Три рассказа о Прошлом

ПАМЯТЬ

Как-то в фев­ра­ле 1953 го­да у ме­ня раз­бо­лелось сер­дце, да так силь­но, что приш­лось вы­зывать ско­рую по­мощь. При­ехав­шие ме­дики за­мери­ли дав­ле­ние, прос­лу­шали сер­дце и ска­зали что у ме­ня ги­пер­то­ничес­кий криз. Они сде­лали укол и ре­комен­до­вали на­зав­тра пой­ти в по­лик­ли­нику к вра­чу.

Ут­ром я по­шел в по­лик­ли­нику. В ре­гис­тра­туре мне ска­зали, что но­мер­ки к по­пуляр­ным вра­чам уже ра­зоб­ра­ны, а ос­та­лись толь­ко к вра­чу, к ко­торо­му па­ци­ен­ты хо­дить не хо­тят. Вы­бора не бы­ло и я по­шел к это­му вра­чу. По­дой­дя к ка­бине­ту, по­нял, по­чему этот врач не поль­зу­ет­ся по­пуляр­ностью. На две­рях ви­села таб­личка: «Вай­нштейн».

Я во­шел в ка­бинет и уви­дел мо­лодую жен­щи­ну, ли­цо ко­торой мне по­каза­лось зна­комым. Я ска­зал:

— У ме­ня вче­ра слу­чил­ся, как ска­зали вра­чи ско­рой по­мощи, ги­пер­то­ничес­кий криз, и они со­вето­вали об­ра­тить­ся в по­лик­ли­нику.

— По­нят­но. Сей­час я по­меряю ва­ше ар­те­ри­аль­ное дав­ле­ние и пос­лу­шаю сер­дце.

Про­делав не­об­хо­димые про­цеду­ры, ска­зала:

— Дав­ле­ние по­вышен­ное, но не кри­тичес­кое. Сер­дце ра­бота­ет бо­лее-ме­нее нор­маль­но. На­вер­но вче­раш­ний криз был выз­ван ка­кой-то боль­шой стрес­со­вой наг­рузкой.

— Да уж, что бы­ло — то бы­ло…

 — Я вам вы­пишу ле­карс­тво, по­нижа­ющее дав­ле­ние, и ан­ти­деп­рессант. Кста­ти, а вы не опа­са­етесь, что я вас от­равлю?

— От­ра­вите? С ка­кой ста­ти мне вас бо­ять­ся? Пос­ле то­го, что до­велось ви­деть на фрон­те, я уже ни­чего не бо­юсь. К то­му же, я вас знаю.

Она пос­мотре­ла на ме­ня вни­матель­но:

— Дей­стви­тель­но, и мне ва­ше ли­цо то­же вро­де-бы зна­комо, но не мо­гу вспом­нить, где мы встре­чались…

— Поч­ти по Че­хову, — ска­зал я, — мы встре­чались в па­лате но­мер шесть ки­ев­ско­го гос­пи­таля.

— Да, те­перь я вспом­ни­ла. Вы ле­жали око­ло ок­на.

— Вся на­ша па­лата  бук­валь­но бо­гот­во­рила вас. Вы всег­да бы­ли при­вет­ли­вы, вни­матель­ны и тер­пе­ливы. Все очень пе­режи­вали, ког­да вы уш­ли. Что слу­чилось, по­чему вы уво­лились?

— Я по­еха­ла в Ле­нин­град пос­ту­пать в ме­дицин­ский ин­сти­тут.

— И вы на­де­ялись с та­кой фа­мили­ей пос­ту­пить в ин­сти­тут? Пар­ней там при­нима­ют с лю­бой фа­мили­ей, а вот дев­ча­там мно­го труд­нее.

— Де­ло в том, что моя де­вичья фа­милия Ко­ролё­ва. Я по­лук­ровка. Отец мой рус­ский, а мать ев­рей­ка, она бы­ла врач-те­рапевт.

— Бы­ла? А где ва­ши ро­дите­ли сей­час?

