Лина Ивановна

Прочитав в вашем журнале интервью Валерия Сандлера "Без вины виноватая. Женщина, принесшая себя в жертву во имя любви к мужу", посвященное Лине Прокофьевой, первой жене композитора С.С.Прокофьева, я решил  предложить  "Кругозору" фрагмент воспоминаний моей сестры Аллы Тумановой. В начале 1950-х гг. они волею судьбы, а точнее МГБ, оказались в одном лагере в районе Воркуты. Именно моя сестра в марте 1953 г. первой принесла ей трагическую весть о смерти ее мужа, о чем она сама узнала из газетной заметки, посвященной вечеру памяти Прокофьева - только чтили композитора не в России, а в Канаде.

Aлла Туманова

У ПОЛЯРНОГО КРУГА

Из книги "Шаг вправо, шаг влево..." М.: Прогресс: Литера, 1995.

Наконец, почти через полгода, меня выписали из больницы. Заключенные врачи часто старались правдами и неправдами задержать выздоравливающих, чтобы ослабевшие люди не сразу попадали на тяжелые работы. Так было и со мной - я успела окрепнуть, обзавестись друзьями и уже не так опасалась общих работ, тяжесть которых еще не представляла. Но так как работ вне лагеря было мало, то большинство заключенных использовалось для обслуживания нужд лагеря. Все работающие в зоне на лагерном жаргоне назывались "придурками", что означало - пристроившиеся на легкую работу. Легкая она была только по сравнению с работами за зоной, где люди больше всего страдали от холода. Среди придурков были люди, принадлежавшие к лагерной "элите": заключенные начальники, работники кухни, столовой, бани. Были профессии и менее почетные, но и они часто бывали предметом мечты для тех, кто мерз на морозе по много часов. К таким относились лагерные ассенизаторы - золотари. Огромная бочка на колесах с запряженной низкорослой лошаденкой совершала свой ежедневный объезд отхожих мест. За ней медленно двигались работники с длинными ковшами на плечах. Вот в такой бригаде поначалу работала и Таратута, считая свою новую профессию большой удачей: к середине дня она была уже свободна и после тщательного умывания уютно устраивалась на нарах с рукоделием.

Меня судьба тоже баловала - после больницы я попала в бригаду, собиравшую золу из печек всех лагерных помещений. Назвать эту работу "непыльной", как называли любую легкую работу, было при всем желании невозможно, так как мы таскали полные ящики золы, были покрыты слоем пыли с ног до головы. Мы возили золу на телеге, но лошади нам не полагалось, ее роль мы выполняли сами. Трое впрягались спереди и трое толкали телегу сзади. Переходя от барака к бараку, мы встречались с ассенизаторской повозкой и впряженной в нее лошадью. С трудом скрывая зависть к их тягловой силе, мы обменивались с Евгенией Александровной улыбками.

Шла зима 1953 года. Полярная ночь почти не прерывалась дневным светом. После ночи сразу наступали сумерки, а за ними снова ночь. Заваленный снегом лагерь всегда был светлее неба над головой. Иногда оно озарялось северным сиянием. Прозрачные зеленоватые столбы света, переливаясь, соединяли небо с землей, будто хотели утешить нас, копошащихся в постоянных сумерках или во тьме, как бы говоря, что есть еще свет в небесах, не вечно будет полярная ночь. Морозы доходили до 50° ниже нуля. В такие дни заключенных за зону не выводили, люди могли отдохнуть. А бригады, как наша, должны были работать в любой мороз - печки надо было очищать еще чаще.

Вечером, то есть, вернее, в конце дня, т. к. вечер начинался уже в 3 часа, до ударов о рельсу, оповещавших отбой, когда всякое движение по зоне запрещалось, я шла в барак десятилетников, где жила Евгения Александровна. По какой-то случайности там оказалось средоточие москвичек - как мы шутили, "московский бонтон". Большинство молодых женщин осуждены были за "связь с иностранцами". Под такой рубрикой проходили те, кто был просто знаком, случайно встретился где-то, или долго дружил, или состоял в законном браке с иностранцем. Под одну гребенку им давали по десятке без суда. Называлось это беззаконие ОСО (осуждены особым совещанием). Рыжеволосая красавица Галя Уоллес официально вышла замуж за англичанина, служащего английского посольства, кажется. Когда ему надо было уехать из Союза, беременную жену не выпустили, а вскоре после родов арестовали. Новорожденная дочка осталась у родителей Гали. Маргарита Вернер, необыкновенно яркая и живая, похожая на мальчика, виновата была только в том, что родилась в Америке. О странной на вид Ире Цигарели ходили слухи, что редакторскую работу в журнале она совмещала со службой в КГБ - своих сотрудников они тоже сажали. И еще много, много лиц оживает в моей памяти, где они остались навсегда такими, как были почти полвека назад.

