АФИНСКАЯ ШКОЛА

Продолжение. Начало ЗДЕСЬ: 1, 2.

3. Ангелы на горе Мтацминда

Первый раз мы посетили Грузию с сестрой, и было это еще в ранние студенческие годы. Тогда существовал туристический автобусный маршрут, пролегавший через несколько грузинск их городов и старинных монастырей.

 Тогда мы впервые увидели древнюю Мцхету, с ее величавым собором Двенадцати апостолов, Светицховели, что означает по-грузински "животворящий столп". По преданию, в его основании лежал Хитон Господень, принесенный из Иерусалима одним еврейским раввином. Там же, вместе с Хитоном, покоилась молодая сестра раввина, Сидония, при виде святыни испустившая дух и так и не выпустившая ее из своих рук. На ее могиле возрос животворящий столп - могучий, источающий елей кедр. Вокруг него и выстроили храм.

 От того первого посещения осталось в памяти несколько сцен. Мы с Лерой (Лера - моя сестра) идем по тропинке и внезапно останавливаемся. На пути ручей, бурный, звенящий, видно, бегущий с гор. Через него перекинут мостик - тоненькая жердочка. Ни Лера, ни я пройти по этому утлому мосточку ни за что не решимся. Остановились, уже думаем повернуть назад.

 Как вдруг откуда-то, мы даже не понимаем откуда, выходит пожилая женщина в черном, с нею небольшая девочка-подросток. Они делают нам какие-то знаки, машут приветственно и что-то кричат по-грузински. Мы показываем, что не понимаем. Потом пожилая и юная приносят откуда-то каждая по длинной доске. Девочка, поставив ногу на хилый мостик, кладет с ним рядом сначала свою доску, а потом бабушкину. Но доски не держатся там, где их положили; течение их относит, и они уходят в свободное плаванье. Спасибо милым грузинкам за желание помочь. Они на той стороне, мы на этой - машем друг другу и кричим на двух языках что-то хорошее, ободряющее и дружеское.

 И еще одна сценка.

 Идем с сестрой по улице Мцхеты, две похожие черноволосые девушки, разговариваем по-русски с узнаваемым московским аканьем. Догоняем маленькую старушку с корзинкой в руке, в корзинке чудесные спелые сливы.    

 - Простите, ваши сливы не на продажу?

Старушка смотрит на нас, прищурившись.  

 - Я, красавицы, вам их так отдам.  

 - Нет, мы за так не хотим, мы бы купили.

 - Тогда пойдемте, я здесь живу недалеко, покажу вам кое-что.

 Мы идем до старушкиного крошечного домика. По дороге она рассказывает о себе, что она вовсе даже не грузинка, а еврейка, одна из немногих оставшихся в городе. Евреи, по ее словам, жили во Мцхете еще со времен разрушения Первого Храма и вавилонского пленения. С виду однако ее легко принять за грузинку, как впрочем и нас с сестрой. Интересно, признала ли она в нас своих? Она смотрит на нас хитроватым проницательным взглядом, предупреждает: "Слива в этом году уродилась как никогда, только это опасный сорт. От этих сладких вкусных слив сразу побежишь в одно местечко, хватит двух трех - и готово". А показать ей было что: стены ее бедного, похожего на украинскую мазанку жилища сплошь были покрыты картинами, поражающими своим ярким насыщенным колоритом, словно это были не картины, а цветные восточные ковры. Были они написаны масляными красками в духе наивного искусства и веселили глаз и душу. Мы спросили, чьи это картины, оказалось, - ее. Увы, имени безвестной художницы я не запомнила. А сливы она отдала нам за так, наотрез отказавшись брать деньги.

***

Сижу за компьютером в какой-то полудреме, все что-то грезится, вспоминается, разматывается...