— Отец был хи­рур­гом. Он по­гиб, мож­но ска­зать, на бо­евом пос­ту ког­да опе­риро­вал ра­нено­го в во­ен­но-по­левом гос­пи­тале. На­чал­ся ар­тобс­трел, и один из сна­рядов по­пал в опе­раци­он­ную. Мать вы­дала со­сед­ка по до­му, и сей­час она ле­жит в Бабь­ем Яру, там же дол­жна бы­ла ле­жать и я. Ма­ма как-то ис­хитри­лась вы­тол­кнуть ме­ня из ко­лон­ны, ког­да мы по ка­кой-то узень­кой ули­це уже приб­ли­жались к то­му мес­ту. По­лицай, ша­гав­ший ря­дом с ко­лон­ной не за­метил или сде­лал вид, что не за­метил. Ка­кая-то жен­щи­на, сто­яв­шая на тро­ту­аре, быс­тро схва­тила ме­ня за ру­ку и по­тащи­ла из этой ули­цы. Она при­вела ме­ня в свою ма­зан­ку, рас­по­ложен­ную на ок­ра­ине Ки­ева, рас­ска­зала му­жу о слу­чив­шемся и пред­ло­жила ос­та­вить де­воч­ку у них. Муж сог­ла­сил­ся. Эти два че­лове­ка, Ок­са­на и Пет­ро, ста­ли для ме­ня, по су­щес­тву, при­ем­ны­ми ро­дите­лями. Од­нажды при­шел по­лицай и спро­сил, от­ку­да по­яви­лась эта де­воч­ка. Ок­са­на спо­кой­но объ­яс­ни­ла, что это дочь ее сес­тры, ко­торая жи­вет в Чер­ни­гове. Внеш­ность у ме­ня поч­ти сла­вян­ская, и по­тому ни­каких по­доз­ре­ний не вы­зыва­ла. Я про­жила в этой семье до кон­ца вой­ны, а по­том у­еха­ла на уче­бу в Ле­нин­град. Ок­са­на с му­жем ме­ня спас­ли, рис­куя сво­ими жиз­ня­ми. Это я ни­ког­да не за­буду! Во вре­мя уче­бы в ин­сти­туте, я всег­да при­ез­жа­ла на ка­нику­лы к ним. Сво­их де­тей у них не бы­ло, и они счи­тали ме­ня как бы сво­ей до­черью. Впро­чем, хва­тит обо мне, да­вай­те вер­нёмся к ва­шим проб­ле­мам. Что же до­вело вас до ги­пер­то­ничес­ко­го кри­за?

— Вы же зна­ете, что сей­час про­ис­хо­дит в стра­не. На пред­при­яти­ях про­ходят ми­тин­ги,  на ко­торых лю­ди тре­бу­ют жес­то­ко по­карать «убийц в бе­лых ха­латах». Та­кие ми­тин­ги прош­ли и на на­шем пред­при­ятии во всех це­хах, кро­ме од­но­го це­ха, где я был пар­торгом. Ме­ня вче­ра выз­вал сек­ре­тарь пар­тбю­ро и спро­сил, по­чему я не вы­пол­няю ре­шение пар­тий­ных ор­га­нов и не про­вел ми­тинг в сво­ем це­хе. Я ска­зал, что по­ка про­водить ми­тинг ра­но, так как следс­твие не за­кон­че­но, су­да ещё не бы­ло, и к то­му же, ни­какой на­род не дол­жен от­ве­чать за дей­ствия от­дель­ных его пред­ста­вите­лей. «Тог­да те­бе при­дет­ся по­ложить пар­тби­лет на стол», — ска­зал он. Я пос­мотрел ему в гла­за и рез­ко от­ве­тил: «Вы еще мо­лодой че­ловек и по­роха не ню­хали. Мне пар­тби­лет вру­чали на фрон­те, в пе­реры­ве меж­ду бо­ями, и не вам ре­шать судь­бу мо­его би­лета». Он по­думал нем­но­го и ска­зал: «Лад­но, пусть судь­бу пар­тби­лета ре­ша­ют выс­шие пар­тий­ные ор­га­ны, я же сво­ей властью ос­во­бож­даю вас от обя­зан­ностей пар­торга». Вот та­кой сос­то­ял­ся у нас ма­лоп­ри­ят­ный раз­го­вор, от­то­го и дав­ле­ние под­ско­чило…

— Вы му­жес­твен­ный че­ловек.

— Не знаю, мо­жет быть — не очень. Я прос­то, по воз­можнос­ти, ста­ра­юсь ос­та­вать­ся по­рядоч­ным че­лове­ком.

— Вот для это­го нуж­но му­жес­тво.

— По­жалуй. А от­ку­да у вас по­яви­лась эта фа­милия, ко­торая так от­пу­гива­ет па­ци­ен­тов.

— С Вай­нштей­ном я учи­лась в ин­сти­туте в од­ной груп­пе. Сна­чала мы под­ру­жились, а по­том это пе­рерос­ло в лю­бовь. Мы по­жени­лись на пос­леднем кур­се.

— И где он те­перь?