Наконец мы вместе с Евгенией Александровной, я ждала этого момента целый день! Полумрак создает иллюзию нашей обособленности от всего населения барака. Евгения Александровна тихо читает мне письмо из дома. Я слушаю внимательно, но глаза мои невольно прикованы к неизвестной мне женщине в дальнем углу барака. Миниатюрная фигура закутана в облезлую котиковую шубу - странное попустительство при строгом режиме, - черные смоляные волосы и небольшие, очень яркие глаза. Я с любопытством разглядываю незнакомку, она похожа на залетевшую из южных стран больную птицу. Вся поза ее полна страдания: опущенная голова, беспомощно свисающие руки, сгорбленное тело. Я не могу оторвать от нее глаз, понимаю, что пялиться так неприлично, но моего пристального взгляда женщина не замечает, мысли ее, видимо, в прошлом. Увидев, на кого я смотрю, Евгения Александровна отвечает на мой молчаливый вопрос: "Это новенькая у нас в бараке, зовут ее Лина Ивановна, она жена композитора Сергея Прокофьева. По национальности она испанка". Так недаром весь ее облик напомнил мне южную птицу. Много позднее я узнала, что Прокофьев в счастливые времена их совместной жизни называл жену "птаха". Но это счастливое прошлое давно было отравлено годами разлада и отчуждения. В 1936 году, после многолетней жизни за границей, Прокофьев с молодой женой и двумя детьми приехали в Советскую Россию навсегда. Новые условия жизни в чужой стране были, наверное, очень трудны для Лины Ивановны, а вскоре после приезда жизнь с мужем совсем разладилась. Ко времени ее ареста Прокофьев давно жил отдельно. Сыновья Святослав и Олег были уже взрослыми. Лина Ивановна оказалась одна в чужой стране. Теперь на нее свалилось новое испытание. За что ее посадили, Таратута не знала, возможно, хотели насолить знаменитому композитору, который, хотя и был послушен властям, мог, тем не менее, взбрыкнуть. Так вот для острастки пусть посидит в лагере мать его сыновей. А может быть, она просто попала в новую волну репрессий. Говорили, что Лина Ивановна встречалась с иностранцами. Так ведь и она сама была иностранкой, занесенной в Россию злым ветром. Я узнала, что арестовали ее в 1948 году и обвинили в шпионаже. Арест, наверное, не случайно совпал с кампанией против самых крупных советских композиторов Прокофьева и Шостаковича. До замужества ее звали Лина Любера (Lina Llubera). Когда-то, в молодости, она была камерной певицей и часто первой исполнительницей многих вокальных произведений Прокофьева. Они поженились в 1923-м в Париже, с большим успехом гастролировали в Америке, Италии и в 1927-м в советской России.

Ко времени моей встречи с Линой Ивановной она уже была за решеткой четвертый год. В каких лагерях успела она побывать за эти годы, мне не известно, но в Абези появилась, видимо, недавно. В тот вечер, когда я увидела Прокофьеву впервые, нас не познакомили. Знакомство произошло через пару недель, когда наша бригада пополнилась новой работницей. Одета она была совершенно невероятно: из-под заплатанного, не по росту большого бушлата выглядывала изношенная котиковая шуба, лицо до половины закрывал платок, и только сверкали угольки глаз. Новенькая представилась: "Меня зовут Лина Ивановна", - слабым голосом сказала она. И тут я узнала так заинтересовавшую меня незнакомку и вспомнила рассказ Евгении Александровны о ней.

