Три рассказа о Прошлом

ПАМЯТЬ

Как-то в феврале 1953 года у меня разболелось сердце, да так сильно, что пришлось вызывать скорую помощь. Приехавшие медики замерили давление, прослушали сердце и сказали что у меня гипертонический криз. Они сделали укол и рекомендовали назавтра пойти в поликлинику к врачу.

Утром я пошел в поликлинику. В регистратуре мне сказали, что номерки к популярным врачам уже разобраны, а остались только к врачу, к которому пациенты ходить не хотят. Выбора не было и я пошел к этому врачу. Подойдя к кабинету, понял, почему этот врач не пользуется популярностью. На дверях висела табличка: «Вайнштейн».

Я вошел в кабинет и увидел молодую женщину, лицо которой мне показалось знакомым. Я сказал:

— У меня вчера случился, как сказали врачи скорой помощи, гипертонический криз, и они советовали обратиться в поликлинику.

— Понятно. Сейчас я померяю ваше артериальное давление и послушаю сердце.

Проделав необходимые процедуры, сказала:

— Давление повышенное, но не критическое. Сердце работает более-менее нормально. Наверно вчерашний криз был вызван какой-то большой стрессовой нагрузкой.

— Да уж, что было — то было…

 — Я вам выпишу лекарство, понижающее давление, и антидепрессант. Кстати, а вы не опасаетесь, что я вас отравлю?

— Отравите? С какой стати мне вас бояться? После того, что довелось видеть на фронте, я уже ничего не боюсь. К тому же, я вас знаю.

Она посмотрела на меня внимательно:

— Действительно, и мне ваше лицо тоже вроде-бы знакомо, но не могу вспомнить, где мы встречались…

— Почти по Чехову, — сказал я, — мы встречались в палате номер шесть киевского госпиталя.

— Да, теперь я вспомнила. Вы лежали около окна.

— Вся наша палата  буквально боготворила вас. Вы всегда были приветливы, внимательны и терпеливы. Все очень переживали, когда вы ушли. Что случилось, почему вы уволились?

— Я поехала в Ленинград поступать в медицинский институт.

— И вы надеялись с такой фамилией поступить в институт? Парней там принимают с любой фамилией, а вот девчатам много труднее.

— Дело в том, что моя девичья фамилия Королёва. Я полукровка. Отец мой русский, а мать еврейка, она была врач-терапевт.

— Была? А где ваши родители сейчас?

— Отец был хирургом. Он погиб, можно сказать, на боевом посту когда оперировал раненого в военно-полевом госпитале. Начался артобстрел, и один из снарядов попал в операционную. Мать выдала соседка по дому, и сейчас она лежит в Бабьем Яру, там же должна была лежать и я. Мама как-то исхитрилась вытолкнуть меня из колонны, когда мы по какой-то узенькой улице уже приближались к тому месту. Полицай, шагавший рядом с колонной не заметил или сделал вид, что не заметил. Какая-то женщина, стоявшая на тротуаре, быстро схватила меня за руку и потащила из этой улицы. Она привела меня в свою мазанку, расположенную на окраине Киева, рассказала мужу о случившемся и предложила оставить девочку у них. Муж согласился. Эти два человека, Оксана и Петро, стали для меня, по существу, приемными родителями. Однажды пришел полицай и спросил, откуда появилась эта девочка. Оксана спокойно объяснила, что это дочь ее сестры, которая живет в Чернигове. Внешность у меня почти славянская, и потому никаких подозрений не вызывала. Я прожила в этой семье до конца войны, а потом уехала на учебу в Ленинград. Оксана с мужем меня спасли, рискуя своими жизнями. Это я никогда не забуду! Во время учебы в институте, я всегда приезжала на каникулы к ним. Своих детей у них не было, и они считали меня как бы своей дочерью. Впрочем, хватит обо мне, давайте вернёмся к вашим проблемам. Что же довело вас до гипертонического криза?