— Че­тыре го­да на­зад его арес­то­вали по де­лу Ев­рей­ско­го ан­ти­фашист­ско­го ко­мите­та. Две­над­цать чле­нов это­го ко­мите­та бы­ли расс­тре­ляны, од­на­ко Яша не по­пал в их чис­ло. Его от­пра­вили на де­сять лет в ла­герь. Он там умер, так как у не­го бы­ло сла­бое здо­ровье. А у ме­ня на па­мять о нем ос­та­лись двой­няш­ки. Пос­ле при­гово­ра мне пред­ла­гали по­менять до­кумен­ты и ука­зать в них мою де­вичью фа­милию, но я от­ка­залась, по­тому что пос­чи­тала это пре­датель­ством по от­но­шению к му­жу.

— Вот вы, дей­стви­тель­но, очень му­жес­твен­ная жен­щи­на.

Пе­ред ухо­дом я ска­зал:

— За­пиши­те мой те­лефон. Ес­ли Вам по­надо­бить­ся моя по­мощь, зво­ните по это­му но­меру, и я всег­да сде­лаю всё воз­можное, что­бы по­мочь.

— Спа­сибо. Бу­ду иметь в ви­ду. За­пиши­те и вы на вся­кий слу­чай но­мер мо­его те­лефо­на.

Мы с ней бе­седо­вали до­воль­но дол­го, и за это вре­мя ни один па­ци­ент не пос­ту­чал в дверь ее ка­бине­та.

Вско­ре пос­ле смер­ти Ста­лина и ос­во­бож­де­ния «вра­чей-вре­дите­лей» я поз­во­нил Ми­ле, так зва­ли док­то­ра, и поз­дра­вил её с окон­ча­ни­ем это­го гнус­но­го де­ла.

— При­ят­но соз­на­вать, что, хо­тя бы иног­да спра­вед­ли­вость тор­жес­тву­ет, — ска­зала она. Хо­рошо, что вы поз­во­нили, у ме­ня че­рез не­делю день рож­де­ния. При­ходи­те, бу­ду ра­да вас ви­деть.

В наз­на­чен­ный день я при­шел с боль­шим бу­кетом роз и тор­том. Ми­ла при­вет­ли­во встре­тила ме­ня, поз­на­коми­ла с гос­тя­ми и со сво­ими оча­рова­тель­ны­ми  двой­няш­ка­ми. За сто­лом, ког­да бы­ли про­воз­гла­шены все по­ложен­ные в та­ких слу­ча­ях тос­ты, она вста­ла и ска­зала:

— Я пред­ла­гаю вы­пить за свет­лую па­мять Ок­са­ны и Пет­ро, ко­торых уже нет в жи­вых. Пусть бу­дет им зем­ля пу­хом. По­ка жи­ва, бу­ду о них пом­нить...

Все вста­ли и вы­пили за этих пра­вед­ни­ков. Поз­днее я спро­сил двой­ня­шек, зна­ют ли они, кто это та­кие Ок­са­на и Пет­ро?

— Ко­неч­но, — от­ве­тили они в один го­лос, — Ок­са­на и Пет­ро спас­ли от смер­ти на­шу ма­му во вре­мя вой­ны.

ВСПОМИНАЯ БЛОКАДУ

Пе­ред вой­ной маль­чиш­ки, как пи­сал Си­монов в од­ном из сво­их сти­хот­во­рений, лю­били «иг­рать в вой­ну», а ког­да на­чалась вой­на ста­ли иг­рать в «бди­тель­ных че­кис­тов»: уви­дев на ули­це че­ловек в шля­пе и в оч­ках, бе­жали за ним и кри­чали: «шпи­он, шпи­он!». За па­ру ме­сяцев до на­чала вой­ны у нас сме­нил­ся уп­равдом. Вмес­то по­жило­го, ха­мова­того че­лове­ка к нам при­шел веж­ли­вый мо­лодой че­ловек, вни­матель­но выс­лу­шива­ющий каж­до­го, при­шед­ше­го к не­му с ка­ким-то воп­ро­сом. К то­му же, он был де­ловит и очень энер­ги­чен. Ког­да на­чалась вой­на, он пер­вым де­лом рас­по­рядил­ся по­белить все чер­дачные по­меще­ния, объ­яс­няя, что это зат­руднит рас­простра­нение ог­ня в слу­чае по­пада­ния за­жига­тель­ной бом­бы. «Об этом сви­детель­ству­ет опыт Лон­до­на, ко­торый под­вергал­ся на­летам не­мец­ких са­моле­тов», — го­ворил уп­равдом. По­том он ве­лел раз­ру­шить все дро­вяные са­раи, при­над­ле­жащие жиль­цам на­ших трех до­мов. Эти са­раи сто­яли в на­шем дво­ре вплот­ную друг к дру­гу в три ря­да, меж­ду ко­торы­ми был сво­бод­ный про­езд для ав­тотран­спор­та. Пос­ле вы­пол­не­ния его при­каза весь двор ока­зал­ся за­вален об­ломка­ми са­ра­ев, ко­торые пе­рек­ры­ли подъ­езд к на­шему до­му.