Встретили новую бригадницу очень приветливо, больше народу - легче работать. А я рада была тому, что со мной будет работать москвичка, интеллигентная дама. Но очень скоро оказалось, что Лина Ивановна в работе была совершенно бесполезна. У нее не хватало сил поднять ящик с золой, она не могла тащить или толкать повозку. Слабым голосом она что-то говорила в свое оправдание. Немного слезящиеся глаза делали ее лицо плачущим. Нам было жаль ее, мы, конечно, вовсе не сердились и очень часто отсылали ее обратно в барак. "Справимся и без вас, а если надзорка спросит, почему не на работе, скажите, что больны", - напутствовали мы Лину Ивановну. Она улыбалась жалкой улыбкой и уходила, с трудом передвигая ноги в огромных ботинках.

Моя жизнь в лагере стала намного веселее, когда с новым этапом прибыла моя одноделка Катя Панфилова. До того мы почти не знали друг друга, впервые увиделись во время суда. С Анной Ивановной, матерью Кати, мы встретились в другом лагере и к тому времени были очень близки. Теперь у нас образовалась почти что семья, мы очень подружились с Катюшей, были, как две сестры. Катя и я жили в бараке для двадцатилетников, а Анна Ивановна - в соседнем, для десятилетников. Мы работали в разных бригадах, и перед сном, сидя на верхних нарах, делились впечатлениями дня. Катю в это время определили на подсобный хозяйственный двор. Работы там были разные, и потрудней и полегче. Кто-то выдавал лопаты и прочее снаряжение, кто-то заведовал складом, кто-то чинил повозки и тачки. Ей, как самой молодой, доставалась тяжелая пилка и колка дров. Глядя на ее крепкую фигуру, яркий румянец во всю щеку, белозубую улыбку, никто не мог подумать, что Катя больна туберкулезом, который в тюрьме каким-то чудом был залечен, но мог в любой момент вспыхнуть опять. Она никогда не жаловалась на усталость, но я видела, как она уставала - проваливалась в сон, едва коснувшись головой набитой стружками жесткой подушки. Прислушиваясь к ее дыханию, я тоже засыпала.

Однажды, в самом конце февраля 1953 года, перед тем, как уснуть, мы с Катей по обыкновению шепотом о чем-то разговаривали. Барак погрузился в полумрак, обычный многоголосый шум затих, но то тут, то там слышен был шепот или тихая беседа. Последний громкий звук - поворот ключа в огромном замке, запирающем барак на ночь: спите спокойно, ничто, кроме неволи вам, двадцатипятилетникам, не угрожает. Как-то особенно тяжело было в этот вечер. Днем, в работе, в движении некогда было особенно задумываться. А тут, в спертом воздухе, среди притиснутых друг к другу тел, лежащих, как бревна, штабелями, мы лежали запертые до утра, так что случись пожару - никто живым не выйдет из этой братской могилы. Вот именно сейчас, в эту минуту, нам с Катей нужна была хотя бы тень надежды, ниточка, по которой мы когда-нибудь выберемся из беспросветной мглы.

Неужели 25 лет, таких лет, таких ночей и дней! Что может нас спасти? Что-нибудь невероятное, например, если бы разразилась третья мировая война, в которой Советский Союз потерпел поражение. Не помню, кто из нас первый заговорил о войне, но мы тут же эту возможность отбросили - сколько жертв ради нашего спасения! Ну, что же еще? В голове у каждой из нас промелькнула мысль, которой в этот момент мы не осмелились поделиться: если бы умер Сталин! Ведь он стар и… не вечен. Мы даже не промолвили ни одного слова, мысль прошелестела и только отразилась в наших глазах. Разве можно желать смерти Божеству, жестокому, пожирающему своих детей, но обожаемому миллионами ослепленных подданных! С наших глаз завеса уже упала, мы прозрели, а другие… Неродившиеся слова застряли в горле, с ними мы уснули.

Утром была наша очередь выносить "парашу" - огромную используемую всем населением барака вместо уборной. Это удовольствие доставалось каждому не часто, так как в бараке жило больше ста заключенных. Услышав гонг, возвещающий подъем, мы скатились с верхних нар - надо было спешить, чтобы не опоздать на завтрак. С большим трудом водрузив бадью с расплескивающимся содержимым на повозку, мы потащили ее к выходу. Дверь была уже открыта, нас обдало морозным, свежим воздухом. После ночи в бараке мы всегда особенно остро чувствовали эту свежесть и пили ее, как воду. Откатив парашу в положенное место, мы с усилием опрокинули ее. Удивительно, как легко мы относились к нашим не слишком приятным обязанностям: мы смеялись, когда не могли сдвинуть лохань с места, от смеха теряя последние силы, весело отпрыгивали, чтобы отвратительная жижа не обрызгала нас, в общем, вели себя, как все юные существа, независимо от усталости и обстоятельств.