— Вы же знаете, что сейчас происходит в стране. На предприятиях проходят митинги,  на которых люди требуют жестоко покарать «убийц в белых халатах». Такие митинги прошли и на нашем предприятии во всех цехах, кроме одного цеха, где я был парторгом. Меня вчера вызвал секретарь партбюро и спросил, почему я не выполняю решение партийных органов и не провел митинг в своем цехе. Я сказал, что пока проводить митинг рано, так как следствие не закончено, суда ещё не было, и к тому же, никакой народ не должен отвечать за действия отдельных его представителей. «Тогда тебе придется положить партбилет на стол», — сказал он. Я посмотрел ему в глаза и резко ответил: «Вы еще молодой человек и пороха не нюхали. Мне партбилет вручали на фронте, в перерыве между боями, и не вам решать судьбу моего билета». Он подумал немного и сказал: «Ладно, пусть судьбу партбилета решают высшие партийные органы, я же своей властью освобождаю вас от обязанностей парторга». Вот такой состоялся у нас малоприятный разговор, оттого и давление подскочило…

— Вы мужественный человек.

— Не знаю, может быть — не очень. Я просто, по возможности, стараюсь оставаться порядочным человеком.

— Вот для этого нужно мужество.

— Пожалуй. А откуда у вас появилась эта фамилия, которая так отпугивает пациентов.

— С Вайнштейном я училась в институте в одной группе. Сначала мы подружились, а потом это переросло в любовь. Мы поженились на последнем курсе.

— И где он теперь?

— Четыре года назад его арестовали по делу Еврейского антифашистского комитета. Двенадцать членов этого комитета были расстреляны, однако Яша не попал в их число. Его отправили на десять лет в лагерь. Он там умер, так как у него было слабое здоровье. А у меня на память о нем остались двойняшки. После приговора мне предлагали поменять документы и указать в них мою девичью фамилию, но я отказалась, потому что посчитала это предательством по отношению к мужу.

— Вот вы, действительно, очень мужественная женщина.

Перед уходом я сказал:

— Запишите мой телефон. Если Вам понадобиться моя помощь, звоните по этому номеру, и я всегда сделаю всё возможное, чтобы помочь.

— Спасибо. Буду иметь в виду. Запишите и вы на всякий случай номер моего телефона.

Мы с ней беседовали довольно долго, и за это время ни один пациент не постучал в дверь ее кабинета.

Вскоре после смерти Сталина и освобождения «врачей-вредителей» я позвонил Миле, так звали доктора, и поздравил её с окончанием этого гнусного дела.

— Приятно сознавать, что, хотя бы иногда справедливость торжествует, — сказала она. Хорошо, что вы позвонили, у меня через неделю день рождения. Приходите, буду рада вас видеть.

В назначенный день я пришел с большим букетом роз и тортом. Мила приветливо встретила меня, познакомила с гостями и со своими очаровательными  двойняшками. За столом, когда были провозглашены все положенные в таких случаях тосты, она встала и сказала:

— Я предлагаю выпить за светлую память Оксаны и Петро, которых уже нет в живых. Пусть будет им земля пухом. Пока жива, буду о них помнить...

Все встали и выпили за этих праведников. Позднее я спросил двойняшек, знают ли они, кто это такие Оксана и Петро?

— Конечно, — ответили они в один голос, — Оксана и Петро спасли от смерти нашу маму во время войны.

ВСПОМИНАЯ БЛОКАДУ

Перед войной мальчишки, как писал Симонов в одном из своих стихотворений, любили «играть в войну», а когда началась война стали играть в «бдительных чекистов»: увидев на улице человек в шляпе и в очках, бежали за ним и кричали: «шпион, шпион!». За пару месяцев до начала войны у нас сменился управдом. Вместо пожилого, хамоватого человека к нам пришел вежливый молодой человек, внимательно выслушивающий каждого, пришедшего к нему с каким-то вопросом. К тому же, он был деловит и очень энергичен. Когда началась война, он первым делом распорядился побелить все чердачные помещения, объясняя, что это затруднит распространение огня в случае попадания зажигательной бомбы. «Об этом свидетельствует опыт Лондона, который подвергался налетам немецких самолетов», — говорил управдом. Потом он велел разрушить все дровяные сараи, принадлежащие жильцам наших трех домов. Эти сараи стояли в нашем дворе вплотную друг к другу в три ряда, между которыми был свободный проезд для автотранспорта. После выполнения его приказа весь двор оказался завален обломками сараев, которые перекрыли подъезд к нашему дому.

Знаменитое выступление Молотова по радио о начале войны я не слышал. Насколько помню, особой паники оно не вызвало. Многие говорили, что через несколько месяцев война закончится нашей победой, поскольку все были уверены, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней» и что «…врагу никогда не гулять по республикам нашим». Поэтому полной неожиданностью для многих явились то, что уже 17 сентября немецкие части заняли Пушкин и вышли на Пулковские высоты.