Зна­мени­тое выс­тупле­ние Мо­лото­ва по ра­дио о на­чале вой­ны я не слы­шал. Нас­коль­ко пом­ню, осо­бой па­ники оно не выз­ва­ло. Мно­гие го­вори­ли, что че­рез нес­коль­ко ме­сяцев вой­на за­кон­чится на­шей по­бедой, пос­коль­ку все бы­ли уве­рены, что «от тай­ги до бри­тан­ских мо­рей Крас­ная Ар­мия всех силь­ней» и что «…вра­гу ни­ког­да не гу­лять по рес­публи­кам на­шим». По­это­му пол­ной не­ожи­дан­ностью для мно­гих яви­лись то, что уже 17 сен­тября не­мец­кие час­ти за­няли Пуш­кин и выш­ли на Пул­ков­ские вы­соты.

В сен­тябре на­чались на­леты  на го­род не­мец­кой ави­ации. 7 и 8 сен­тября 1941 го­да не­мец­кие «Юн­керсы» без вся­ких по­мех бом­би­ли Ба­да­ев­ские скла­ды, где на­ходи­лись ос­новные за­пасы про­доволь­ствия го­рода. На сме­ну от­бомбив­шим са­моле­там при­лета­ли сле­ду­ющие са­моле­ты, и так весь день. Ночью за­рево по­жара бы­ло хо­рошо вид­но с кры­ши на­шего до­ма. Днем над скла­дами по­вис­ло кра­сивое оран­же­вое об­ла­ко. Это го­рело под­солнеч­ное мас­ло.

Во­об­ще-то, ави­ана­леты обыч­но на­чина­лись поз­дно ве­чером. Прон­зи­тель­ное за­выва­ние пи­киру­ющих в тем­но­те «Юн­керсов 88» ужас­но дей­ство­валo на нер­вы, но по­том, пос­те­пен­но, все при­вык­ли. В на­чале, при пер­вых зву­ках воз­душной тре­воги все хва­тали за­ранее при­готов­ленные ве­щи и бе­жали в бом­бо­убе­жище, ко­торое бы­ло обо­рудо­вано в под­ва­ле од­но­го из до­мов, рас­по­ложен­ных на на­береж­ной ка­нала. Иног­да мы про­води­ли в бом­бо­убе­жище всю ночь в ожи­дании та­ких же­лан­ных слов: «от­бой воз­душной тре­воги». Од­нажды, во вре­мя од­ной из та­ких по­сиде­лок где-то не­пода­леку раз­дался силь­ный взрыв, ос­ве­щение по­гас­ло, и дом наш силь­но за­качал­ся из сто­роны в сто­рону. Зап­ла­кали де­ти, ко­торых ма­маши ста­ли за­тал­ки­вать се­бе под по­дол, слов­но на­де­ясь этим сох­ра­нить хо­тя бы де­тей. Од­на­ко, на на­ше счастье дом по­качал­ся-по­качал­ся и ос­та­новил­ся. Днем вы­яс­ни­лось, что бом­ба по­пала в дом на уг­лу ка­нала и Из­май­лов­ско­го прос­пекта, в ко­тором до ре­волю­ции на­ходи­лась гос­ти­ница «Вар­ша­ва». Дом был раз­ру­шен взры­вом до са­мого ос­но­вания. Од­нажды, ког­да мы вер­ну­лись из бом­бо­убе­жища, к нам при­шел во­ен­ный пат­руль. Ко­ман­дир спро­сил у взрос­лых, кто из них не­дав­но пус­кал ра­кеты из это­го ок­на, ука­зав на ок­но в ко­ридо­ре, ко­торое вы­ходи­ло на 7 Крас­но­ар­мей­скую ули­цу, где был во­ен­ный гос­пи­таль и раз­ме­шалась ка­кая-то во­ин­ская часть.

Взрос­лые ста­ли объ­яс­нять, что, то­ропясь в бом­бо­убе­жище, на­вер­ное, за­были зак­рыть дверь на ключ. Ко­ман­дир еще раз пос­мотрел на всех вни­матель­но и ска­зал:

— Ког­да сле­ду­ющий раз бу­дете ку­да-то то­ропить­ся, не за­бывай­те зак­ры­вать вход­ную дверь на ключ, а то мо­гут быть боль­шие неп­ри­ят­ности.