 Может быть, впечатления, полученные в древней Мцхете, натолкнули меня на мою тему, когда я начала думать о диссертации? Грузинская и армянская поэзия в какой-то степени сублимировали для меня всякую "другую", отличную от русской поэзию. В этот круг входила и поэзия еврейская. Но брать для научной работы "еврейскую тематику" было нельзя, а грузинскую и армянскую - можно. И я взяла их с радостью, предвкушая открытия, и они не задержались. Как же было интересно читать поэму Шота Руставели в различных русских переводах, какая она оказалась удивительная по красоте и мыслям, как созвучны были ее идеи единства и дружбы людей из разных стран моему интернациональному настрою!

 Была эта поэма, написанная гениальным поэтом в ХII веке, отчасти восточной по своему сюжету. Сам автор говорит о ней во вступлении (цитирую в переводе Николая Заболоцкого): "Эта повесть, из Ирана занесенная давно...".

 Действительно, основа сюжета просматривается в легендах об арабо-персидских "меджнунах", влюбленных безумцах, теряющих рассудок как в присутствии любимой, так и вдалеке от нее. Но в той же строфе Руставели продолжает: "Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено". Поэма несет явный грузинский отпечаток. Мне приходит в голову одна "обратная аналогия". Когда мой оппонент Тамара Георгиевна приезжала в Москву, я приглашала ее к себе, и мы с сестрой, бывало, для нее пели.

 Как-то мы затянули одну так называемую "грузинскую песню" с залихватским восточным припевом.

 Тамара Георгиевна поморщилась, покачала головой.

 - Это не грузинская песня, азербайджанская.

 - Но почему, в ней поется про Тбилиси!

 - Ну и что, эту песню сочинил не грузин, в ней другая гармония.

 И сейчас я хорошо понимаю, что имелось в виду. Очень отличается по своему складу грузинская поэма от всевозможных вариаций "Лейли и Меджнуна", отличается так же, как грузинский рыцарь-миджнур от арабского меджнуна.

 Когда-то в тбилисской хачапурной милый человек сказал мне, что бежал за мной, как охотник за газелью. Нет, не грузинское это сравнение, скорее восточное, персидское или азербайджанское.

 Так мог бы сказать Саят-Нова...

 Почему не уходят из памяти даже мелочи, даже детали тех тбилисских дней?

 ХII век - время создания перла русской литературы "Слова о полку Игореве". Грузинская и русская поэма легко поддаются сравнению. Но главное сопоставление, весьма для меня тревожное, пришло мне в голову совсем недавно, когда я по ТВ слушала прекрасные лекции профессора-лингвиста, доказывающего, что "Слово" не поздняя фальсификация, а создание гения ХII века. Всплыли мои сомнения еще студенческой поры, когда я познакомилась с работами о "Слове" филолога З., затравленного собратьями.

 Почему приходится доказывать подлинность поэмы? Да потому, что рукопись не сохранилась, поэмы никто не знал вплоть до ХYIII века, когда произошло ее внезапное открытие. Почему ни в одном древнем памятнике нет к ней отсылок? Вопрос о "Задонщине", написанной якобы под влиянием "Слова" в ХIY веке, до сих пор считается спорным и дискутируется. Но ведь именно конец ХYIII века, эпохи преклонения перед национальным эпосом, породил грандиозные мистификации - кельтские сказания Оссиана - создание шотландца Макферсона, чешский эпос, сработанный талантливым и патриотичным Ганкой... А хитроумный француз Мериме сумел провести даже Пушкина, поверившего в подлинность "Песен западных славян"...

 Все сказанное легко перенести на "Витязя". Уж не был ли его автором царь Вахтанг YI, впервые издавший поэму в 1712 году? И кто скажет, где та рукопись, по которой он издал "Витязя"? Эти мысли для меня неприятны, тягостны. Хорошо бы кто-нибудь сумел меня убедить, что мои сомнения не основательны, уж больно прекрасны и глубоки обе поэмы, и так приятно и привычно иметь их у истоков национальной словесности.