В сентябре начались налеты  на город немецкой авиации. 7 и 8 сентября 1941 года немецкие «Юнкерсы» без всяких помех бомбили Бадаевские склады, где находились основные запасы продовольствия города. На смену отбомбившим самолетам прилетали следующие самолеты, и так весь день. Ночью зарево пожара было хорошо видно с крыши нашего дома. Днем над складами повисло красивое оранжевое облако. Это горело подсолнечное масло.

Вообще-то, авианалеты обычно начинались поздно вечером. Пронзительное завывание пикирующих в темноте «Юнкерсов 88» ужасно действовалo на нервы, но потом, постепенно, все привыкли. В начале, при первых звуках воздушной тревоги все хватали заранее приготовленные вещи и бежали в бомбоубежище, которое было оборудовано в подвале одного из домов, расположенных на набережной канала. Иногда мы проводили в бомбоубежище всю ночь в ожидании таких желанных слов: «отбой воздушной тревоги». Однажды, во время одной из таких посиделок где-то неподалеку раздался сильный взрыв, освещение погасло, и дом наш сильно закачался из стороны в сторону. Заплакали дети, которых мамаши стали заталкивать себе под подол, словно надеясь этим сохранить хотя бы детей. Однако, на наше счастье дом покачался-покачался и остановился. Днем выяснилось, что бомба попала в дом на углу канала и Измайловского проспекта, в котором до революции находилась гостиница «Варшава». Дом был разрушен взрывом до самого основания. Однажды, когда мы вернулись из бомбоубежища, к нам пришел военный патруль. Командир спросил у взрослых, кто из них недавно пускал ракеты из этого окна, указав на окно в коридоре, которое выходило на 7 Красноармейскую улицу, где был военный госпиталь и размешалась какая-то воинская часть.

Взрослые стали объяснять, что, торопясь в бомбоубежище, наверное, забыли закрыть дверь на ключ. Командир еще раз посмотрел на всех внимательно и сказал:

— Когда следующий раз будете куда-то торопиться, не забывайте закрывать входную дверь на ключ, а то могут быть большие неприятности.

Ходили разговоры, что и до этого дня видели, что кто-то пускает ракеты из развалин бывших дровяных сараев. Проснувшись как-то вскоре после этого, мы узнали, что рано утром арестовали нашего управдома. Будто, он  оказался немецким шпионом. Так это или нет, я не знаю, а то, что после этого дня никто его не видел, это факт.

По мере приближения зимы бомбардировки города становились все реже и реже, но увеличивалось  количество артиллерийских обстрелов города. И, как говорится, хрен редьки не слаще. О приближении самолетов предупреждали сигналы воздушной тревоги, а снаряды прилетали внезапно и разрывались в непредсказуемых местах. После войны на стене первого дома на северной стороне Невского проспекта была  восстановлена надпись: «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». Один из снарядов разорвался на крыше завода, примыкающему к нашему дому, и несколько осколков влетели в нашу комнату.

Борьбу с немецкими батареями, обстреливающими город, вели, в том числе, два бронепоезда, которые по очереди выходили ночью на окружную железную дорогу, останавливались примерно напротив нашего дома (я так думаю потому, что видел вспышки их выстрелов из окна нашей комнаты), делали несколько выстрелов по немецким позициям, координаты которых давали наблюдатели, находящиеся на колокольне Храма Воскресения Христова. Как я узнал, много лет спустя, бронепоезда днем скрывались под навесом  перронов Витебского вокзала.

1 сентября в Ленинграде ввели карточную систему. Первоначально была установлена норма выдачи хлеба: 800 г. - для рабочих, 600 г. - для служащих, 400 г. — для иждивенцев и детей. 20 ноября эти нормы были сокращены уже в пятый раз: 250 г. — для рабочих, 125 г. — для служащих, иждивенцев и детей. Кроме хлеба люди ничего не получили. Хлеб наполовину выпекался из обойной муки и целлюлозы и был такой влажный, что при сжатии, из него вытекала вода, то есть из 125 грамм там было наверное грамм 100 воды. Тогда в пищу пошли все остатки съестного, которые у людей случайно сохранились: заплесневевшие сухари, хлебные крошки, остатки обойной муки, столярный клей. Вот тогда-то вспомнили, что на набережной канала почти до начала войны недалеко от нашего дома было сложено большое количество жмыха, никем не охраняемого. Говорили, что надо было бы занести несколько плит этого жмыха в наши сараи, но никто этого не сделал. Сейчас это нам очень бы пригодилась. Но, как говорится, все мы крепки задним умом.