Хо­дили раз­го­воры, что и до это­го дня ви­дели, что кто-то пус­ка­ет ра­кеты из раз­ва­лин быв­ших дро­вяных са­ра­ев. Прос­нувшись как-то вско­ре пос­ле это­го, мы уз­на­ли, что ра­но ут­ром арес­то­вали на­шего уп­равдо­ма. Буд­то, он  ока­зал­ся не­мец­ким шпи­оном. Так это или нет, я не знаю, а то, что пос­ле это­го дня ник­то его не ви­дел, это факт.

По ме­ре приб­ли­жения зи­мы бом­барди­ров­ки го­рода ста­нови­лись все ре­же и ре­же, но уве­личи­валось  ко­личес­тво ар­тилле­рий­ских обс­тре­лов го­рода. И, как го­ворит­ся, хрен редь­ки не сла­ще. О приб­ли­жении са­моле­тов пре­дуп­режда­ли сиг­на­лы воз­душной тре­воги, а сна­ряды при­лета­ли вне­зап­но и раз­ры­вались в неп­ред­ска­зу­емых мес­тах. Пос­ле вой­ны на сте­не пер­во­го до­ма на се­вер­ной сто­роне Нев­ско­го прос­пекта бы­ла  вос­ста­нов­ле­на над­пись: «Эта сто­рона ули­цы на­ибо­лее опас­на при ар­тобс­тре­ле». Один из сна­рядов ра­зор­вался на кры­ше за­вода, при­мыка­юще­му к на­шему до­му, и нес­коль­ко ос­колков вле­тели в на­шу ком­на­ту.

Борь­бу с не­мец­ки­ми ба­таре­ями, обс­тре­лива­ющи­ми го­род, ве­ли, в том чис­ле, два бро­непо­ез­да, ко­торые по оче­реди вы­ходи­ли ночью на ок­ружную же­лез­ную до­рогу, ос­та­нав­ли­вались при­мер­но нап­ро­тив на­шего до­ма (я так ду­маю по­тому, что ви­дел вспыш­ки их выс­тре­лов из ок­на на­шей ком­на­ты), де­лали нес­коль­ко выс­тре­лов по не­мец­ким по­зици­ям, ко­ор­ди­наты ко­торых да­вали наб­лю­дате­ли, на­ходя­щи­еся на ко­локоль­не Хра­ма Вос­кре­сения Хрис­то­ва. Как я уз­нал, мно­го лет спус­тя, бро­непо­ез­да днем скры­вались под на­весом  пер­ро­нов Ви­теб­ско­го вок­за­ла.

1 сен­тября в Ле­нин­гра­де вве­ли кар­точную сис­те­му. Пер­во­началь­но бы­ла ус­та­нов­ле­на нор­ма вы­дачи хле­ба: 800 г. - для ра­бочих, 600 г. - для слу­жащих, 400 г. — для иж­ди­вен­цев и де­тей. 20 но­яб­ря эти нор­мы бы­ли сок­ра­щены уже в пя­тый раз: 250 г. — для ра­бочих, 125 г. — для слу­жащих, иж­ди­вен­цев и де­тей. Кро­ме хле­ба лю­ди ни­чего не по­лучи­ли. Хлеб на­поло­вину вы­пекал­ся из обой­ной му­ки и цел­лю­лозы и был та­кой влаж­ный, что при сжа­тии, из не­го вы­тека­ла во­да, то есть из 125 грамм там бы­ло на­вер­ное грамм 100 во­ды. Тог­да в пи­щу пош­ли все ос­татки съ­ес­тно­го, ко­торые у лю­дей слу­чай­но сох­ра­нились: зап­лесне­вев­шие су­хари, хлеб­ные крош­ки, ос­татки обой­ной му­ки, сто­ляр­ный клей. Вот тог­да-то вспом­ни­ли, что на на­береж­ной ка­нала поч­ти до на­чала вой­ны не­дале­ко от на­шего до­ма бы­ло сло­жено боль­шое ко­личес­тво жмы­ха, ни­кем не ох­ра­ня­емо­го. Го­вори­ли, что на­до бы­ло бы за­нес­ти нес­коль­ко плит это­го жмы­ха в на­ши са­раи, но ник­то это­го не сде­лал. Сей­час это нам очень бы при­годи­лась. Но, как го­ворит­ся, все мы креп­ки зад­ним умом.

Зи­ма 1941-42 го­дов вы­далась очень су­ровая. Ми­нусо­вая тем­пе­рату­ра дер­жа­лась пол­го­да, а в от­дель­ные дни опус­ка­лась до -32 гра­дусов. Вот в та­кую зи­му го­род ока­зал­ся без ос­ве­щения, теп­ла, во­ды и прак­ти­чес­ки без хле­ба.