 Рае я, естественно, про свои сомнения не говорю. Она знает от меня, что поэма Руставели написана в ХII веке, в эпоху грузинской царицы Тамар. А любимый нами обеими Окуджава, писавший про свою возможную смерть "от любви и печали", продолжал традицию великого предшественника, чей герой Тариэл тоже умирал от любовной напасти. И умер бы, если бы не помощь двух иноплеменных друзей.

***

Недавно Поэтесса из Филадельфии сказала мне по телефону, что знает только одного поэта, которого при жизни не публиковали, - Эмили Дикинсон.  

 - Постойте, - сказала я, - дайте подумать, и в ту же секунду вспомнила еще одно имя - Николоз Бараташвили. Когда Илья Чавчавадзе издал в 1876 году сборник его стихов, бедного поэта уже больше тридцати лет как не было в живых. Он умер не дожив до 28, грузинский Лермонтов.  

 Почему-то именно мне предложили выступить на стадионе перед участниками и гостями конференции. Не то чтобы выступить с приветственным словом или с докладом - для этого нашлись другие люди, - а со стихами какого-нибудь из грузинских поэтов, разумеется, в русском переводе. Наверное, добрейшая Тамара Георгиевна как устроитель конференции этому поспособствовала.

 Лихорадочно стала думать, что прочитать. Может, "Мерани" Бараташвили? Нечто типа лермонтовского "Паруса", где вместо паруса как символ непокоя и борьбы с роком выступает волшебный конь грузинских легенд Мерани.У этого стихотворения было два замечательных перевода, выбранных мною из целой книги его русских переложений, - Михаила Лозинского и Бориса Пастернака. Какой из двух? Плохо было то, что книги с собой у меня не было. Вспоминала по памяти. Кажется, выбрала перевод Лозинского, более экспрессивный. "Мчит-несет меня без пути-следа мой Мерани. Вслед доносится злое карканье, окрик враний...". У Пастернака было все намного спокойней и размеренней: "Стрелой несется конь мечты моей. Вдогонку ворон каркает угрюмо...". Когда вышла на огромную сцену, строчки Пастернака начали цепляться за строчки Лозинского, путали, мешали, сбивали с дыхания. Я остановилась. Передо мной в жарком мареве колыхался стадион, заполненный людской массой. Ждали, что я продолжу. Одинокая веточка микрофона сочувственно призывала: читай. Но я не могла. В голове не было ни одной не перепутанной строчки. И я ушла со сцены, безнадежно махнув рукой.

 Подошли ленинградцы. Утешали. Магнетическая женщина сказала: "Ничего, бывает, не расстраивайтесь". Долговязый Толя буркнул, что в мире нет совершенства и посему что-то у меня должно было не получиться. Ученый подошел последним, сказал: "Не хотите прогуляться?", и мы ушли с праздника, не дождавшись его завершения.

 Гуляли вокруг стадиона, и я хорошо помню все, что он говорил. "Вот вы, - он посмотрел на меня, потом снял очки, начал их протирать, надел и снова на меня взглянул, - вот вы выбрали для чтения мятежные стихи поэта-романтика. Зачем? Лучше бы читали его лирику, она истиннее. В ней преклонение перед красотой, а не призыв бороться с судьбой. Зачем человеку борьба? Не лучше ли жить в гармонии с миром, самим собой, природой?

  - Не всегда так получается. Приходится за что-то бороться. Бараташвили любил и ждал любви, а она - Екатерина Чавчавадзе - его не любила. Должен он был бороться за любовь?

 - Странно, если она его не любила, зачем тогда бороться? Вот он и погиб так рано... из-за бесплодной борьбы.

Глаза его смеялись.

 - Шутите?

 - Понимаете, я ученый, психолог, у меня много идей. Если я начну сейчас бороться со всеми - с дебилом директором, с глупым академиком, с сотрудниками... что из этого выйдет? Я не смогу делать свое дело, все уйдет в борьбу. А я хочу работать.

