакевича: "Женя, скоро ваша кушетка заговорит стихами". Дело в том, что приезжавшие в Харьков еврейские поэты часто ночевали в доме Казакевичей и спали на этой кушетке.

Папа писал стихи на идиш, переводил на идиш Лермонтова, Маяковского и других поэтов. Родители нам, детям, не рассказывали об уничтожении ГОСЕТа, о закрытии еврейских газет, об арестах и убийствах еврейских литераторов, актёров и общественных деятелей. С нами об этом не говорили тогда. Лишь однажды, помню, папа зашёл в квартиру и сказал: "Убили Михоэлса".

- Скажите, возродившийся Израиль, иудейство - насколько значимо было это для отца? Оборачивался ли он назад во времени - к истокам, корням? Помните ли вы об этом?

- Нет, я этого не знаю. Отец с нами не говорил на такие темы. Он нас оберегал. Могу только предположить, что это присутствовало в его жизни. Я уверена, что присутствовало. 

- Я знаю, что вы сейчас работаете над новой книгой. О пережитом. О близких. Другими словами, о времени и о себе, как выразился Маяковский. Ваша книга об отце, на мой взгляд, значимое художественное произведение. Потому что реалистичность, документальность излагаемого, так, как вы это написали, - глубже и правдивей любого художественного вымысла. Новая книга пишется в таком же ключе? Не могли бы вы пунктирными штрихами изложить читателю основные перипетии новой книги?

- Дело в том, что я пишу как якут. Что происходит вокруг или происходило - то и пишу. И пишу об этом так, как будто общаюсь с близким человеком. С другом. В доверительной форме. И получаю много замечательных откликов. Должна сказать, что прекрасное предисловие к книге написала филолог Наталья Нейман. И мне хотелось бы еще поблагодарить замечательного графика-дизайнера Анну Гулу, оформившую книгу.

       Свою новую книгу я начала с того, как в издательстве "Советский писатель" заведовала корректорской. На корректуру тогда обращали большое внимание. И мы старались брать грамотных людей. Я столкнулась с тем, что грамотных людей очень мало, даже среди учителей русского языка и литературы. И вот я описываю эту сюрреалистическую атмосферу в издательстве. До работы там я была тихим, законопослушным человеком. И вдруг у меня открылась общественная жилка. Я проделывала невероятные для себя вещи. Вдруг стала выступать на собраниях, и мне даже аплодировали после некоторых выступлений. Перевернула кое-какие установившиеся нормы и обычаи.

         Дальше я напишу о том, как решила приехать в Израиль, почему пришла к такому решению. Описываю фактически историю побега. Это надо читать.

 Но всех деталей не могу описать до сих пор. Рассказываю в книге о дочери Ксении. Она была очень талантливым человеком, публиковала свои рассказы, зарисовки в русскоязычной израильской прессе.. У неё на самом деле был дар. Ксения тяжело заболела и умерла в возрасте 33 лет. Но она успела увидеть книгу своих рассказов, вышедшую в свет. Я получаю прекрасные отзывы об этой книге.

       Мой сын Андрей, старший брат Ксении, тоже весьма  талантливый, пишущий человек, широко известный израильский русскоязычный журналист.

           Я ещё не дописала новую книгу. Но могу сказать, что наша история прибытия в Израиль опровергает стереотипы, возникавшие в израильском обществе об эмиграции из СССР как о "колбасной" эмиграции.

         Я ехала в еврейскую страну и хотела жить именно в еврейской стране. Меня не особо волновало отсутствие товаров в СССР. Я могла бы стерпеть это ради переустройства системы. Но так сложились обстоятельства, что к окончательному решению об отъезде  подтолкнул меня мой муж. Это была воистину детективная история.

      Пишу и о том, как по дороге в Израиль мы оказались в Париже, познакомились с работниками Сохнута, как прилетели в страну. И так далее, и так далее.

   Будучи в Биробиджане, Леонид Школьник обнаружил под табличкой "Улица Феликса Дзержинского" совсем другую табличку - "Улица Г.Л. Казакевича" - это в честь моего деда Генаха Казакевича. Сейчас в Биробиджане существует улица Казакевича - уже в честь папы. И Леонид Школьник написал чудесный стих:

Над улицей Вашего имени,
Над городом Ваших поэм
Озябшее солнышко зимнее,
Которое нравится всем.

И я, потихонечку топая
Среди новогодней толпы,
Застыну у старого тополя
На улице Вашей судьбы.

И старое-старое здание,
В котором Вы грелись порой,
Подарит мне чудо нежданное:
Свидание с давней порой.

И в книжечке, наскоро изданной
(её и в музеях-то нет!),
Меня обожжёт, словно истина,
Добрейшей поэзии свет...

А с неба - высокого, синего -
Нежданно прольётся тепло
На улицу Вашего имени.
Где, к счастью, мне жить повезло.

_________________________
На фото: Эммануил Казакевич.