Зима 1941-42 годов выдалась очень суровая. Минусовая температура держалась полгода, а в отдельные дни опускалась до -32 градусов. Вот в такую зиму город оказался без освещения, тепла, воды и практически без хлеба.

Период с 20 ноября по 20 декабря считают самым тяжелым периодом блокады. Именно за этот месяц, как узнал я потом, умерло более 250 тысяч человек. Конечно, люди продолжали умирать и позже, но не такими темпами. Мой отец, например, умер 30 марта. Несколько дней он пролежал в нашей холодной комнате, зашитый в простыню. Только получив на него карточку, я заявил о его кончине. Когда его уносили, я не проронил ни одной слезинки — не потому, что я такой черствый человек, просто время было такое. Недавно я прочитал в воспоминаниях академика Н.С. Лихачева, что семьи не хоронили умерших, а старались получить на них карточки. Родные не оплакивали умерших, а думали только о еде. Несколько раньше умерли в нашей комнате мой дядя и его жена, которые за год до того переехали из Калининской области осваивать Карельский перешеек после изгнания оттуда финнов. Когда началась война, и финская армия перешла в наступление, все переселенцы оказались в Ленинграде. Не имея ленинградской прописки, они  не имели права на получение хлебных карточек. Я остался жив исключительно благодаря моей матери, которая половину своей мизерной пайки отдавала  мне. У нее случилась дистрофия последней стадии. Она все время проводила в постели, с трудом спускалась с нее лишь в случае крайней необходимости.

Все домашние заботы легли на мои девятилетние плечи. Я ходил получать эти, как выразилась поэтесса Ольга Бертгольц: «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам». Поверьте, это было не так уж и безопасно. Я не раз видел, как у выходящей из булочной женщины, какой-нибудь опустившийся парень отнимал полученный хлеб, сразу же засовывал его в рот и начинал лихорадочно жевать его. Окружившие его люди, начинали его бить, он только закрывал лицо руками и старался побыстрее проглотить хлеб. По дороге в булочную я не раз видел лежавшие на земле трупы, причем иногда с вырезанными мягкими местами. Однажды во время похода за водой через два двора к работавшей еще водопроводной колонке видел отрубленную женскую голову. Рассказывали, как кто-то обнаружил в купленном фарше человеческий ноготь.

Мы с приятелем пару раз ходили на пепелище Бадаевских складов, где земля пропиталась сгоревшим сахаром. Сюда приходило немало ленинградцев, еще не потерявших способность двигаться. Мы, как и они, переходили из одной воронки в другую и пробовали, где земля была слаще. Мы набирали выбранную землю в сумки и возвращались домой. Дома  надо было развести эту землю водой, несколько раз прокипятить и процедить через марлю. Получалась горьковато-сладкая бурда, которую можно было пить.

Все это живет в моей памяти. Поэтому даже сегодня, без малого восемьдесят лет спустя, я не могу смотреть документальные кадры о Ленинградской блокаде. Зимой 1941-42 годов я, естественно, не учился во втором классе. В городе работала единственная школа, находившаяся в бывшем дворце Лобанова Ростова, перед входом в который «поднявши лапы, как живые, стоят два льва сторожевые». Спустя много лет после войны я прочитал, что подобные школы работали в каждом районе. Почему-то тогда я об этом не слышал.

Как видно, нас неплохо учила пожилая учительница в первом классе, потому что, когда позволяла обстановка, я зимой читал книги, имевшиеся в доме. Прочитал «Большие надежды» Диккенса. Помню, что на меня произвела большое впечатление встреча главного героя с беглым каторжником на кладбище. Прочитал какой-то детектив. И даже прочел «Путешествие Норденшельда вокруг Европы и Азии на корабле «Вега».