Март начался с метелей. Воздух сильно потеплел, и снег валил стеной. Всех "придурков" снабдили лопатами, и мы без конца чистили от снега проходы между бараками. Казалось, конца не будет снегопаду. Мы заходили в барак погреться и снова принимались пересыпать легкую вату. В один из перерывов мы услышали необычно взволнованный голос диктора. Передавали бюллетень о состоянии внезапно заболевшего Сталина. Я затаила дыхание - неужели наша немая мольба услышана?! Сталин никогда не болел, это твердо знали все его подданные. Если передают по радио о его болезни, значит что-то серьезное. То, что его, возможно, уже нет в живых и растерянные сатрапы просто собираются с силами, чтобы объявить народу о постигшем его несчастье, не приходило в голову. Каждые два-три часа прекращались радиопередачи, и снова звучал голос диктора: температура, пульс, дыхание. Выбрав свободную минуту, я помчалась на хоздвор, где работала Катя - я знала, что она не слышит сообщений по радио. Влетев на площадку, где Катя накладывала уголь в тачку, я бросилась к ней, обняла сзади и прошептала на ухо: Сталин тяжело болен. Несколько минут мы стояли, обнявшись, вокруг никого не было, и никто не видел наших сияющих лиц.

Через два дня, 5 марта, весь лагерь, от последнего доходяги-заключенного до самого главного начальника, потрясенный слушал сообщение о смерти любимого вождя, и весь день лилась из репродуктора траурная музыка. Конечно, не все заключенные воспринимали смерть Сталина, как личное горе: западные украинцы, прибалты, иностранцы, не успевшие пройти идеологическую муштру, никаких эмоций внешне не проявляли. Возможно, многие в душе радовались, но почти все опасались еще больших репрессий, еще более строгого режима.

В лагерях вообще боялись перемен, опыт показывал, что все перемены вели к худшему. Но в своей массе люди, как на воле, так и в заключении, оплакивали смерть тирана, предполагая, что как и "добрый царь", он не знал о беззакониях, творимых за его спиной. Никогда не забуду двух старых женщин, рыдавших под звуки похоронных маршей. Это были революционерки, как их называли "ленинского призыва", говорили, что их обвиняли в троцкизме. Считанные старые большевики, чудом уцелевшие после многочисленных чисток, уже отсидевшие по 20 лет, оплакивали убийцу своих товарищей по партии, своих мужей, родственников до седьмого колена. Надо было быть совершенно слепыми - такими они и были. И сквозь слезы повторяли: Вот теперь мы совсем пропали!

Еще через несколько дней в местной газете Коми АССР мы с Катюшей случайно наткнулись на заметку о прошедшем в Канаде вечере памяти Сергея Прокофьева, умершего 5 марта, в тот же день, когда сообщили о смерти Сталина. Ну, конечно, кто мог заметить такое мелкое событие, как смерть гениального композитора! С этой газетой мы побежали в барак, где располагалась так называемая "культурно-воспитательная часть", или сокращенно КВЧ. Был воскресный день, когда там занимался самодеятельный хор. В нем принимала участие Лина Ивановна Прокофьева. Без всякой подготовки, не слишком заботясь о впечатлении, которое на нее произведет наша новость, мы сразу показали ей газету. Теперь об этом стыдно вспомнить. Прочитав заметку, она подняла на нас какие-то непонимающие глаза, потом прочла еще раз и заплакала, закрыв лицо руками. Стоя в растерянности и не зная, что сказать, мы думали тогда, что Лина Ивановна плачет о смерти любимого человека. Теперь, зная трагическую историю ее жизни, я понимаю, что, может быть, в большей мере она оплакивала свою жестокую судьбу.

Через несколько лет, выйдя на свободу, я встретила в Консерватории элегантную, необыкновенно изящную, красиво одетую даму. Узнала я ее не сразу. Моя приятельница еще со времен лагеря, с которой я была на концерте, Ирина Николаевна Угримова, подвела меня к даме: - "Лина Ивановна, узнаете ли Вы эту молодую девицу?" - "O, yes!" - воскликнула Прокофьева и заговорила со мной по-английски. Она меня не узнала, и напоминать ей о ящиках с золой мне не захотелось.