Пе­ри­од с 20 но­яб­ря по 20 де­каб­ря счи­та­ют са­мым тя­желым пе­ри­одом бло­кады. Имен­но за этот ме­сяц, как уз­нал я по­том, умер­ло бо­лее 250 ты­сяч че­ловек. Ко­неч­но, лю­ди про­дол­жа­ли уми­рать и поз­же, но не та­кими тем­па­ми. Мой отец, нап­ри­мер, умер 30 мар­та. Нес­коль­ко дней он про­лежал в на­шей хо­лод­ной ком­на­те, за­шитый в прос­ты­ню. Толь­ко по­лучив на не­го кар­точку, я за­явил о его кон­чи­не. Ког­да его уно­сили, я не про­ронил ни од­ной сле­зин­ки — не по­тому, что я та­кой черс­твый че­ловек, прос­то вре­мя бы­ло та­кое. Не­дав­но я про­читал в вос­по­мина­ни­ях ака­деми­ка Н.С. Ли­хаче­ва, что семьи не хо­рони­ли умер­ших, а ста­рались по­лучить на них кар­точки. Род­ные не оп­ла­кива­ли умер­ших, а ду­мали толь­ко о еде. Нес­коль­ко рань­ше умер­ли в на­шей ком­на­те мой дя­дя и его же­на, ко­торые за год до то­го пе­ре­еха­ли из Ка­линин­ской об­ласти ос­ва­ивать Ка­рель­ский пе­реше­ек пос­ле из­гна­ния от­ту­да фин­нов. Ког­да на­чалась вой­на, и фин­ская ар­мия пе­реш­ла в нас­тупле­ние, все пе­ресе­лен­цы ока­зались в Ле­нин­гра­де. Не имея ле­нин­градской про­пис­ки, они  не име­ли пра­ва на по­луче­ние хлеб­ных кар­то­чек. Я ос­тался жив ис­клю­читель­но бла­года­ря мо­ей ма­тери, ко­торая по­лови­ну сво­ей ми­зер­ной пай­ки от­да­вала  мне. У нее слу­чилась дис­тро­фия пос­ледней ста­дии. Она все вре­мя про­води­ла в пос­те­ли, с тру­дом спус­ка­лась с нее лишь в слу­чае край­ней не­об­хо­димос­ти.

Все до­маш­ние за­боты лег­ли на мои де­вяти­лет­ние пле­чи. Я хо­дил по­лучать эти, как вы­рази­лась по­этес­са Оль­га Бер­тгольц: «125 бло­кад­ных грамм, с ог­нем и кровью по­полам». По­верь­те, это бы­ло не так уж и бе­зопас­но. Я не раз ви­дел, как у вы­ходя­щей из бу­лоч­ной жен­щи­ны, ка­кой-ни­будь опус­тивший­ся па­рень от­ни­мал по­лучен­ный хлеб, сра­зу же за­совы­вал его в рот и на­чинал ли­хора­доч­но же­вать его. Ок­ру­жив­шие его лю­ди, на­чина­ли его бить, он толь­ко зак­ры­вал ли­цо ру­ками и ста­рал­ся по­быс­трее прог­ло­тить хлеб. По до­роге в бу­лоч­ную я не раз ви­дел ле­жав­шие на зем­ле тру­пы, при­чем иног­да с вы­резан­ны­ми мяг­ки­ми мес­та­ми. Од­нажды во вре­мя по­хода за во­дой че­рез два дво­ра к ра­ботав­шей еще во­доп­ро­вод­ной ко­лон­ке ви­дел от­рублен­ную жен­скую го­лову. Рас­ска­зыва­ли, как кто-то об­на­ружил в куп­ленном фар­ше че­лове­чес­кий но­готь.

Мы с при­яте­лем па­ру раз хо­дили на пе­пели­ще Ба­да­ев­ских скла­дов, где зем­ля про­пита­лась сго­рев­шим са­харом. Сю­да при­ходи­ло не­мало ле­нин­град­цев, еще не по­теряв­ших спо­соб­ность дви­гать­ся. Мы, как и они, пе­рехо­дили из од­ной во­рон­ки в дру­гую и про­бова­ли, где зем­ля бы­ла сла­ще. Мы на­бира­ли выб­ранную зем­лю в сум­ки и воз­вра­щались до­мой. До­ма  на­до бы­ло раз­вести эту зем­лю во­дой, нес­коль­ко раз про­кипя­тить и про­цедить че­рез мар­лю. По­луча­лась горь­ко­вато-слад­кая бур­да, ко­торую мож­но бы­ло пить.