 - Вы раздражаете начальство одним своим видом, вам все равно придется бороться, хотя бы за ношение вашей униформы - я показала рукой на его джинсовый костюм. Наш директор способен стащить вас с трибуны из-за него.

 - Но ведь не стащил. Главное, как держаться. Если ты наработал авторитет, к тебе не будут особенно приставать. Послушайте, почему вы все время отворачиваетесь? Я хочу вас видеть.

 Наверное, я вспыхнула, а он опустил глаза и не глядел на меня. А потом вдруг сказал: "Я хотел другое спросить: почему вы не носите кольца? Вы ведь замужем".

 Я обомлела. Откуда ему известно, замужем я или нет. Хотя об этом знают и Тамара Георгиевна, и мои коллеги. Значит, наводил справки?

 - Вы считаете, я совершаю преступленье, что не ношу кольца?

 - Серьезное, - он снова смеялся, - вы вводите холостых мужчин в заблуждение. Впрочем, - он подошел, осторожно взял мою ладонь: "Вы разрешите"? - и продолжил:

  -У вас слишком тонкие пальцы, кольца для них нет в природе.

 - Но обручальное кольцо у меня есть, хранится дома в шкатулке. Боюсь потерять.

 - А муж у вас ревнивый?

 - Не знаю. Стараюсь не давать ему поводов для ревности.

 - Никогда-никогда?

 - Никогда.

 Наверное, ответ мой прозвучал слишком жестко; он внимательно, без улыбки, на меня взглянул.

 Я не отвела взгляда. И было похоже, что что-то легкое, невесомое беззвучно от нас отлетело.

***

Наш директор настоял, чтобы после конференции нас повезли на родину Сталина, в Гори. Общаясь с Тамарой Георгиевной, я знала, что грузинская интеллигенция ненавидит вождя-грузина, по чьему приказу был уничтожен цвет грузинских фамилий. Все оказалось не так однозначно. Высоченный памятник Сталину, возвышавшийся на высоченном постаменте над городом, был завален цветами. Желающие могли посетить помпезное, с колоннами, здание мемориального музея. Ни я, ни Ученый в музей не пошли, отправились гулять по городу.

 - Вы считаете, что с этим тоже не нужно бороться? - я указала рукой на громадный памятник, оставшийся позади.

  - Этот памятник рано или поздно снесут, слишком велики преступления этого человека, слишком кровавы и жестоки. А насчет бороться... я не вмешиваюсь в политику. Пусть холуи, если им угодно, несут к памятнику цветы, целуя руку, подписывающую расстрельные приказы для их отцов. Меня это не касается. Это прошлое.

 Сейчас, когда я вспоминаю эти слова, вижу, что Ученый был неправ. Призрак Сталина продолжает сопровождать российскую жизнь, вмешиваться в нее и требовать кровавой дани.

 А сам Ученый - где-то он сейчас? Уехал или, вопреки всему, продолжает трудиться на родине над своими научными проблемами? Как сложилась его жизнь? Удалось ли ему избежать борьбы? Тогда, гуляя по Гори, мы разговаривали с ним почти враждебно. Как два человека, сначала потянувшиеся друг к другу, а потом что-то для себя решившие.

 Был он в тот раз серый, хмурый, словно невыспавшийся. И мне даже показалось, что пахло от него спиртным.

***

 За окном стемнело. Я сижу у померкшего экрана компьютера в своем полусне-полубодрствовании.

 Слышно, как внизу, на кухне, Сережа гремит кастрюлями, разогревает еду. Нужно бы спуститься, но нет сил. По щелканью компьютера понятно, что пришло несколько писем, но и их я не могу смотреть. Видно, придется дотянуть эту туго разматывающуюся ниточку до самого конца.