Весной 1942 года обстановка несколько улучшилась. Во-первых, нормы выдачи хлеба постепенно увеличивались и, в добавок к хлебу, стали выдавать и кое-какие продукты. К 1-му Мая, например, даже выдали немного шоколада, который продавщицы откалывали от шоколадных кубов, присланных из США. На берегу канала выросла молодая крапива и лебеда, которую я собирал и варил нечто вроде щей. В мае открылось одно отделение бани на Международном проспекте, в котором мылись вместе обтянутые кожей женские и мужские скелеты, но ни у кого не возникали никакие эротические мысли. Если не ошибаюсь, в июне по Обводному каналу прошел первый трамвай. Жизнь понемногу стала налаживаться. Несмотря на артобстрелы жить стало немного лучше, жить стало немного веселей.

С целью сокращения числа едоков, по квартирам стали ходить уполномоченные, чтобы выявить одиноких пожилых и больных людей и составить списки на эвакуацию. Пришли к нам и спросили куда бы мы хотели выехать. Мать выбрала Алтай. В начале июля машина отвезла нас на Финляндский вокзал, откуда начиналось наше путешествие на Восток.

ШКАТУЛКА

Моя жена Галя умирала долго и мучительно. Буквально за день до своей кончины она достала из ящика туалетного столика красивую шкатулку, которую я никогда не видел раньше, и попросила передать ее Олегу, номер телефона которого она написала на листке бумажки. Я обещал выполнить ее просьбу.

Через несколько дней после похорон я позвонил по указанному номеру. К телефону подошёл какой-то мужчина. Я спросил:

— Вы Олег?

— Да.

— Я должен передать вам кое-что от моей покойной жены. Давайте встретимся завтра в городском сквере в два часа дня.

— Хорошо. Я буду.

На следующий день, в назначенное время я увидел, что из подъехавшего к скверу автобуса с трудом спускается седой мужчина примерно моего возраста. Мы сели на скамейку, и я передал ему шкатулку. Увидев её, он побледнел, быстро нажал на ней какую-то кнопку и вынул пачку фотографий и записку. Он прочитал записку вслух: «Возвращаю тебе фотографии, которые сделал какой-то фотограф во время посещения нами послевоенной выставки картин Дрезденской галереи. Ты, наверно, давно забыл об этом, а я помнила об этом всю жизнь».

— Сколько я вам должен за труды? — спросил Олег.

— Вы мне ничего не должны. Это не мой подарок, а посылка от моей жены, которая недавно умерла.

— Боже мой! Какой же я был тогда болван!

Внезапно он заплакал, и заплакал не скупыми мужскими слезами, а разрыдался, как женщина. Он рыдал, не стесняясь проходивших мимо людей. Потом он встал и поплелся к автобусной остановке. Я помог ему сесть в подъехавший вскоре автобус.

Я приехал домой, налил себе рюмку водки и тоже заплакал. Я прожил со своей женой много лет, как мне казалось, в любви и согласии. Оказалось, что согласие было, а любви не было. Она всю жизнь любила Олега. Внезапно, словно повинуясь какому-то импульсу, я ему позвонил:

— Что вы сейчас делаете?

— Собираюсь напиться.

— Я собираюсь тоже напиться. Приезжайте ко мне. Будем пить вместе — это наше общее горе.

После некоторого раздумья он согласился, и я продиктовал ему свой адрес. Он приехал с бутылкой «Столичной» и несколькими банками шпрот. Я вытащил свои запасы. Мы выпили за упокой души Гали. Потом за то, чтобы земля была ей пухом. Потом за то, чтобы память о ней всегда жила в наших сердцах. Мы пили и плакали, два седых мужика, прошедшие войну и видевшие много смертей.

Потом Олег достал записку и внимательно прочитал ее еще раз.

— А она не права, — сказал он, — я всегда помнил её и всё, что было с нами в годы нашей военной молодости. Я ведь до сих пор холостой. Мы познакомились в последний год войны. Я был комбатом, а ее прислали к нам санитаркой. Сначала мы подружились. Потом это переросло в нечто большее, но между нами никогда не было интимной связи. Мы просто осторожно и трепетно заботились друг о друге. Помните, как сказано у Симонова:

Ничего от него не хотела,
Ни о чем для себя не просила,
Но, от пуль закрыв своим телом,
Из огня его выносила…

Это почти про нас. После войны некоторое время длилась эта полу-любовь, полу-дружба, а потом нелепая ссора, мое ослиное упрямство, да и моя служба развели нас в разные стороны. Навсегда…

После этого вечера я стал часто встречаться с Олегом, с которым мне было легко и просто говорить на любые темы. С тех пор мы всегда вместе ездим на кладбище, чтобы возложить цветы на её могилу.