Все это жи­вет в мо­ей па­мяти. По­это­му да­же се­год­ня, без ма­лого во­семь­де­сят лет спус­тя, я не мо­гу смот­реть до­кумен­таль­ные кад­ры о Ле­нин­градской бло­каде. Зи­мой 1941-42 го­дов я, ес­тес­твен­но, не учил­ся во вто­ром клас­се. В го­роде ра­бота­ла единс­твен­ная шко­ла, на­ходив­ша­яся в быв­шем двор­це Ло­бано­ва Рос­то­ва, пе­ред вхо­дом в ко­торый «под­нявши ла­пы, как жи­вые, сто­ят два ль­ва сто­роже­вые». Спус­тя мно­го лет пос­ле вой­ны я про­читал, что по­доб­ные шко­лы ра­бота­ли в каж­дом рай­оне. По­чему-то тог­да я об этом не слы­шал.

Как вид­но, нас неп­ло­хо учи­ла по­жилая учи­тель­ни­ца в пер­вом клас­се, по­тому что, ког­да поз­во­ляла об­ста­нов­ка, я зи­мой чи­тал кни­ги, имев­ши­еся в до­ме. Про­читал «Боль­шие на­деж­ды» Дик­кенса. Пом­ню, что на ме­ня про­из­ве­ла боль­шое впе­чат­ле­ние встре­ча глав­но­го ге­роя с бег­лым ка­тор­жни­ком на клад­би­ще. Про­читал ка­кой-то де­тек­тив. И да­же про­чел «Пу­тешес­твие Нор­деншель­да вок­руг Ев­ро­пы и Азии на ко­раб­ле «Ве­га».

Вес­ной 1942 го­да об­ста­нов­ка нес­коль­ко улуч­ши­лась. Во-пер­вых, нор­мы вы­дачи хле­ба пос­те­пен­но уве­личи­вались и, в до­бавок к хле­бу, ста­ли вы­давать и кое-ка­кие про­дук­ты. К 1-му Мая, нап­ри­мер, да­же вы­дали нем­но­го шо­кола­да, ко­торый про­дав­щи­цы от­ка­лыва­ли от шо­колад­ных ку­бов, прис­ланных из США. На бе­регу ка­нала вы­рос­ла мо­лодая кра­пива и ле­беда, ко­торую я со­бирал и ва­рил неч­то вро­де щей. В мае от­кры­лось од­но от­де­ление ба­ни на Меж­ду­народ­ном прос­пекте, в ко­тором мы­лись вмес­те об­тя­нутые ко­жей жен­ские и муж­ские ске­леты, но ни у ко­го не воз­ни­кали ни­какие эро­тичес­кие мыс­ли. Ес­ли не оши­ба­юсь, в и­юне по Об­водно­му ка­налу про­шел пер­вый трам­вай. Жизнь по­нем­но­гу ста­ла на­лажи­вать­ся. Нес­мотря на ар­тобс­тре­лы жить ста­ло нем­но­го луч­ше, жить ста­ло нем­но­го ве­селей.

С целью сок­ра­щения чис­ла едо­ков, по квар­ти­рам ста­ли хо­дить упол­но­мочен­ные, что­бы вы­явить оди­ноких по­жилых и боль­ных лю­дей и сос­та­вить спис­ки на эва­ку­ацию. Приш­ли к нам и спро­сили ку­да бы мы хо­тели вы­ехать. Мать выб­ра­ла Ал­тай. В на­чале и­юля ма­шина от­везла нас на Фин­лянд­ский вок­зал, от­ку­да на­чина­лось на­ше пу­тешес­твие на Вос­ток.

ШКАТУЛКА

Моя же­на Га­ля уми­рала дол­го и му­читель­но. Бук­валь­но за день до сво­ей кон­чи­ны она дос­та­ла из ящи­ка ту­алет­но­го сто­лика кра­сивую шка­тул­ку, ко­торую я ни­ког­да не ви­дел рань­ше, и поп­ро­сила пе­редать ее Оле­гу, но­мер те­лефо­на ко­торо­го она на­писа­ла на лис­тке бу­маж­ки. Я обе­щал вы­пол­нить ее прось­бу.

Че­рез нес­коль­ко дней пос­ле по­хорон я поз­во­нил по ука­зан­но­му но­меру. К те­лефо­ну по­дошёл ка­кой-то муж­чи­на. Я спро­сил:

— Вы Олег?

— Да.

— Я дол­жен пе­редать вам кое-что от мо­ей по­кой­ной же­ны. Да­вай­те встре­тим­ся зав­тра в го­род­ском скве­ре в два ча­са дня.

— Хо­рошо. Я бу­ду.