 Переписка? Была, была переписка. Не очень живая, с перебоями, но была. Сережа косился на конверты из Ленинграда, я говорила: "Это тот, ученый, помнишь, я тебе рассказывала?" и уходила в ванную или на кухню читать письмо.

 Письма были обычные, то есть ничего в них не было странного, необъяснимого. А я вспоминала наше ночное фантастическое хождение по Тбилиси, рассвет на горе, двух ангелов за спиной - и не могла найти объяснения этому чуду. Как такое могло быть? Может быть, все это мне приснилось? Ну да, гора, она существует, называется Мтацминда. Там похоронены выдающиеся люди Грузии. И наш Грибоедов.  

 Удивительно, что его девочка-вдова была родной сестрой Екатерины Чавчавадзе, которую любил Николоз Бараташвили. Голубоглазой Екатерине подарил он тетрадь со своими стихами - счетом 36 плюс одна поэма "Судьба Грузии". А Екатерина через много лет передала эту тетрадь со стихами своему родственнику, поэту Илье Чавчавадзе. И тот их напечатал. И, если бы Бараташвили был жив, то проснулся бы знаменитым. Но ушел он рано, даже слишком рано; может и вправду, слишком много сил положил на борьбу, как шутя предположил Ученый?

 Екатерина предпочла бедолаге-чиновнику князя Дадиани, а Нина, после смерти Грибоедова, замуж не вышла, не захотела, хотя желающих было много.

 Нина Грибоедова...

 И вдруг мне приходит в голову, что еще вчера вечером я вертела в руках листочек со стихотворением о ней. "Молитва Нины". Куда я его запихнула? Вынимаю листочек из дальнего ящика. Сколько же ему лет? Не меньше двадцати, чернила выцвели, бумага пожелтела. Писала я его в Италии в тяжелую минуту, когда шел вопрос, как жить дальше.  К тому времени наша переписка с Ученым давно прекратилась, но грузинская тема меня не отпускала.

Молитва Нины

Святая горлица моя,
Сегодня твой покров мне нужен.
Там, в Тегеране, знаю я,
Случилось что-то с милым мужем.
Мне ничего не говорят,
В Тавризе жизнь проходит чинно.
Посольского двора квадрат
Да крик протяжный муэдзина.
Но наплывает смутный шум,
Как звук прибоя нарастая.
Мой муж, России лучший ум,
Один средь этого раздрая.

Во мне растет его зерно,
Комочек бедный мал и тонок.
О, Александр, твоя Нино
Сама еще почти ребенок.
Здесь ни друзья, и ни враги.
Кругом - одни чужие лица.
Святая Нина, помоги!
В злой час кому еще молиться?
Но если участь суждена
Погибнуть мужу и дитяти,
Я выстою, Его жена, -
Одна поеду на осляти.

 Странное чувство, что написано это не мной; наверное, так мать смотрит на сына, приехавшего ее навестить через много лет: и похож, и не похож, вроде совсем чужой, но и брезжит зыбко что-то родное, какое-то оставшееся от детства выражение.

 Почему-то начала думать, что бы сказал об этих стихах Ученый. Мне кажется, он бы их одобрил. Не стал бы придираться к последней строке и говорить, что Нина Чавчавадзе, хоть и принадлежала к княжеской семье, комплексом "избранничества" не страдала, была "всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро весела". Вранье. Так пишут в учебниках и в "житиях". Уверена, что он бы одобрил стремление моей Нины встать вровень с Богородицей в какой-то очень страшный и драматический момент ее жизни.  

 Ученый бы одобрил, ведь он любил Пастернака, который, когда писал о Христе, думал о Живаго... и о себе. Моя Нина молится своей небесной покровительнице, святой Нине. Что мы о ней знаем? Прочитав "Житие святой Нины", разве поймешь, какой она была, как выглядела?