На сле­ду­ющий день, в наз­на­чен­ное вре­мя я уви­дел, что из подъ­ехав­ше­го к скве­ру ав­то­буса с тру­дом спус­ка­ет­ся се­дой муж­чи­на при­мер­но мо­его воз­раста. Мы се­ли на ска­мей­ку, и я пе­редал ему шка­тул­ку. Уви­дев её, он поб­леднел, быс­тро на­жал на ней ка­кую-то кноп­ку и вы­нул пач­ку фо­тог­ра­фий и за­пис­ку. Он про­читал за­пис­ку вслух: «Воз­вра­щаю те­бе фо­тог­ра­фии, ко­торые сде­лал ка­кой-то фо­тог­раф во вре­мя по­сеще­ния на­ми пос­ле­во­ен­ной выс­тавки кар­тин Дрез­ден­ской га­лереи. Ты, на­вер­но, дав­но за­был об этом, а я пом­ни­ла об этом всю жизнь».

— Сколь­ко я вам дол­жен за тру­ды? — спро­сил Олег.

— Вы мне ни­чего не дол­жны. Это не мой по­дарок, а по­сыл­ка от мо­ей же­ны, ко­торая не­дав­но умер­ла.

— Бо­же мой! Ка­кой же я был тог­да бол­ван!

Вне­зап­но он зап­ла­кал, и зап­ла­кал не ску­пыми муж­ски­ми сле­зами, а раз­ры­дал­ся, как жен­щи­на. Он ры­дал, не стес­ня­ясь про­ходив­ших ми­мо лю­дей. По­том он встал и поп­лелся к ав­то­бус­ной ос­та­нов­ке. Я по­мог ему сесть в подъ­ехав­ший вско­ре ав­то­бус.

Я при­ехал до­мой, на­лил се­бе рюм­ку вод­ки и то­же зап­ла­кал. Я про­жил со сво­ей же­ной мно­го лет, как мне ка­залось, в люб­ви и сог­ла­сии. Ока­залось, что сог­ла­сие бы­ло, а люб­ви не бы­ло. Она всю жизнь лю­била Оле­га. Вне­зап­но, слов­но по­вину­ясь ка­кому-то им­пуль­су, я ему поз­во­нил:

— Что вы сей­час де­ла­ете?

— Со­бира­юсь на­пить­ся.

— Я со­бира­юсь то­же на­пить­ся. При­ез­жай­те ко мне. Бу­дем пить вмес­те — это на­ше об­щее го­ре.

Пос­ле не­кото­рого раз­думья он сог­ла­сил­ся, и я про­дик­то­вал ему свой ад­рес. Он при­ехал с бу­тыл­кой «Сто­лич­ной» и нес­коль­ки­ми бан­ка­ми шпрот. Я вы­тащил свои за­пасы. Мы вы­пили за упо­кой ду­ши Га­ли. По­том за то, что­бы зем­ля бы­ла ей пу­хом. По­том за то, что­бы па­мять о ней всег­да жи­ла в на­ших сер­дцах. Мы пи­ли и пла­кали, два се­дых му­жика, про­шед­шие вой­ну и ви­дев­шие мно­го смер­тей.

По­том Олег дос­тал за­пис­ку и вни­матель­но про­читал ее еще раз.

— А она не пра­ва, — ска­зал он, — я всег­да пом­нил её и всё, что бы­ло с на­ми в го­ды на­шей во­ен­ной мо­лодос­ти. Я ведь до сих пор хо­лос­той. Мы поз­на­коми­лись в пос­ледний год вой­ны. Я был ком­ба­том, а ее прис­ла­ли к нам са­нитар­кой. Сна­чала мы под­ру­жились. По­том это пе­рерос­ло в неч­то боль­шее, но меж­ду на­ми ни­ког­да не бы­ло ин­тимной свя­зи. Мы прос­то ос­то­рож­но и тре­пет­но за­боти­лись друг о дру­ге. Пом­ни­те, как ска­зано у Си­моно­ва:

Ни­чего от не­го не хо­тела,
Ни о чем для се­бя не про­сила,
Но, от пуль зак­рыв сво­им те­лом,
Из ог­ня его вы­носи­ла…

Это поч­ти про нас. Пос­ле вой­ны не­кото­рое вре­мя дли­лась эта по­лу-лю­бовь, по­лу-друж­ба, а по­том не­лепая ссо­ра, мое ос­ли­ное уп­рямс­тво, да и моя служ­ба раз­ве­ли нас в раз­ные сто­роны. Нав­сегда…

Пос­ле это­го ве­чера я стал час­то встре­чать­ся с Оле­гом, с ко­торым мне бы­ло лег­ко и прос­то го­ворить на лю­бые те­мы. С тех пор мы всег­да вмес­те ез­дим на клад­би­ще, что­бы воз­ло­жить цве­ты на её мо­гилу.