 Одно время я хотела написать о ней, о ее человеческой жизни. Но слишком далек от нас IY век, слишком мало до нас дошло живых подробностей, только легенда. Отец Завулон, мать Сусанна, родилась в Каппадокии, девочкой с родителями пришла в Иерусалим. Здесь родители занялись служением Господу, а Нина (на иврите это имя обозначает "правнучка"), загорелась желанием найти Хитон Господень.  Воспитательница сказала отроковице, что Хитон был куплен у римского солдата (ему он досталась по жребию) мцхетским раввином, левитом Элиозом и увезен им с собою в Иверию. И Нина решила отправиться в Иверию, именуемую Уделом Божией Матери. Перед отходом было ей видение: Дева Мария вручила ей крест из сплетенных виноградных лоз. Нина поцеловала крест из лозы - и отправилась в путь.

 В Иверии одной из первых уверовала в Христа дочь настоятеля мцхетской синагоги первосвященника Авиафара. Был Авиафар, впоследствии также принявший святое крещение, правнуком того самого Элиоза, который купил в Иерусалиме и привез во МцхетуХитон Господень ... А на месте погребения Хитона Господня и дочери человеческой, не пожелавшей выпустить его из рук, молитвами святой Нины, был воздвигнут храм Светицховели.

 В рассказе о равноапостольной Нине совсем нет подробностей. Пожалуй, только та, что одно время жила она на окраине города в шалаше под ежевичным кустом. Ежевичный куст и шалаш - да, это настоящие осязаемые подробности. Каково ей было среди чужих людей? Чужого языка? Чужих - языческих - богов: Армаза, Задена, Гаци, Гаима? Как выглядела святая Нина? Во что была одета? Что говорила людям? Ничего этого мы не знаем. Но внешне я хорошо ее представляю. Она похожа для меня на еврейскую женщину из Мцхеты, художницу, несшую в корзинке чудесные спелые сливы и одарившую ими нас с сестрой.

***

Перед тем как спуститься вниз, решила все же взглянуть на почту.

 Пришло три письма: от Раи, от Музыканта и от Франческо. Я начала с последнего.  Написано оно было поздней ночью и гласило: "Кира, если я поеду в Россию? Или в Америку? Как ты думаешь?"

 Написала в ответ: "Можно попробовать. Поищи для себя работу!".

 Я была уверена, что работать он не сможет, но, занимаясь поисками, хоть на время, уйдет от своего страха, от своей депрессии.

 Музыкант писал: "Что вы узнали об А.?"

 Правильно он мне напомнил, я совсем забыла, что обещала ему сообщить об А.  Быстро написала:

 "Она наглоталась снотворных таблеток. Но осталась жива. Отбивалась от приехавших санитаров, так как в том мороке сознания, в котором находилась, приняла их за франкистов. Дай Бог ей жизни!"

 В ответ пришло краткое: "Аминь".

 Письмо от Раи тоже было коротким:

 Кира

 Миша писал, что видел два анджела на горе в Тифлисе. Эта причина любви к Грузие. Я правильно употребял родительный и предложный?

 Спасиба

 Рай

 Рае я не стала отвечать, отложила на завтра. Закрыла компьютер, спустилась вниз. Сережа спал в кресле у включенного телевизора. Накинув на ходу куртку, я выбежала на крыльцо.

 Над головой светили звезды, дул влажный весенний ветер, пахло пробуждающейся землей, раскрывающимися почками, вылезающей на поверхность травой. В природе начинался новый цикл. Тихо-тихо, почти шепотом, чтобы не разбудить Сережу, я запела "Грузинскую песню". "Виноградную косточку в теплую землю зарою...".

 Многовековые напластования человеческой породы - от святой Нины до Булата Окуджавы - спрессовались и отпечатались в ней, человеческие голоса с древних языческих времен по наше сегодня вошли в нее переливчатым эхом и отражением.

 "И лозу поцелую, и спелые гроздья сорву...".

 Я пела - и на душе становилось все светлее и печальнее.

/Продолжение следует/